Абрикосовое варенье книга о чем

Проблема человека и власти в рассказе А. И. Солженицына «Абрикосовое варенье» (Солженицын А. И.)

Мне на плечи кидается век-волкодав,

Но не волк я по крови своей.

Проблема взаимоотношений человека и власти в эпоху трагических перемен занимает главное место в прозе А. И. Солженицына. Жестокое бескомпромиссное время выдвинуло свой лозунг: «Кто не с нами, тот против нас!» Человек становится не целью революционных преобразований, а средством построения «светлого будущего».

Центральный вопрос, который волнует Солженицына: способен ли человек в эпоху «расчеловечивания» противостоять бездушному механизму власти?

В рассказе «Абрикосовое варенье», написанном в 1994 году после возвращения из вынужденной эмиграции, Солженицын исследует два пути взаимоотношений человека с властью. Новелла входит в сборник «Двучастные рассказы».

Во время облавы оперативной группы ГПУ его выделили и отправили в тюрьму. Добившись признания в том, что он кулацкий сын, отправили на строительство ХПЗ. Невыносимые условия, в которых находились рабочие, копавшие котлован для трёх цехов, ужасают. Спали в деревянных холодных бараках на матрацах из древесных стружек, копали круглые сутки, в обед давали только тёпленькую похлёбку; ветхую одежду, наполненную вшами, не меняли. «От такой зачумливой работы» герой стал болеть фурункулёзом, но врач отправлял на работу. Вскоре попал наш герой в больницу, откуда и написал письмо о «героическом труде». А в конце письма содержится жалкая просьба «невольника в предельных обстоятельствах»: «Может, вам недорого будет прислать мне посылку продуктовую? Смилосердствуйтесь. «

Герой, поставленный в предельно невыносимые условия жизни, сохранил в себе правду, добро, простоту, живёт «не по лжи».

Во второй части рассказа мы ожидаем ответа от прославленного писателя на это душу раздирающее письмо И что же?

Вместе с профессором киноведения Василием Киприановичем мы попадаем на роскошную дачу знаменитого писателя. Характеристика именитого писателя даётся через несобственно-прямую речь. Профессор киноведения в глубине души не уважает писателя за его цинизм, за ложь, которая сквозит во всех его статьях, за то, что он с лихостью импровизатора «красочно, складно» плетёт с трибун «требуемую пропаганду», за его несбыточные грёзы: «будем выращивать абрикосы в Ленинграде под открытым небом». Но в то же время он завидует писателю, хотелось бы и ему иметь такую благоустроенную, даже круглогодичную дачу. Он и оправдывает знаменитость, трезво рассуждая: «Кто сегодня не мерзавец? На том держится вся идеология и искусство».

Источник

Солженицын абрикосовое варенье краткое содержание

Перестань постоянно думать, будто ты всем мешаешь! Если кому-то не нравится, он сам пожалуется. А если ему не достает смелости пожаловаться, то это его проблема.

Все поломала война. В октябре 1941 года Солженицына призвали в армию, и после окончания артиллерийского училища в феврале 1943 года он в звании лейтенанта попал на фронт. Но и на фронте он умудрялся выкраивать время для литературной работы, рассылал свои рассказы на отзывы, и в 1944 году получил одобрительное заключение от Бориса Лавренева, бывшего заметной фигурой на тогдашнем литературном Олимпе. Однако до публикаций дело не дошло. В феврале 1945 года капитана Солженицына, награжденного к тому времени двумя орденами, арестовали и из Восточной Пруссии препроводили под конвоем в Москву, на Лубянку. Причиной послужила его переписка со старым товарищем, в которой Солженицын, наверняка зная о цензуре, все же решился на критику самого Сталина. Приговор суда был суров: 8 лет лагерей за антисоветскую пропаганду и агитацию.

В прессе книга получила противоречивые оценки. Одни считают, что на этот раз из-под пера знаменитого писателя вышел страстный манифест «русского просвещенного почвенничества». Другие упрекают его в том, что он «слишком мягок к евреям, и ему не хватает твердости». Третьи называют книгу откровенно антисемитской. Сам же Александр Исаевич, подчеркивая объективность освещения темы, в одном интервью сказал: «Я не мог бы написать этой книги, если бы не проникся обеими сторонами».

Источник

Рецензия на книгу «Абрикосовое варенье»

