А знаешь что а впрочем
Знаете что, а, впрочем, все рождено для любви
Не прокатило
Что хотели, то и получили: к чему привела жадность торговцев деревом, фанерой и OSB
«Я не злопамятный, я просто злой и у меня память хорошая». И, мне кажется, события этого строительного сезона не только я, но и многие люди будут помнить ещё ой как долго.
Бизнес и совесть малосовместимые категории и строительный сезон 2021 года это вполне наглядно продемонстрировал. После практически годичного сидения людей по домам производители и торговцы решили воспользоваться ажиотажем на зарубежных рынках и устроить тоже самое, только в два раза хуже у нас.
Парадокс заключается в том, что в пике цена на OSB доходила до 3600 за лист. То есть каждому не распрощавшемуся с мечтой о стройке россиянину лист фанеры обходился в три с половиной раза дороже, чем американцам.
К середине лета многие оптовые базы и розничные магазины и сами были не рады такому повышению. Они ещё держались на старых запасах, но к августу пришлось закупать материалы по максимальным ценникам.
И тут произошло следующее: почти все понадеялись на дальнейший рост цен на фоне ажиотажа в США и закупились фанерой по максимуму. например, один крупнооптовый областной склад фанеры купил фанеры более чем на 75 миллионов рублей. Не отстали в закупках сетевые магазины.
А цена возьми и упади.
Оказалось, что спрос в США на самом деле не такой уж и высокий. Там люди тоже не дураки, деньги считать умеют, поэтому качели спроса моментально качнулись в отрицательную сторону.
К чему это привело?
Вот к чему: в магазинах и на базах скопилось фанеры, купленной по заоблачной цене, практически на весь следующий сезон.
Строители-предприниматели на оптовом складе берут уже по 615 рублей. То есть цена скакнула вниз практически до минимального уровня.
А в магазинах нет ни одного человека. Все проходят мимо и качают головой.
Многие уже начали обзванивать предпринимателей:
— Не хотите у нас приобрести?
А ведь до следующего сезона как минимум 4,5 месяца. Они будут сидеть и смотреть на свою «золотую» фанеру.
Так что я совсем не злопамятный или всё же.
«Знаешь что? А впрочем, ничего!»
Не прокатило
Что хотели, то и получили: к чему привела жадность торговцев деревом, фанерой и OSB
«Я не злопамятный, я просто злой и у меня память хорошая». И, мне кажется, события этого строительного сезона не только я, но и многие люди будут помнить ещё ой как долго.
Бизнес и совесть малосовместимые категории и строительный сезон 2021 года это вполне наглядно продемонстрировал. После практически годичного сидения людей по домам производители и торговцы решили воспользоваться ажиотажем на зарубежных рынках и устроить тоже самое, только в два раза хуже у нас.
Парадокс заключается в том, что в пике цена на OSB доходила до 3600 за лист. То есть каждому не распрощавшемуся с мечтой о стройке россиянину лист фанеры обходился в три с половиной раза дороже, чем американцам.
К середине лета многие оптовые базы и розничные магазины и сами были не рады такому повышению. Они ещё держались на старых запасах, но к августу пришлось закупать материалы по максимальным ценникам.
И тут произошло следующее: почти все понадеялись на дальнейший рост цен на фоне ажиотажа в США и закупились фанерой по максимуму. например, один крупнооптовый областной склад фанеры купил фанеры более чем на 75 миллионов рублей. Не отстали в закупках сетевые магазины.
А цена возьми и упади.
Оказалось, что спрос в США на самом деле не такой уж и высокий. Там люди тоже не дураки, деньги считать умеют, поэтому качели спроса моментально качнулись в отрицательную сторону.
К чему это привело?
Вот к чему: в магазинах и на базах скопилось фанеры, купленной по заоблачной цене, практически на весь следующий сезон.
Строители-предприниматели на оптовом складе берут уже по 615 рублей. То есть цена скакнула вниз практически до минимального уровня.
А в магазинах нет ни одного человека. Все проходят мимо и качают головой.
Многие уже начали обзванивать предпринимателей:
— Не хотите у нас приобрести?
