В чем заключается смысл последнего эпизода рассказа пава и древо
В чем заключается смысл последнего эпизода рассказа пава и древо?
В чем заключается смысл последнего эпизода рассказа пава и древо.
Лучшие стороны характера Матрены Васильевны раскрывают несколько эпизодов.
В первую очередь, это эпизод, в котором Фаддей с сыновьями ломают горницу Матрены Васильевны, которую она решила отдать Кире.
Ещё такие небольшие, но важные для раскрытия характера героини, эпизоды, как просьба жены председателя помочь колхозу, просьба соседки докопать картошку.
А она не отказывается, помогает, даже если больна, и не берёт ничего взамен, ни единой копейки не взяла за всю свою работу.
Её душа была открыта для каждого, внутренне она была чиста, как ребёнок.
И эта доброта довела Матрену Васильевну до гибели.
Люди не смогли понять ее, ее внутренний мир, душу.
Они использовали ее помощь, ее стремление к труду для реализации своих личных целей, даже не пытаясь, ничего дать взамен.
Нет, не деньги, не продукты, а понимание, уважение – вот чего ждала Матрена Васильевна, но не дождалась.
Никому она не рассказывала о своей нелегкой жизни, боясь, я думаю, показаться слабой на глазах у людей.
Все ее дети умерли, муж пропал на войне.
Не было у нее любви, никто ее не любил.
И она отдала себя труду, заботе об окружающих.
Смысл названия рассказа, я думаю, заключается в том, что без Матрены Васильевны в деревне Тальново нормальной жизни не будет.
Она была центром всего происходящего, она добавляла частицу себя во всю деревенскую жизнь, работу.
А ещё можно сказать, что Матренин двор – это ее дом, после разрушения, которого разрушается и ее жизнь, двор бескорыстия, праведничества.
Повесть ‘‘Гранатовый браслет’‘ Помогите с вопросами!
Автор подчеркивает душевное состояние Веры. Сразу возникает ощущение увядающего мира: в осеннем пейзаже, в печали пустых дач с разбитыми стёклами, в опустевших клумбах. Невольно заостряешь внимание на фазе: «Жалко, и грустно, и противно было глядеть сквозь эту мутную кисею дождя на этот жалкий скарб». Но вот погода вдруг резко и неожиданно переменилась: «Деревья успокоились, бесшумно и похорно роняли жёлтые листья». Такое же спокойное, холодное, благоразумное существование характерно для Веры Николаевны. Пейзаж создаёт грустное, печальное, заставляющее задуматься о прошедшем и будущем. Автор проводит параллель между внутренним состоянием Веры и описанием осеннего сада. Это-одиночество души. Автор проводит параллель между хлопающими окнами покинутых дач городскими жителями и опустошённостью души Веры. Душа Веры пребывает в состоянии дрёмы. «И Вера была строго проста, со всеми холодна …любезна, независима и царственно спокойна».
4.Своеобразным контрастом образу главной героини является её младшая сестра Анна Фриессе. Автор показывает женщину, во внешне благополучной жизни в которой не нашлось места любви. Анна, замужем за человеком, которого терпеть не может. Вера жалеет её,но не одобряет её поведения. Анне Николаевне были по душе всякого рода светские развлечения. Она обожала ездить на балы и приемы. Она никогда не стеснялась своего тела, и надевала наряды, которые в некоторых кругах могли посчитать неприличными. На балах и приемах Анна часто безобидно флиртовала с мужчинами, при этом оставаясь верной своему мужу. Ей очень нравились азартные игры. Анне Николаевне все казалось интересным, и эта её любознательность проявлялась в общении с людьми. Можно было бы назвать её болтушкой, но нельзя было отрицать тот факт, что она всегда умела поддержать тему разговора, какой бы она ни была. Анна очень любила свою сестру. Несмотря на явные различия в их поведении и отношение к окружающей действительности, сестры всегда хорошо ладили и были всецело преданы друг другу.