Двучастная Россия

«Абрикосовое варенье» Александр Солженицын

Большая часть произведений, вошедших в настоящий сборник, была написана Солженицыным уже по возвращении в Россию. То ли из-за этого, то ли потому что возраст на тот момент у А.И. был уже солидным, но рассказы эти не отличаются какой-то колкой антисоветской риторикой. А может, это просто потому, что счета предъявлять уже стало некому: Советский Союз безвременно канул в лету.
Сдается мне, это и хорошо (конечно, я не про развал СССР!). Нет здесь места очередным виткам бесконечных дебатов советчиков и антисоветчиков, и можно попросту наслаждаться писательским талантом Александра Исаевича. Благо здесь он предстает перед нами не только как интересный рассказчик, но еще и как своего рода новатор: в двух из трех частей сборника (деление условное) Солженицын демонстрирует нам свои литературные находки в ее малых формах.
Первыми на нашем пути становятся двучастные рассказы: такой тип рассказа, в котором по задумке Солженицына повествование дробится ровно на две части, каждая из которых стремится дополнить и пояснить другую. Причем действие в одном таком рассказе может происходить как с одним кругом персонажей определенных лет, так и переключаться на разных людей и скакать по временным отрезкам взад-вперед. Наиболее полно охарактеризовать задумку Солженицына мог бы «Молодняк», где события и персонажи второй части произведения поставлены в прямую зависимость от оных из первой части, а граница «водораздела» легко ощутима.
На мой взгляд, идея интересна хотя бы тем, что и реальная история России предстает перед нами довольно разнородной материей и распадается на отдельные лоскуты. Рассматривая их по отдельности, мы можем попытаться проследить закономерности, которые смогли бы – как это ни парадоксально – слепить ее в единое целое. И быть может, из хаоса родился бы, наконец, порядок!
Но пока, как и герои А.И., мы тычемся вслепую и, даже находя искомые ориентиры, мы все так же плывем по течению, вместо того, чтобы спасительно свернуть, подкорректировать курс. А путеводной нитью здесь могли бы служить те части нашей общей истории, которыми мы все одинаково гордимся.
И подсказкой нам служит вторая часть сборника: повесть «Адлиг Швенкиттен».
Здесь мы узнаем об одних сутках из жизни целого ряда людей, разных по своему происхождению, идеологии, отношению к жизни. Но объединенных общей целью и идущих к ней, несмотря ни на что.
Признаюсь, повесть из всей книги особенно приятно меня удивила. Причем даже не общей канвой сюжета (тут откровений вряд ли изыщешь), но динамикой, с которой эта история была рассказана. У меня есть определенная симпатия именно к хорошей динамике повествования и общему темпу (см. Кормака Маккарти). Но такое чаще встречается все же в беллетристике, а здесь на стороне Солженицына еще и достаточная глубина и добротность, что делает эту повесть – в моем понимании – обязательной к прочтению.
А за повестью следует небольшая россыпь миниатюр-зарисовок – Солженицынских крохоток. В них, как мне кажется, А.И. пытается коротенько прописать то, за счет чего мы могли бы восстать. Некая квинтэссенция наших нравственных архетипов, которые делают русских людей русскими.
Это же и попытка А.И. подвести итог своей жизни и своим чаяниям, которые всегда его в ней сопровождали. И потому особенно символично, что заканчивается сборник «Молитвой о России».

Источник

Абрикосовое варенье книга о чем

Мне на плечи кидается век-волкодав,

Но не волк я по крови своей.

Проблема взаимоотношений человека и власти в эпоху трагических перемен занимает главное место в прозе А. И. Солженицына. Жестокое бескомпромиссное время выдвинуло свой лозунг: «Кто не с нами, тот против нас!» Человек становится не целью революционных преобразований, а средством построения «светлого будущего».

Центральный вопрос, который волнует Солженицына: способен ли человек в эпоху «расчеловечивания» противостоять бездушному механизму власти?

В рассказе «Абрикосовое варенье», написанном в 1994 году после возвращения из вынужденной эмиграции, Солженицын исследует два пути взаимоотношений человека с властью. Новелла входит в сборник «Двучастные рассказы».

Во время облавы оперативной группы ГПУ его выделили и отправили в тюрьму. Добившись признания в том, что он кулацкий сын, отправили на строительство ХПЗ. Невыносимые условия, в которых находились рабочие, копавшие котлован для трёх цехов, ужасают. Спали в деревянных холодных бараках на матрацах из древесных стружек, копали круглые сутки, в обед давали только тёпленькую похлёбку; ветхую одежду, наполненную вшами, не меняли. «От такой зачумливой работы» герой стал болеть фурункулёзом, но врач отправлял на работу. Вскоре попал наш герой в больницу, откуда и написал письмо о «героическом труде». А в конце письма содержится жалкая просьба «невольника в предельных обстоятельствах»: «Может, вам недорого будет прислать мне посылку продуктовую? Смилосердствуйтесь. «

Герой, поставленный в предельно невыносимые условия жизни, сохранил в себе правду, добро, простоту, живёт «не по лжи».

Во второй части рассказа мы ожидаем ответа от прославленного писателя на это душу раздирающее письмо И что же?

Вместе с профессором киноведения Василием Киприановичем мы попадаем на роскошную дачу знаменитого писателя. Характеристика именитого писателя даётся через несобственно-прямую речь. Профессор киноведения в глубине души не уважает писателя за его цинизм, за ложь, которая сквозит во всех его статьях, за то, что он с лихостью импровизатора «красочно, складно» плетёт с трибун «требуемую пропаганду», за его несбыточные грёзы: «будем выращивать абрикосы в Ленинграде под открытым небом». Но в то же время он завидует писателю, хотелось бы и ему иметь такую благоустроенную, даже круглогодичную дачу. Он и оправдывает знаменитость, трезво рассуждая: «Кто сегодня не мерзавец? На том держится вся идеология и искусство».

Источник

О чем абрикосовое варенье солженицына

Абрикосовое варенье (рассказ)

Из Википедии, бесплатной энциклопедии

Абрико́совое варе́нье — рассказ Александра Солженицына. Написан в 1994 году, напечатан впервые в 1995 году в журнале «Новый мир» № 10 вместе с рассказами «Молодняк» и «Настенька». Относится к серии «двучастных рассказов».

Содержание

История [ править | править код ]

В 1990 году А. Солженицын завершил эпическое повествование «Красное колесо» и у него появилась возможность обратиться жанру рассказа.