А ведь до следующего сезона как минимум 4,5 месяца. Они будут сидеть и смотреть на свою «золотую» фанеру.
Так что я совсем не злопамятный или всё же.
а впрочем
Смотреть что такое «а впрочем» в других словарях:
ВПРОЧЕМ — нареч. во всем остальном, в других отношениях, во всем, кроме сказанного; вообще, в общности; за сим, за тем; однако. Что слышал, то и сказал, а впрочем, не знаю. Вот мой совет, впрочем, как хотите. Он, впрочем, человек добрый. Не забудь, впрочем … Толковый словарь Даля
ВПРОЧЕМ — ВПРОЧЕМ, союз противительный. 1. Тем не менее, всё же, однако. Он ленив, впрочем хороший работник. Вот вам совет впрочем, как хотите. 2. Выражает колебание, нерешительность или употр. при обрыве начатой мысли для обозначения перехода к другой… … Толковый словарь Ушакова
впрочем — См … Словарь синонимов
ВПРОЧЕМ — 1. союз. Присоединяет предложение (или его часть), ограничивая смысл предшествующего, в знач. однако, но, хотя и. Пособие хорошее, в. не во всех частях. 2. вводн. Выражает нерешительность, колебание, переход к другой мысли. Я, в., не знаю, решай… … Толковый словарь Ожегова
впрочем — впрочем … Орфографический словарь-справочник
впрочем — союз и вводное слово 1. Союз. То же, что «однако, всё же, тем не менее». Синтаксические конструкции, присоединяемые союзом «впрочем», выделяются знаками препинания (обычно запятыми). После слова «впрочем» знак препинания не требуется. Мало помалу … Словарь-справочник по пунктуации
впрочем — впро/чем, союз и вводн. сл. Впрочем, не стоит об этом говорить … Слитно. Раздельно. Через дефис.
Впрочем — союз Употребляется при присоединении предложения или его части (ограничивающих высказанную ранее мысль), соответствуя по значению сл.: однако, всё таки, тем не менее, хотя и. Толковый словарь Ефремовой. Т. Ф. Ефремова. 2000 … Современный толковый словарь русского языка Ефремовой
впрочем — Искон. Сращение предлога въ и местн. п. ед. ч. прил. прочий. Буквально «в остальном» … Этимологический словарь русского языка
впрочем — впр очем, союз … Русский орфографический словарь
III. Исповедь горячего сердца. В стихах (Книга третья. Сладострастники), «Братья Карамазовы» (Достоевский Ф.М.)
III. Исповедь горячего сердца. В стихах (Книга третья. Сладострастники), роман «Братья Карамазовы» (1878 – 1880 гг.) русского писателя Достоевского Федора Михайловича (1821 – 1881).
Алеша, выслушав приказание отца, которое тот выкрикнул ему из коляски, уезжая из монастыря, оставался некоторое время на месте в большом недоумении. Не то чтоб он стоял как столб, с ним этого не случалось. Напротив, он, при всем беспокойстве, успел тотчас же сходить на кухню игумена и разузнать, что наделал вверху его папаша. Затем, однако, пустился в путь, уповая, что по дороге к городу успеет как-нибудь разрешить томившую его задачу. Скажу заранее: криков отца и приказания переселиться домой, «с подушками и тюфяком», он не боялся нимало. Он слишком хорошо понял, что приказание переезжать, вслух и с таким показным криком, дано было «в увлечении», так сказать даже для красоты, — вроде как раскутившийся недавно в их же городке мещанин, на своих собственных именинах, и при гостях, рассердясь на то, что ему не дают больше водки, вдруг начал бить свою же собственную посуду, рвать свое и женино платье, разбивать свою мебель и, наконец, стекла в доме и всё опять-таки для красы; и всё в том же роде, конечно, случилось теперь и с папашей. Назавтра, конечно, раскутившийся мещанин, отрезвившись, пожалел разбитые чашки и тарелки. Алеша знал, что и старик назавтра же наверно отпустит его опять в монастырь, даже сегодня же, может, отпустит. Да и был он уверен вполне, что отец кого другого, а его обидеть не захочет. Алеша уверен был, что его и на всем свете никто и никогда обидеть не захочет, даже не только не захочет, но и не может. Это было для него аксиомой, дано раз навсегда, без рассуждений, и он в этом смысле шел вперед, безо всякого колебания.