5. Княгиня получает не просто дорогие, но с любовью выбранные подарки: прекрасные серьги из грушевидных жемчужин от мужа, маленькую
записную книжку в удивительном переплете от сестры.
Пастернак Диана и Акимов Кирилл (18-АД МАДК)
Вчём заключается смысл последнего эпизода рассказа «пава и древо»?
Ответы
сказка про обращение
была одна деревушка. в ней никто не знал, что такое обращение. и когда просили у соседей, то говорили: «эй, ты, дрова наколоть». даже к королю той местности обращались «ты».
и решили жители собрат совет старейшин. собрались старейшины соседних деревень и начали гадать да размышлять, как правило узнать.
выбрали старейшины самого умного, самого быстрого, самого смелого молодца, ивана. собрался иван в путь, а старейшины ему наказывают: «езжай в волшебный лес, найди говорящую сову да спроси у нее про особое обращение».
три дня и три ночи скакал иван до волшебного леса, и, наконец, приехал. въехал он в лес, и тут же к нему со всех сторон деревья стали поворачиваться и что-то шептать. но иван не испугался, а отправился в самую чащу леса.
иван внимательно выслушал сову и говорит: « тебе, говорящая сова, за твою за услугу. век тебя не забуду да добрым словом вспоминать буду».
распрощался иван с говорящей совой и в обратный путь пустился. приехал и сразу к королю пошел. пришел и говорит: «выполнил я твой указ, ваше величество! нашел я особое обращение к тебе». а король спрашивает: «и где же оно, давай сюда! » тут иван объяснил королю, что такое обращение и как им пользоваться. выслушал король его и повелел объехать все королевство и рассказать людям про обращение. вот так, и появилось обращение.
а ещё можно сказать, что матренин двор – это ее дом, после разрушения, которого разрушается и ее жизнь, двор бескорыстия, праведничества.
Варлам Шаламов. Пава и древо
Анна Власьевна кружевничала шестьдесят пятый год. Плотно обхватив сухонькими морщинистыми пальцами коклюшку, она ловко перекидывала нитку от булавки к булавке, выплетала оборку для наволочки — самое пустое плетение. Двумя парами коклюшек водила по кутузу, по кружевной подушке Анна Власьевна. В молодые годы вертела она по триста пар коклюшек — самая знаменитая кружевница Северного края. Давно уже не плетет Анна Власьевна сердечки и опахальца, оплет и воронью лапку, стежные денежки и решетки канфарные — все, чем славится вологодское кружево: сцепное, фонтанное, сколичное.
Двадцать лет, как ослепла Анна Власьевна, но, и слепая, ежедневно сидит она за кутузом — плетет для артели самый простой узор.
Род Анны Власьевны — кружевной род. Трехлетним ребенком играла она на повити «в коклюшки да булавки», а пятилетней посадили ее к настоящей подушке — «манер заучивать» — пусть попривыкнет вертеть коклюшками, да и рука пораньше тверже станет. А через год-два и дому помощь. К восемнадцати стала она первой мастерицей в селе, сама составляла узоры и «сколки» на «бергаменте», и Софья Павловна Глинская взяла ее к себе в усадьбу первой плетеей.
Тридцать две зимы просидела здесь Анна Власьевна. Зимами только и плели: «Летам день длинен, зато нитка коротка», думы не кружевные, изба ведь не кружевами держится — землей. А какая изба — в окно только ноги прохожих видно. Анна Власьевна плела только самое тонкое, самое хитрое кружево. «Иное плетешь тонко-тонко, в вершок шириной, пол аршина в две недели сплетешь, да больше двух часов в день и плести нельзя — глаза ломит». Так Анна Власьевна и ослепла — «темная вода» залила ее глаза. Анна Власьевна вернулась в избу, перешла жить к старшей дочери. Мужа она давно схоронила, уж внучка — кружевница на выданье и волосы у внучки мягкие-мягкие.