Солженицын писал: «Давно я задумал и томлюсь по жанру рассказов двучастных. Этот жанр — просто сам просится в жизнь. Мне видится несколько типов или видов таких рассказов. Простейший: один и тот же персонаж, или два-три их, в обеих частях-половинках, но разделённых временем — хоть малым, хоть годами. (Да это само собой, и незадуманно, встречается во многих литературных сюжетах).»

В 90-е годы Солженицын написал восемь двучастных рассказов, в том числе, «Абрикосовое варенье». Рассказ был напечатан в журнале «Новый мир» № 10 в 1995 году.

Содержание [ править | править код ]

Автор письма пишет: «На телегах всю семью нашу и ещё несколько повезли в Белгород — и там загнали нас в отнятую церковь как в тюрьму, и свозили туда со многих сёл, на полу места не было лечь, а продукты кто какие из дома привёз, ничем не кормили. А эшелон на станцию подали к ночи, заварилась большая суматоха при посадке, конвой метался, фонари мелькали. И отец сказал: „Хоть ты бежи“. И удалось мне в толпище скрыться. А мои односемьяне поехали в тайгу, в тупик жизни, и ничего о них больше не знаю». В заключение Фёдор Иванович обращается к писателю с просьбой выслать ему продуктовую посылку.

Однако отвечать и помогать отчаявшемуся человеку он не собирался. Символом достатка и стабильности в этом рассказе становится абрикосовое варенье. Когда-то абрикосовое дерево украшало крестьянский двор. При раскулачивании его спилили. Теперь варенье из абрикосов является атрибутом щедрого чайного застолья в доме вписавшегося в эпоху писателя.

Прототипы [ править | править код ]

Критика [ править | править код ]

Пренебрежение к просьбе в письме замученного человека описана в реплике Писателя, когда его спрашивают о связи с корреспондентом: «Да что ж отвечать, не в ответе дело. Дело — в языковой находке».

О чем абрикосовое варенье солженицына

От веку жили мы в селе Лебяжий Усад Курской губернии. Но положили отруб нашему понятию жизни: назвали нас кулаками за то, что крыша из оцинкованной жести, четыре лошади, три коровы и хороший сад при доме. А начинался сад с раскидистого абрикосового дерева – и туча на нём абрикосов каждый год. И я и младшие братья мои сколько по нему полазили, любили мы абрикосы больше всякого фрукта – и вперёд мне таких уже никогда не есть. На летней кухоньке во дворе варила мать по домашеству и варенье из тех абрикосов, и мы с братьями тут же пенками обслащивались. А когда раскулачники вымогали от нас, где чего у нас спрятано, то иначе, вот, мол, лучшее дерево срубим… И порубали его.

На телегах всю семью нашу и ещё несколько повезли в Белгород – и там загнали нас в отнятую церковь как в тюрьму, и свозили туда со многих сёл, на полу места не было лечь, а продукты кто какие из дому привёз, ничем не кормили. А эшелон на станцию подали к ночи, заварилась большая суматоха при посадке, конвой метался, фонари мелькали. И отец сказал: «Хоть ты бежи». И удалось мне в толпище скрыться. А мои односемьяне поехали в тайгу, в тупик жизни, и ничего о них больше не знаю.

Но и у меня началась жизнь перенылая: куда деваться-то? Назад в село нельзя, а город хоть немалый – а тебе места нет, куда в ём скроешься? кто в своём доме приютит, себе на беду? И хотя уже большой, нашёл я себе пребывалище средь безпризорников. У них свои укрытия были – в разрушенных домах, сараях, в сточных люках, милиция этими босомыжниками не занималась, как некуда было их подевать, всех на прокормёжку не возьмёшь. Были они все в лохмотьях, грязные, чумазые. Они и дворобродничали, просили подаяние. Но резвей – стайками, гурьбой побегут на базар, лотки опрокинут, торговок толкают, кто товара нахватает, кто дамскую сумочку срежет, кто и целую кошёлку из рук вырвет – и айда прочь. Или в столовую ворвутся, между столами бегают и в тарелки плюют. Кто не успел сберечь свою тарелку – иной перестаёт есть, а обтрепанцам только этого и надо, всё доедают. И на станции воровали, и у асфальтных котлов грелись. Только я середь них слишком здоровый, заметный, уже не ребёнок и не так обтрёпанный. Можно бы стать паханом, сидеть в убежище, а их посылать на добычу – да у меня сердце мягкое.

И скоро меня оперативная группа ГПУ выловила из шпаны, отделила, повела в тюрьму. Сперва я не выдавал им своё размышление, задержанец и задержанец, плетюхал разное, но потом дотомили меня тесным заточительством и мором, вижу – не отнетаться, врать – тоже уметь надо, признался: кулацкий сын. А уже додержали меня до зимы. Перерешили: не досылать меня за семьёй вослед – да и где он, след моей семьи разорённой? Да небось все бумаги уже перепутаны, – так: явиться в Дергачи под Харьковом и там предъявить местным властям справку об освобождении. И не спросили гепеушники, как я доеду без копейки денег, а только взяли подписку: чтó я испытал и слышал за эти месяцы в тюрьме ГПУ – не должон никому говорить ни слова, иначе посадят опять, без следствия и без суда.