Но в эту минуту в нем копошилась некоторая другая боязнь, совсем другого рода, и тем более мучительная, что он ее и сам определить бы не мог, именно боязнь женщины, и именно Катерины Ивановны, которая так настоятельно умоляла его давешнею, переданною ему госпожою Хохлаковою, запиской прийти к ней для чего-то. Это требование и необходимость непременно пойти вселила сразу какое-то мучительное чувство в его сердце, и всё утро, чем далее, тем более, всё больнее и больнее в нем это чувство разбаливалось, несмотря на все последовавшие затем сцены и приключения в монастыре, и сейчас у игумена, и проч., и проч. Боялся он не того, что не знал, о чем она с ним заговорит и что он ей ответит. И не женщины вообще он боялся в ней: женщин он знал, конечно, мало, но все-таки всю жизнь, с самого младенчества и до самого монастыря, только с ними одними и жил. Он боялся вот этой женщины, именно самой Катерины Ивановны. Он боялся ее с самого того времени, как в первый раз ее увидал. Видал же он ее всего только раз или два, даже три пожалуй, вымолвил даже однажды случайно с ней несколько слов. Образ ее вспоминался ему как красивой, гордой и властной девушки. Но не красота ее мучила его, а что-то другое. Вот именно эта необъяснимость его страха и усиливала в нем теперь этот страх. Цели этой девушки были благороднейшие, он знал это; она стремилась спасти брата его Дмитрия, пред ней уже виноватого, и стремилась из одного лишь великодушия. И вот, несмотря на сознание и на справедливость, которую не мог же он не отдать всем этим прекрасным и великодушным чувствам, по спине его проходил мороз, чем ближе он подвигался к ее дому.
Он сообразил, что брата Ивана Федоровича, который был с нею так близок, он у нее не застанет: брат Иван наверно теперь с отцом. Дмитрия же не застанет еще вернее, и ему предчувствовалось почему. Итак, разговор их состоится наедине. Хотелось бы очень ему повидать прежде этого рокового разговора брата Дмитрия и забежать к нему. Не показывая письма, он бы мог с ним что-нибудь перемолвить. Но брат Дмитрий жил далеко и наверно теперь тоже не дома. Постояв с минуту на месте, он решился наконец окончательно. Перекрестив себя привычным и спешным крестом и сейчас же чему-то улыбнувшись, он твердо направился к своей страшной даме.
Дом ее он знал. Но если бы пришлось пойти на Большую улицу, потом через площадь и проч., то было бы довольно не близко. Наш небольшой городок чрезвычайно разбросан, и расстояния в нем бывают довольно большие. Притом его ждал отец, может быть не успел еще забыть своего приказания, мог раскапризиться, а потому надо было поспешить, чтобы поспеть туда и сюда. Вследствие всех этих соображений он и решился сократить путь, пройдя задами, а все эти ходы он знал в городке как пять пальцев. Задами значило почти без дорог, вдоль пустынных заборов, перелезая иногда даже через чужие плетни, минуя чужие дворы, где, впрочем, всякий-то его знал и все с ним здоровались. Таким путем он мог выйти на Большую улицу вдвое ближе. Тут в одном месте ему пришлось проходить даже очень близко от отцовского дома, именно мимо соседского с отцовским сада, принадлежавшего одному ветхому маленькому закривившемуся домишке в четыре окна. Обладательница этого домишка была, как известно было Алеше, одна городская мещанка, безногая старуха, которая жила со своею дочерью, бывшею цивилизованной горничной в столице, проживавшею еще недавно всё по генеральским местам, а теперь уже с год, за болезнию старухи, прибывшею домой и щеголявшею в шикарных платьях. Эта старуха и дочка впали, однако, в страшную бедность и даже ходили по соседству на кухню к Федору Павловичу за супом и хлебом ежедневно. Марфа Игнатьевна им отливала с охотой. Но дочка, приходя за супом, платьев своих ни одного не продала, а одно из них было даже с предлинным хвостом. О последнем обстоятельстве Алеша узнал, и уж конечно совсем случайно, от своего друга Ракитина, которому решительно всё в их городишке было известно, и, узнав, позабыл, разумеется, тотчас. Но, поравнявшись теперь с садом соседки, он вдруг вспомнил именно про этот хвост, быстро поднял понуренную и задумавшуюся свою голову и. наткнулся вдруг на самую неожиданную встречу.