— Бабушка, ты спишь? Федя приехал.
— Не сплю я — замыслилась. Смеются, небось, бабы — Анна Власьевна четырьмя коклюшками плетет. А того не помнят, сколько я знала. У нас на деревне, да, почитай, во всем крае только на сколотое кружево и мастерицы. А я знаю численное, когда надо нитки считать и узор сам собой повторяется — у Софьи Павловны петербургские знаменщики узоры-то эти чертили. Численное — это уже самое старинное русское, давно уж нет численниц-то нигде, а у Софьи Павловны только я одна была. Четырнадцать медалей Софья Павловна за мое кружево-то получила.
Знаю я и кружево сканое, шитое и пряденое понимаю. А на коклюшках-то все разумела: манер белозерской, балахнинской, рязанской, скопинской, елецкой, мценской — все знаю. По узорам-то и памяти моей не хватит считать: и рязанские-то павлинки, и протекай‑речку, и ветки-разводы травчатые, и бровки-пышки — города и вертячий край, и гипюр зубьями. Калязинский манер цветами тонкий, паучки орловские, обачино ярославские, копытце да блины тверские — белевский окорок, — все знала. Но против нашего вологодского манера — никуда. У нашего нитка нитку за ручку ведет. Видала я у Софьи Павловны и баланжен плетеный французский и гипюр нитяный испанский. Не пришлись, за нрав. Нет у них этой чистоты нашей — недаром вологодское кружево-то на «убрусы» невестам шло.
Ходка былая на работу-то, ходка. По полтиннику в день, вырабатывала: зимами-то фунт керосину в коптилке сжигали. В полуден полоскаешь да чайку попьешь — очень мы чай любили, да и сахару не жалели: когда вприкуску, а когда и вприглядку попьешь. И опять за коклюшки. А уж плетея была! Я на узком кружеве-то не сидела. Цельные платья выплетала я, тальмы, вуали, наколки, чепцы плела.
Старопрежнюю работу только и знали, что я да Угрюмова Пелагея, плетея наша, что в Петербург ездила. А только паву и древо мои и Пелагее не выплесть. Вятское это плетение, пава-то с деревом…
Но о «паве и дереве» внучка слышала много раз — без малого двадцать лет рассказывает об этом Анна Власьевна.
— Только бы разок паву и дерево выплесть, да и на кладбище. Не успела я дочек научить, не успела. Принесли бы, показали.
И дочери приносили каждый новый узор матери. Анна Власьевна ощупывала кружево, нюхала, гладила пальцами:
— Нет, не то. Далеко до моих.
— Где нам, маманя. Была ты первая коклюшница по Северу, и теперь тебя так кличут. Анесподист Александрович, приемщик, недавно баил: «Твою бы матку, Настасья, в артель».
— То-то. Да и нитка толста. На такой нитке только к наволокам кружево идет.
— Бабушка, Федя-то доктор теперь. Распишемся мы и тебя возьмем. Работать не надо будет.
— Не из-за хлеба куска на артель верчу. Шестьдесят лет кружевничаю, разве отстанешь? Так с коклюшкой и помру. Сдавали сегодня?
— По первому сорту, бабушка.
— Чего много спишь, бабушка?
Анна Власьевна уже добралась до своей койки.
— Бабушка, не ложись. Мама идет, обед собирать будем.
Последнее время за обедом у Анны Власьевны было много беспокойства.
— Что это мне в отдельной тарелке? Или я заразная какая?
— Все так едим, маманя. Дай руку покажу.
— Что это вы каждый день мясо и мясо?
— Алексей! Как ноне рожь-то? Принеси колос.
— Хлеб что ли у вас растет какой особенный?
— Вот кровать с шишками купили.
— Ишь, голос-то какой густой. Дьяконский. Ну, подойди, подойди, дай я тебя потрогаю. Экие лапищи.