Вышел я за ворота – ума не найду: куда ж моё горькое существование прилагается? Как ехать? или опять бежать куда подале? А из первого же проулка ко мне подступили две женщины, как стерегли там, старая и молодая: не из ГПУ ли я выпущен? Я ответил: да. А такого-то человека не видел? Говорю: в нашей камере не было, а ещё много других, набито. Тогда свекровь спросила, не хочу ли я есть. Я сказал: уже к голодной жизни приобык. Повели меня к себе. Подвальная сырая квартира. Свекровь шепнула невестке, та ушла, а эта стала варить для меня три картофелины. Я отказывался: «Они у вас, наверно, последние». Она: «Арестанту поесть – перворазное дело». И ещё поставила мне на стол бутылочку конопляного масла. Я – прощенья прошу, а сам – ем как волк голодный. Старая сказала: «Хотя живём мы бедно, но всё ж не в тюрьме, а покормить такого человека, как ты, – Бог велел. Может, кто когда где и нашего покормит». Тут вернулась молодая – и протягивает мне один рубль бумажкой и два рубля мелочью – на дорогу, а больше, мол, собрать не удалось. Я не хотел брать, а всё ж старая вдавила мне в карман.

Но на вокзале я увидел в буфете закуски – и всё туловище моё заныло. Лих только начать есть, не остановишься. И – проел я эти деньги, всё равно их на дорогу не хватало. Ночью втиснулся я в поезд без проверки билета, но через несколько станций контроль меня обнаружил. Вместо билета я показал контролёру справку о моём освобождении из ГПУ. Они переглянулись с кондуктором, кондуктор отвёл меня в свою клетушку. «Вши есть?» Я говорю: «У какого ж арестанта их нет?» Кондуктор велел мне лезть под лавку и сказать, на какой станции разбудить.

От Дергачей я остался без доброго впечатления, пожить мне там не выпало. Явился я в местный совет, меня зарегистрировали и сразу велели идти в военкомат, оставляя в недогляде, что возраст мой ещё не призывной. Врач осмотрел меня пóконец пальцев, и выдали мне картонную книжечку, а на ней марка серого цвета с надписью «т/о». Это значит – «тыловое ополчение». И послали меня в другой дом, а там сидел представитель от стройконторы при ХПЗ – Харьковском паровозостроительном заводе. Я ему сказал, что всю хорошую одёжку у нас забрали при раскулачивании. Был я в обносках: затёртый пиджак и брюки крестьянского изготовления, а на сапогах потрескались подошвы, скоро буду босой. Он ответил, что это не причина для избежания. «На тыловом фронте тебе выдадут одежду второго срока носки, и сапоги тоже».

Я ещё думал – перебывное дело, может докажу возраст, и на том мои страдания закроются. Но уже захопили меня в тугое пространство, никто ничего не слушал, а – слали. Под ХПЗ для тылового ополчения были построены бараки: стенки из двух слоёв досок, а меж ними древесные опилки. Где неплотно пристаёт доска или выпал из доски сучок – опилки высыпаются, и ветер ходит по бараку. Матрасы набиты древесной стружкой, и малая головная подушка, с соломой. В одном бараке – считается взвод т/о. В то место согнали четыре тысячи ополченцев, считался – полк. Не было ни единой бани, ни прачечной, и никакого не давали обмундирования, а сразу – строем на работу. ХПЗ ополченцы объясняли: «ходи пока здохнешь». Мы рыли котлованы для постройки трёх цехов, они зачем-то углублялись почти полностью в землю, и когда построены – то видны только их крыши. Землю таскали носилками по два человека и как живым конвейером на всю обширь: входим в котлован одна пара за другой в покачный затылок, и по дороге каждый копальщик кидает тебе лопату земли. Пока пройдёшь ряд копальщиков – набросают полные носилки, что и нести не в силах. А – втужались. Котлован копали круглые сутки, чтоб за ночь земля не могла замёрзнуть, иногда кому и продляли смену. И порядок военный: подъём, отбой, строиться на работу – играла труба по-военному. Столовая была на 600 человек, а обслуживала в первую очередь тысячу вольнонаёмных, потом 4000 т/о, и завтрак не с утра был, и обед пересовывался чуть не к вечеру. А и так: пригонят нашу партию на обед, а там ещё обедает другая партия, и перед столовой топчемся с ноги на ногу, иногда и во вьюгу, а всего только – за тёпленькой похлёбкой. А в барак с морозу вернёшься – тут вши оживляются, давим их. И не оставалось в нашей жизни уже никакой прилежности. Кто недовычный – и вовсе сваливается.

А кромь работы – ещё ж политруки все уши прогудили, не допускали нам терпеливого положения. То вечером, то в выходной приходят во взвод – и ну тебе накачивают в головы идеологический газ для сознательности, для понимания сущности производительного труда при Пятилетке в четыре года. А надо всеми политруками был – комиссар лагерного сбора Мамаев, значок-флажок «член ВЦИКа» и три шпалы в чёрных петлицах.

Среди ополченцев были и сыновья нэпманов – они приехали с большими чемоданами, тепло одетые, и получали из дому посылки. Были и простые уголовные, но по суду лишённые ещё и права голоса. Были и местные – их и домой отпускали на выходной. Но больше были – мы, сыновья кулаков, почти все оборванные, всё на себе износя, но начальство как не замечало того. В моём пиджаке и в верхней рубахе протёрлись дыры на локтях, брюк одно колено лопнуло, а на сапогах переда распались, так что видна была портянка, вот такая бедень. Я ноги обёртывал тряпками из рваных мешков, когда удавалось найти их на строительстве, а сверху – обматывал проволокой.