За плетнем в соседском саду, взмостясь на что-то, стоял, высунувшись по грудь, брат его Дмитрий Федорович и изо всех сил делал ему руками знаки, звал его и манил, видимо боясь не только крикнуть, но даже сказать вслух слово, чтобы не услышали. Алеша тотчас подбежал к плетню.
— Хорошо, что ты сам оглянулся, а то я чуть было тебе не крикнул, — радостно и торопливо прошептал ему Дмитрий Федорович. — Полезай сюда! Быстро! Ах, как славно, что ты пришел. Я только что о тебе думал.
Алеша и сам был рад и недоумевал только, как перелезть через плетень. Но «Митя» богатырскою рукой подхватил его локоть и помог скачку. Подобрав подрясник, Алеша перескочил с ловкостью босоногого городского мальчишки.
— Ну и гуляй, идем! — восторженным шепотом вырвалось у Мити.
— Куда же, — шептал и Алеша, озираясь во все стороны и видя себя в совершенно пустом саду, в котором никого, кроме их обоих, не было. Сад был маленький, но хозяйский домишко все-таки стоял от них не менее как шагах в пятидесяти. — Да тут никого нет, чего ты шепчешь?
— Чего шепчу? Ах, черт возьми, — крикнул вдруг Дмитрий Федорович самым полным голосом, — да чего же я шепчу? Ну, вот сам видишь, как может выйти вдруг сумбур природы. Я здесь на секрете и стерегу секрет. Объяснение впредь, но, понимая, что секрет, я вдруг и говорить стал секретно, и шепчу как дурак, тогда как не надо. Идем! Вон куда! До тех пор молчи. Поцеловать тебя хочу!
Слава Высшему на свете,
Слава Высшему во мне.
Я это сейчас только пред тобой, сидя здесь, повторял.
Сад был величиной с десятину или немногим более, но обсажен деревьями лишь кругом, вдоль по всем четырем заборам, — яблонями, кленом, липой, березой. Средина сада была пустая, под лужайкой, на которой накашивалось в лето несколько пудов сена. Сад отдавался хозяйкой с весны внаем за несколько рублей. Были и гряды с малиной, крыжовником, смородиной, тоже всё около заборов; грядки с овощами близ самого дома, заведенные, впрочем, недавно. Дмитрий Федорович вел гостя в один самый отдаленный от дома угол сада. Там вдруг, среди густо стоявших лип и старых кустов смородины и бузины, калины и сирени, открылось что-то вроде развалин стариннейшей зеленой беседки, почерневшей и покривившейся, с решетчатыми стенками, но с крытым верхом и в которой еще можно было укрыться от дождя. Беседка строена была бог весть когда, по преданию лет пятьдесят назад, каким-то тогдашним владельцем домика, Александром Карловичем фон Шмидтом, отставным подполковником. Но всё уже истлело, пол сгнил, все половицы шатались, от дерева пахло сыростью. В беседке стоял деревянный зеленый стол, врытый в землю, а кругом шли лавки, тоже зеленые, на которых еще можно было сидеть. Алеша сейчас же заметил восторженное состояние брата, но, войдя в беседку, увидал на столике полбутылки коньяку и рюмочку.
— Это коньяк! — захохотал Митя, — а ты уж смотришь: «опять пьянствует»? Не верь фантому.
Не верь толпе пустой и лживой,
Забудь сомнения свои.