— Ну что, Анна Власьевна? Все пава за павой?
Федор Карпушев, соседский сын, чтобы поразить будущих родственников, облачился в блестящий белый халат. По-московски любезничая, по-родному «окая», он усаживал старуху перед окном.
— Анна Власьевна, а вы врачей своевременно посещали?
— Вы глаза обследовали у врачей?
— В околоток-то ходила. Капли какие-то пахучие дали. Баили: табак бы нюхала, глаза-то и целы были. Да ведь не я первая. Кружевницы-то тонких узоров все глазами мучаются. Вот сноха-то Карпушева Ивана Павловича в Николин день…
Федр грохотал рукомойником.
— Знаешь, бабушка, твои глаза поправить можно. Операцию надо делать. Катаракт это.
— Полно брехать над старухой. У лавочника у нашего, у Митрия, катарак-то в желудке был, ему Мокровской, дай господи светлой памяти. Я ему так и говорила: все равно умрешь, черт, мало ты над кружевницами изгилялся. По 300 кружевниц на него работало.
— Да не рак, а катаракт, бабушка.
Но старуху уговорили. Анна Власьевна пришла в благодушное настроение и допытывалась у Федора:
— К профессору отвезем.
— А профессор твой может косить?
— Не знаю. Не может, наверное.
— Ну, все одно. Вези. Только коклюшки я с собой возьму.
Федор увез старуху в Москву, а через два месяца написал, что операцию делал самый знаменитый профессор, что Анна Власьевна ВИДИТ. Потихоньку вертит коклюшками, а присмотреть за ней некому. Москва ей не понравилась: «не ослепнешь, так оглохнешь», и что через неделю думает он отвезти Анну Власьевну на Ярославский вокзал и посадить в поезд.
Но старуха приехала раньше, не вытерпела.
В стеклянный осенний день на полустанке вылезла она из вагона. Шофер закричал с грузовика: «Садись, подвезу, бабушка. Тут ближе 10 верст нет деревень. »
— Спасибо, сынок. Я и пешей дойду.
По тропке вдоль серых больших стогов дошла она до своей деревни. На околице хмурый бондарь стругал доски для огромного бака.
— Где тут Волоховы живут?
— Тут полсела Волоховых.
— Дом с красной крышей, баили.
— Тут полсела с красной крышей.
Обиженная Анна Власьевна с трудом добралась до своей избы: изба была почти в середине «порядка», а не с краю, как раньше. Дверь закрыта — хозяева в поле. Анна Власьевна зажмурила глаза, нащупала щеколду, отворила. Вошла, оглянулась: кровать была совсем такая, как думала Анна Власьевна, а вот комод — нет: лак подался и замки какие-то легкие. Подошла к зеркалу, поджала губы: от годов-то никуда не уйдешь. А нет: старенькая, а румяная.
Анна Власьевна повернулась, открыла ящик комода и обомлела: кружево «пава и древо», того самого хитрейшего узора, что когда-то сгубил глаза Анны Власьевны, что выплела она теперь в Москве артели в подарок, — было сложено в ящике комода аккуратными стопочками, приготовлен к сдаче.
Анна Власьевна охнула:
— Маманя, маманя, — испуганные дочери стояли в дверях.
— Чье плетение? — строго спросила старуха.
— Чье плетение? — под ногой Анны Власьевны скрипнула половица.
— Наше, маманя. Мы с Шуркой.
Старая кружевница улыбнулась.
— Такую красоту выплесть. Молодцы, бабы. Нет, не угаснет наш род. Скрыли от старухи уменье свое. Гордость мою кружевную хранили.
Анна Власьевна заплакала. Вытерла глаза маленькими кулачками, развязала дорожный узелок и достала свое плетенье. Взяла из комода работу дочерей, подошла к окну, сравнила.
— Я еще елку с оленем составить могу, — тихо сказала Анна Власьевна.