От такой замучливой жизни стал я болеть фурункулёзом, однако лагерный врач мазал йодом и велел идти на работу. Я стал слабеть и уже безразличен, что со мной будет, своё тело – безчулое, как чужое. Зарос, перестал бриться.

Вдруг одним вечером заиграла труба на общее построение. Выстроили всех на снежном поле за бараками. Тут появился комиссар с револьвером на боку, при нём политруков несколько и писарь с бумагой. Комиссар громким голосом грохотал своё разражение и внушал нам о происходящих условиях, и потому отныне никаким уклонщикам пощады не будет, вплоть до суда и расстрела. Потом стал обходить строй и тыкал иных, а писарь записывал, какой роты, взвода. Ткнул и меня: «и этого тоже». Писарь записал. На том строй распустили. А вечером пришёл в барак взводный: «Комиссар назначил тебя в выходной на работу как штрафника-симулянта. Не знаю, кем так было докладано. Я говорил в штабе, что – нет, но внимания ко мне не дошло, комиссара никто отменить не может. Ну, ты поработай завтра, а мы тебе тишком дадим выходной послезавтра».

А это был февраль. Ночью разгулялась сильная мятель, потом пошёл дождь, а наутро схватил мороз. Утром обмотал я ноги тряпками и пошёл. Нас, 11 человек, погнали на работу в лесной склад. Там был штабель тонких длинных слег, велели перенести его на другое место, метров за сорок. «Сделаете работу раньше – уйдёте в барак, не сделаете – будете и в ночь работать». Я – молчал, потому что мне было уже всё, всё равно. Но остальные – они были все нэпманские сынки, городские, и сыты, и одеты, – выставили, что раз выходной, то работать не будут. Взводный, не мой, пошёл доложить в штаб, а это далеко. И была одна только протоптанная в снежной целине дорожка, по которой он ушёл, по которой и жди грозы. А я был голодырый, меня морозный ветерок продувал пробористо. Я им: «Ребята, вы как хотите, я буду работать, иначе скоро замёрзну». Один шустрый подскочил ко мне: «Ты – провокатор, нарушаешь солидарность!» Я ему: «Давай поменяемся одёжкой, и я не стану работать». А другие: «Ничего, пусть поработает. Придёт взводный – и работа видна». И я взял кол, развернул верхний ряд смороженных слег, поделал из них «шлюзы» и стал скатывать слеги. Они были обледенелые и хорошо катились. Работал я – даже стало жарко.

Вдруг – с другой стороны слышу крик и крутой мат. Это – сзади, в обход, подошёл подкрадкой комиссар – так и прёт по целине, за ним – тот взводный и ещё из штаба. А ребята ждали их с протоптанной дорожки и прозевали.

Комиссар замотал обнажённым пистолетом и остробучился на них, разварганился: «Всех арестую! сволочи буржуйские! На гауптвахту! До трибунала!» И – повели их. А мне: «Почему так бедно выглядишь?» – «Раскулаченный я, гражданин комиссар». Чёрной кожаной перчаткой ткнул мне в голое колено: «Ты что, нательного белья не имеешь?» – «Имею, гражданин комиссар, но только одну пару. А прачечной нет, бельё грязное. Носить всё время – тело ноет, рубаха как из резины стала. Так я это бельё на день закапываю под бараком в снег для дезинфекции, а на ночь надеваю». – «А одеяло имеешь?» – «Нет, гражданин комиссар». – «Ну, три дня отдыха тебе даю».

И выдали мне одеяло, две пары нательного белья, ватные поношенные штаны, новые сапоги на деревянной несгибной подошве – трудно в них по скользкому месту.

Но – уже умучился я, и ещё фурункулёз. И через несколько дней упал на работе, в обмороке. Отямился в городской совбольнице. Здесь и пишу вам. Водил меня врач к начальнику в кабинет: «Этот человек так истощён, что, если ему не улучшить условия жизни – даю гарантию, он через две недели умрёт». А начальник сказал: «Вы знаете, для таких больных у нас места нет».

Но пока ещё не выписали. И вот – выявляю я вам своё положение, а кому мне писать? родных у меня нет, и никакого поддержу ни от кого, и нигде сам ничем не издобудешься. Я – невольник в предельных обстоятельствах, и настряла мне такая прожитьба до последней обиды. Может, вам недорого будет прислать мне посылку продуктовую? Смилосердствуйтесь…

Профессор киноведения Василий Киприанович был позван к знаменитому Писателю на консультацию о формах и приёмах киносценария: Писатель задумывал, видно, что-то в этом жанре и хотел перенять готовый опыт. Приглашение такое было лестно, и профессор ехал в солнечный день в подмосковной электричке в отличном расположении. Он хорошо знал и какими новинками киносценарного дела несомненно поразит Писателя, и интересно было посмотреть благоустроенную, даже и круглогодичную дачу. (Сам он мечтал хоть бы о летней и только небольшой, но ещё не зарабатывал столько и каждое лето вынужден был спасать семью от московского зноя в какой-нибудь съёмный домик, даже и за 130 вёрст, как в Тарусу, по общему голодному времени везя туда чемоданами и корзинами – сахар, чай, печенье, копчёную колбасу и корейку из Елисеева.)