Не пьянствую я, а лишь «лакомствую», как говорит твой свинья Ракитин, который будет статским советником и всё будет говорить «лакомствую». Садись. Я бы взял тебя, Алешка, и прижал к груди, да так, чтобы раздавить, ибо на всем свете. по-настоящему. по-на-сто-яще-му. (вникни! вникни!) люблю только одного тебя!
Он проговорил последнюю строчку в каком-то почти исступлении.
— Одного тебя, да еще одну «подлую», в которую влюбился, да с тем и пропал. Но влюбиться не значит любить. Влюбиться можно и ненавидя. Запомни! Теперь, пока весело, говорю! Садись вот здесь за стол, а я подле сбоку, и буду смотреть на тебя, и всё говорить. Ты будешь всё молчать, а я буду всё говорить, потому что срок пришел. А впрочем, знаешь, я рассудил, что надо говорить действительно тихо, потому что здесь. здесь. могут открыться самые неожиданные уши. Всё объясню, сказано: продолжение впредь. Почему рвался к тебе, жаждал сейчас тебя, все эти дни, и сейчас? (Я здесь уже пять дней как бросил якорь). Все эти дни? Потому что тебе одному всё скажу, потому что нужно, потому что ты нужен, потому что завтра лечу с облаков, потому что завтра жизнь кончится и начнется. Испытывал ты, видал ты во сне, как в яму с горы падают? Ну, так я теперь не во сне лечу. И не боюсь, и ты не бойся. То есть боюсь, но мне сладко. То есть не сладко, а восторг. Ну да черт, всё равно, что бы ни было. Сильный дух, слабый дух, бабий дух, — что бы ни было! Восхвалим природу: видишь, солнца сколько, небо-то как чисто, листья все зелены, совсем еще лето, час четвертый пополудни, тишина! Куда шел?
— Шел к отцу, а сначала хотел зайти к Катерине Ивановне.
— К ней и к отцу! Ух! Совпадение! Да ведь я тебя для чего же и звал-то, для чего и желал, для чего алкал и жаждал всеми изгибами души и даже ребрами? Чтобы послать тебя именно к отцу от меня, а потом и к ней, к Катерине Ивановне, да тем и покончить и с ней, и с отцом. Послать ангела. Я мог бы послать всякого, но мне надо было послать ангела. И вот ты сам к ней и к отцу.
— Неужто ты меня хотел послать? — с болезненным выражением в лице вырвалось у Алеши.
— Стой, ты это знал. И вижу, что ты всё сразу понял. Но молчи, пока молчи. Не жалей и не плачь!
Дмитрий Федорович встал, задумался и приложил палец ко лбу:
— Она тебя сама позвала, она тебе письмо написала, или что-нибудь, оттого ты к ней и пошел, а то разве бы ты пошел?
— Вот записка, — вынул ее из кармана Алеша. Митя быстро пробежал ее.
— И ты пошел по задам! О боги! Благодарю вас, что направили его по задам и он попался ко мне, как золотая рыбка старому дурню рыбаку в сказке. Слушай, Алеша, слушай, брат. Теперь я намерен уже всё говорить. Ибо хоть кому-нибудь надо же сказать. Ангелу в небе я уже сказал, но надо сказать и ангелу на земле. Ты ангел на земле. Ты выслушаешь, ты рассудишь, и ты простишь. А мне того и надо, чтобы меня кто-нибудь высший простил. Слушай: если два существа вдруг отрываются от всего земного и летят в необычайное, или по крайней мере один из них, и пред тем, улетая или погибая, приходит к другому и говорит: сделай мне то и то, такое, о чем никогда никого не просят, но о чем можно просить лишь на смертном одре, — то неужели же тот не исполнит. если друг, если брат?
— Я исполню, но скажи, что такое, и скажи поскорей, — сказал Алеша.
— Поскорей. Гм. Не торопись, Алеша: ты торопишься и беспокоишься. Теперь спешить нечего. Теперь мир на новую улицу вышел. Эх, Алеша, жаль, что ты до восторга не додумывался! А впрочем, что ж я ему говорю? Это ты-то не додумывался! Что ж я, балбесина, говорю:
Будь, человек, благороден!
Алеша решился ждать. Он понял, что все дела его действительно, может быть, теперь только здесь. Митя на минуту задумался, опершись локтем на стол и склонив голову на ладонь. Оба помолчали.
— Леша, — сказал Митя, — ты один не засмеешься! Я хотел бы начать. мою исповедь. гимном к радости Шиллера. An die Freude! [ 1 ] Но я по-немецки не знаю, знаю только, что an die Freude. Не думай тоже, что я спьяну болтаю. Я совсем не спьяну. Коньяк есть коньяк, но мне нужно две бутылки, чтоб опьянеть, —
И Силен румянорожий
На споткнувшемся осле, —
а я и четверти бутылки не выпил и не Силен. Не Силен, а силён, потому что решение навеки взял. Ты каламбур мне прости, ты многое мне сегодня должен простить, не то что каламбур. Не беспокойся, я не размазываю, я дело говорю и к делу вмиг приду. Не стану жида из души тянуть. Постой, как это.
Он поднял голову, задумался и вдруг восторженно начал:
Робок, наг и дик скрывался
Троглодит в пещерах скал,
По полям номад скитался
И поля опустошал.
Зверолов, с копьем, стрелами,
Грозен бегал по лесам.
Горе брошенным волнами
К неприютным берегам!
С Олимпийския вершины
Сходит мать Церера вслед
Похищенной Прозерпины:
Дик лежит пред нею свет.
Ни угла, ни угощенья
Нет нигде богине там;
И нигде богопочтенья
Не свидетельствует храм.
Плод полей и грозды сладки
Не блистают на пирах;
Лишь дымятся тел остатки
На кровавых алтарях.
И куда печальным оком
Там Церера ни глядит —
В унижении глубоком
Человека всюду зрит!
Рыдания вырвались вдруг из груди Мити. Он схватил Алешу за руку.
— Друг, друг, в унижении, в унижении и теперь. Страшно много человеку на земле терпеть, страшно много ему бед! Не думай, что я всего только хам в офицерском чине, который пьет коньяк и развратничает. Я, брат, почти только об этом и думаю, об этом униженном человеке, если только не вру. Дай бог мне теперь не врать и себя не хвалить. Потому мыслю об этом человеке, что я сам такой человек.
Чтоб из низости душою
Мог подняться человек,
С древней матерью-землею
Он вступи в союз навек.
Но только вот в чем дело: как я вступлю в союз с землею навек? Я не целую землю, не взрезаю ей грудь; что ж мне мужиком сделаться аль пастушком? Я иду и не знаю: в вонь ли я попал и позор или в свет и радость. Вот ведь где беда, ибо всё на свете загадка! И когда мне случалось погружаться в самый, в самый глубокий позор разврата (а мне только это и случалось), то я всегда это стихотворение о Церере и о человеке читал. Исправляло оно меня? Никогда! Потому что я Карамазов. Потому что если уж полечу в бездну, то так-таки прямо, головой вниз и вверх пятами, и даже доволен, что именно в унизительном таком положении падаю и считаю это для себя красотой. И вот в самом-то этом позоре я вдруг начинаю гимн. Пусть я проклят, пусть я низок и подл, но пусть и я целую край той ризы, в которую облекается бог мой; пусть я иду в то же самое время вслед за чертом, но я все-таки и твой сын, господи, и люблю тебя, и ощущаю радость, без которой нельзя миру стоять и быть.
Душу божьего творенья
Радость вечная поит,
Тайной силою броженья
Кубок жизни пламенит;
Травку выманила к свету,
В солнцы хаос развила
И в пространствах, звездочету
Неподвластных, разлила.
У груди благой природы
Всё, что дышит, радость пьет;
Все созданья, все народы
За собой она влечет;
Нам друзей дала в несчастье,
Гроздий сок, венки харит,
Насекомым — сладострастье.
Ангел — богу предстоит.