В глубине-то души Василий Киприанович не уважал этого Писателя: талантлив он был богато, у него была весомая плотяная фраза – но и какой же циник! Сверх его романов, повестей, полутора десятка пьес, впрочем слабых (ещё и вздорных водевилей вроде омоложения покинутых старух), – сколько ещё управлялся он писать газетных статей, и в каждой же ложь. А на публичных его выступлениях, тоже нередких, поражала лихость импровизации, с которою Писатель красочно, складно плёл требуемую пропаганду, но на свой ярко индивидуальный лад. Можно представить, что и статьи он так писал: ему звонили из ЦК – и через полчаса он диктовал по телефону страстную статью: открытое ли письмо американским рабочим – что за ложь плетут про СССР, будто у нас принудительный труд на добыче леса? или львиным рыком: «Освободите наших чёрных товарищей!» (восемь американских негров, присуждённых к смертной казни за убийства). Или грезил: будем выращивать абрикосы в Ленинграде под открытым небом и абиссинскую пшеницу на болотах Карелии. Его всегда выпускали в Европу, он писал о Берлине и Париже разные мерзости, но всегда с убедительными деталями, а свой въезд в индустриальный Лондон уверенно назвал «Орфей в аду». (Мечтал бы Василий Киприанович получить на недельку командировку в один из этих адов.) Мог напечатать статью: «Я призываю к ненависти!» И часто отвечал на вопросы газет с явно же неискренней прибеднённостью: богатство литературных тем он охватывает, только овладев марксистским познанием истории, это для него живая вода. Или так: мы, писатели, уже сейчас знаем меньше, чем верхний слой рабочей интеллигенции. Но и, напротив: до сих пор – только вредительство мешало нашей литературе достичь мировых результатов, а американские романисты – просто карманники старой культуры.

Однако трезво рассудить: кто сегодня не мерзавец? На том держится вся идеология и всё искусство. Какие-то сходные типовые выражения были и в лекциях Василия Киприановича, а куда денешься? И особенно, особенно, если у тебя есть хоть пятнышко в биографии. У Писателя было даже заливистое чёрное пятно, всем известное: в Гражданскую войну он промахнулся, эмигрировал и публиковал там антисоветчину, но вовремя спохватился и потом энергично зарабатывал себе право вернуться в СССР. А у Василия Киприаныча почти затёртый факт, а всё же пятно: происхождение с Дона. В анкетах он это маскировал, хотя никак никогда не был связан ни с какими белогвардейцами, и даже искренний либерал (и отец его, в царское время, тоже либерал, хотя судья); но пугает само слово: «Дон». – Так что политически можно было Писателя понять. Но – не эстетически: столь талантливый человек – как мог громыхать такой кувалдой? И с таким воодушевлением слога, будто его несла буря искренности.

Дача Писателя была обнесена высоким деревянным заплотом, окрашенным в тёмно-зелёную краску, неброскую среди зелени, а поверх и дом, в глубине участка, не был виден. Василий Киприаныч позвонил у калитки. Спустя время открыл сторож – картинный, старорежимного вида, с великолепной раздвоенной седоватой бородой – где теперь такого возьмёшь? – и крепкий старик. Он был предупреждён, повёл песчаной дорожкой мимо цветочных клумб, росли тут и розы – красные, белые, жёлтые. А чуть отступя – густая роща бронзовоствольных сосен с высоко взнесенными кронами. В глубине – и чёрные ели, под ними садовая скамья.

Смоляной хвойный воздух. Абсолютная тишина. Да, так можно жить! (А говорят, и в Царском Селе содержит затейливый старинный особняк.)

Со второго этажа в прихожую спустился и сам Писатель, очень доброжелательный, и от первых же слов и жестов – радушный, именно по-русски размашисто радушный, и не деланно. Он не был ещё толст, но весьма приплотнён, широкая фигура, к ней и лицо крупное и крупные уши. В петлице его пиджака был значок члена ЦИКа.

Этот человек, переступя свои 50 лет, с пышным юбилеем, видно было, уже насытился успехами и славой и держался с баристой простотой. Повёл к себе наверх в просторный светлый кабинет, крупные белые плиты кафельной печи, наверно много тепла даёт, уютно здесь зимой, и смотреть на снежный лес. Большой дубовый письменный стол, без нагромождения книг-бумаг, мощный чернильный прибор (в виде Кремля, видимо из юбилейных подарков), а на выдвижной доске – открытая пишущая машинка с заложенным листом. (Объяснил: всегда сочиняет – прямо на машинку, без предварительной рукописи. Странно, что при массивной фигуре у него оказался тенор.)

Сели в креслах у круглого столика. Через остеклённую широкую дверь видна была открытая веранда. Писатель курил трубку, душистый высокий сорт. Его гладкие светлые волосы ещё не были седы, чуть присеребривали на теменах, но далеко назад, до макушки, широкая лысина. Брови немного придавливали глаза, а низы щёк и подбородок – уже расплывчаты, начинали свисать.

Поговорили очень мило и содержательно. Писатель ничего не записывал, а хорошо схватывал и вопросы задавал к месту и толково.

Василий Киприаныч рассказал о разных типах написания сценария: и скупо конспективном, дающем полную свободу режиссёру; и эмоциональном, главная цель которого – только заразить режиссёра и оператора настроением; и манера подробно видовая, когда сценарист предопределяет и сами экранные изображения и даже способ, панорамный или монтажно-стыковой, перехода от одного изображения к другому. Видно, что Писатель хорошо это всё перенял, а особенно понравилась ему мысль, что сценарий постоянно должен быть увязан с жестом.

– Да! – страстно подхватил. – Это чуть ли не главное. Я считаю, что вообще и в каждой фразе присутствует жест, даже иногда и в отдельных словах. Человек постоянно жестикулирует, если не физически, то всегда психически. И всякая социальная среда требует от нас прежде всего – жеста.

Было уже к пяти вечера, и Писатель пригласил профессора вниз, к чаю. Спустились на первый этаж, прошли гостиную – там стояла антикварная мебель, резной диван, кресла, фигурная рама зеркала, висели в копиях серовская «Девочка с персиками», пейзаж Моне с розовым парусом; и такая же, как наверху, большая белокафельная печь, тут, видно, топили, не жалея дров.

За углом от столовой – Писатель завёл, не преминул простосердечно похвастаться замечательной новинкой: электрическим холодильным аппаратом, привезенным из Парижа.

А тут – зная ли время, когда посидеть-поболтать? – к Писателю заглянул и сосед его по даче Ефим Мартынович. Рядом с породистым крупнофигурным Писателем – экий низкорослый, едва не гном, а держался со значительностью никак не меньшей, чем у хозяина дома.

Василий Киприаныч, конечно о нём наслышанный, видел его в первый раз. Неинтеллигентное лицо, глаза проворные, волосы с рыжинкой. Встретишь такого в обществе, хоть и в хорошем костюме, не догадаешься, что он служитель Муз, а скорей – удачливый зав. промтоварной базой, ну в лучшем случае – бухгалтер треста. Однако: обходиться с ним, как с наточенной бритвой. Пути не пересекались, а вперёд не знаешь, и Василию Киприанычу полезно, что критик застал его у Писателя, да при благорасположении хозяина.

Жены Писателя не было дома. Но на веранде первого этажа, в сторону тёплого склонённого солнца, уже был сервирован чай, пожилой прислугой с простонародным лицом. И они сели в удобные плетёные кресла. На столе был нарезанный к маслу и сыру белый пуховый хлеб, в вазочках – два сорта рассыпных печений и два варенья – вишнёвое и абрикосовое.

Ветра не было. Шапковидные кроны сосен – наверху, наверху, над изгибисто вытянутыми бронзовыми стволами, и даже каждая иглинка на тех ветках была неподвижна. И всё так же – шума ниоткуда.

Милая смоляная тишина, покой насыщали эту полную отъединённость от мира.

Попивали свежий чай густо-кирпичного цвета из стаканов в изрезных подстаканниках. А разговор, естественно, зашёл на темы литературные.

– Да-а, – вздохнул Писатель, сознавая и своё же несовершенство. – Кáк мы должны писать! Как мы могуче должны писать! Мы окружены всенародным почётом, к нам – внимание партии, правительства и высокое внимание самого товарища Сталина…

Этот последний фрагмент годился, кажется, не для чайного стола? Нет, теперь входило в моду и в частных компаниях так говорить. А Писатель, это всем ясно, в каком-то личном фаворе у Сталина. Не говоря о тесных отношениях с Горьким.

– …Создавать искусство мирового значения – вот задача современного писателя. От нашей литературы мир ждёт образцов – архитектонических.

И руки его, не сильные, даже припухлые, но ещё не ревматически свободные и в кистях и в пальцах, показывали, что и на такой размах он готов. (Не мог же он быть голоден? – а бутерброды заглатывал чуть не зараз, и один за другим. Рассказывали: он импровизировал целые лекции – о кулебяке, о стерляди…)

Ну, уж в такую-то тему Критик никак не мог не вступить!

– Да, от нас ждут монументального реализма. Это совершенно новый вид и жанр. Эпопея безклассового общества, литература положительного героя.

А чёрт его знает, заколебался Василий Киприаныч. Как оно ни топорно звучит – а может быть, оно и есть настоящее? Как ни дико оно слышится, но ведь и к прежней литературе правда уже никогда не повернуть. Действительно, распахнулась совершенно новая Эпоха, и это, вероятно, уже необратимо.

На этой веранде, за этим столом, под тихим тёплым светом, играющим в цветах варений, – вполне выглядело так, что это всё установилось на века. А отстающая общая жизнь будет к тому подтягиваться, под него шлифоваться. Сюда – не властна была протянуться никакая жестокость жизни, никакие стуки-грюки Пятилетки, впрочем уже и законченной в 4 года и 3 месяца.

Да и разве есть что-нибудь плохое в порыве творить в искусстве эпические формы?

– Да вот, трагедия Анны Карениной, – щедрым жестом отпускал Писатель, – сегодня уже пустое место, на этом не выедешь: колесо паровоза не может разрешить противоречия между любовной страстью и общественным порицанием.

А страж общественного порицания – что-то не был так уверен и непреклонен, каким изливался из прежних статей. Да и не было у него этой убеждающей размашистой манеры, как у Писателя. Он отстаивал, ну, совсем уж несомненное: «Как закалялась сталь» – вот вершина новой литературы, вот новая эпоха.

А видно: Писателю этот критик вовсе не был приятен, только что вот: сосед, и – не прямо же в лицо.

Против «Стали» он не заспорил, однако и повернул, что не всякая новизна указывает нам путь вперёд. Вот РАПП – уж до чего представлялся новизной, а – не оказался рупором широких масс, и отгорожен от них стеной догматизма.

Ах, попал – да кажется и целил! – в незаживающую уязвимость. Критика поёжило как гриб от близкого огня. Ах, как бы взгневался он ещё год назад! А тут – только отползая, своим поскрипывающим голосом:

– Но РАПП дал много ценного нашей пролетарской культуре. Он дал ей несгибаемый стержень.

– Никак нет! И нисколько! – наотмашь отметал Писатель, чуть что не хохоча от наступившей теперь перемены. – Не зря же вот высказывается подозрение, что в руководство РАППа прокрались и вредители.

– И они искали ловкий путь, как опорочить нашу литературу. Меня, например, позорили, что я реакционен и буржуазен, и даже ничтожен в таланте. А критик…

– …Критик – должен быть другом писателя. Когда пишешь – важно знать, что такой друг у тебя есть. Не тот Робеспьер в Конвенте искусств, который проскрипционным взором проникает в тайные извилины писательского мозга для одной лишь классовой дефиниции, а ты пиши хоть пером, хоть помелом, – ему всё равно.

Про Робеспьера – это было уже и в лоб. Да, Эпоха омерзительно переломилась, и этот Писатель из подозрительного попутчика каким-то образом оказался в более верной колее. Какая-то загадочная независимость оказалась у него.

И, похлопав безресничными веками, Ефим Мартынович ещё приёжился. Да разве же он – не друг? Да он и пришёл-то расспросить о нынешней работе, о творческих планах Писателя. Впрочем, Писатель, по восхитительной широте своей натуры, уже и не помнил зла. Открыл, что ныне перерабатывает вторую часть своей трилогии о Гражданской войне:

– У меня там недостаточно показана организующая роль партии. Надо создать и добавить характер мужественного и дисциплинированного большевика. Что поделаешь с сердцем? Да, я люблю и Россию. Из-за этого я не сразу всё понял, не сразу смирился с Октябрьской революцией, это была жестокая ошибка. И тяжёлые годы там, за границей.

А говорил это всё – легко, вибрирующим тенором и с покоряющей широкодушной искренностью, – и тем осязаемей проявлялась сила его прочного стояния в центре советской литературы. (Да ведь и Горький – тоже жестоко ошибся и тоже эмигрировал.)

– И кто смеет говорить о несвободе наших писателей? Да у меня, когда я пишу, – вольный размах кольцовского косаря, раззудись рука!

И – верилось. Это шло от души. Да, симпатяга он был.

И лысина его маститой головы сверкала честно, внушительно.

Только никак не досматривалось, что верхний слой рабочей интеллигенции он считает осведомлённее себя.

– Но в литературе выдумка иногда бывает выше правды. Персонажи могут говорить и то, чего они не сказали, – и это будет ещё новоявленнее, чем голая правда, – это будет праздник искусства! Я, когда пишу, – постигаю своим воображением читателя – и рельефно вижу, в чём именно нуждается он.

Разговорился – и почти только к Василию Киприанычу, с симпатией:

– Язык произведения – это просто всё! Если бы Лев Толстой мыслил так ясно, как товарищ Сталин, – он не путался бы в длинных фразах. Как стать ближе к языку народа? Даже у Тургенева – перелицованный французский, а символисты так и прямо тянут к французскому строю речи. Я, признаюсь, в Девятьсот Семнадцатом году – тогда ещё в богеме, с дерзновенной причёской, а сам робок, – пережил литературный кризис. Вижу, что, собственно, не владею русским языком. Не чувствую, какой именно способ выражения каждой фразы выбрать. И знаете, что вывело меня на дорогу? Изучение судебных актов Семнадцатого века и раньше. При допросах и пытках обвиняемых дьяки точно и сжато записывали их речь. Пока того хлестали кнутом, растягивали на дыбе или жгли горящим веником – из груди пытаемого вырывалась самая оголённая, нутряная речь. И вот это – дымящаяся новизна! Это – язык, на котором русские говорят уже тысячу лет, но никто из писателей не использовал. Вот, – переливал он из чайной ложки над малым стеклянным блюдечком густую влагу абрикосового варенья, – вот такая прозрачная янтарность, такой неожиданный цвет и свет должны быть и в литературном языке.

Да ведь в хрустальной вазе и каждый абрикосовый плод лежал как сгущённое солнце. У вишнёвого варенья был тоже свой загадочный цвет, неуловимо отличный от тёмно-бордового, – а не то, не сравнить с абрикосовым.

– Да вот иногда и из современной читательской глуби выплывет письмо с первозданным языком. Недавно было у меня от одного строителя харьковского завода, – какое своевольное, а вместе с тем покоряющее сочетание и управление слов! Завидно и писателю! «Не выдавал им своё размышление»… «нашёл причину для избежания»… Или: «в нашей жизни не осталось никакой прилежности»… А? Каково? Только ухо, не забитое книжностью, может такое подсказать. Да какая и лексика, пальчики оближешь: «нашёл себе пребывалище», «втужались в работу», «поддержу нет», «стал совсем безчулый»… Такого не придумаешь, хоть проглоти перо, как сказал Некрасов. А подаёт человек подобные речевые повороты – надо их подхватывать, подхватывать…

– Вы – отвечаете таким? – спросил Василий Киприанович.

– Да что ж отвечать, не в ответе дело. Дело – в языковой находке.

Источник