Но довольно стихов! Я пролил слезы, и ты дай мне поплакать. Пусть это будет глупость, над которою все будут смеяться, но ты нет. Вот и у тебя глазенки горят. Довольно стихов. Я тебе хочу сказать теперь о «насекомых», вот о тех, которых бог одарил сладострастьем:
Когда мне имя твоё назвали,
Я даже подумал, что это шутка.
Но вскоре мы все уже в классе знали,
Что имя твоё и впрямь — Незабудка.
Войдя в наш бурный, грохочущий класс,
Ты даже застыла в дверях удивлённо, —
Такой я тебя и увидел в тот раз,
Светлою, тоненькой и смущённой.
Была ль ты красивою? Я не знаю.
Глаза — голубых цветов голубей.
Теперь я, кажется, понимаю
Причину фантазии мамы твоей.
О, время — далёкий розовый дым, —
Когда ты мечтаешь, дерзишь, смеёшься!
И что там по жилам течёт твоим —
Детство ли, юность? Не разберёшься!
Ну много ль, пятнадцать-шестнадцать лет?
Прилично и всё же ужасно мало:
У сердца уже комсомольский билет,
А сердце взрослым ещё не стало.
И нету бури ещё в крови,
А есть только жест напускной небрежности.
И это не строки о первой любви,
А это строки о первой нежности.
Мне вспоминаются снова и снова
Записки — голуби первых тревог.
Сначала в них ничего «такого»,
Просто рисунок, просто смешок.
На физике шарик летит от окошка,
В записке — согнувшийся от тоски
Какой-то уродец на тонких ножках.
И подпись: «Вот это ты у доски!»
Потом другие, коротких короче,
Но глубже глубоких. И я не шучу!
К примеру, такая: «Конфету хочешь?»
«Спасибо. Не маленький. Не хочу!»
А вот и «те самые». Рано иль поздно,
Но гордость должна же плеснуть через край!
«Ты хочешь дружить? Но подумай серьёзно!»
«Сто раз уже думал. Хочу. Давай!»
Мальчишки намного девчат озорнее,
Так почему ж они тут робки?
Девчонки, наверно, чуть-чуть взрослее
И, может быть, капельку посмелее,
Чем мы — герои и смельчаки.
И всё же, наверно, гордился по праву я,
Ведь лишь для меня, для меня зажжены
Твои, по-польски чуть-чуть лукавые,
Глаза редчайшей голубизны!
Был вечер. Большой новогодний вечер.
В толпе не пройти! Никого не найти!
Музыка, хохот, взрывы картечи,
Серпантина и конфетти.
И мы кружились, как опьянённые,
Всех жарче, всех радостней, всех быстрей!
Глаза твои были почти зелёные —
От ёлки, от смеха ли, от огней?
Когда же, оттёртые в угол зала,
На миг мы остались с тобой вдвоём,
Ты вдруг, посмотрев озорно, сказала:
— Давай удерём? — Давай удерём!
На улице ветер, буран, темно.
Гремит позади новогодний вечер.
И пусть мы знакомы с тобой давно,
Вот она первая наша встреча!
От вальса морозные стёкла гудели,
Били снежинки в щёки и лоб,
А мы закружились под свист метели
И с хохотом грохнулись в сугроб.
Потом мы дурачились. А потом
Ты подошла ко мне, замолчала
И вдруг, зажмурясь, поцеловала.
Как будто на миг обожгла огнём!
Метель поражённо остановилась.
Смущённой волной залилась душа.
Школьное здание закружилось
И встало на место, едва дыша.
Ни в чём мы друг другу не признавались,
Да мы бы и слов-то таких не нашли.
Мы просто стояли и целовались,
Как умели и как могли.
Химичка прошла! Хорошо, не видала!
Не то бы, сощурившись сквозь очки,
Она бы раздельно и сухо сказала:
— Давайте немедленно дневники!
Она скрывается в дальней улице,
Ей даже мысль не придёт о том,
Что два старшеклассника за углом
Стоят и крамольно во всю целуются.
А так всё и было: твоя рука,
Фигурка, во тьме различимая еле,
И два голубых-голубых огонька
В клубящейся белой стене метели.
Что нас поссорило? И почему?
Какая глупая ерунда?
Сейчас я и сам уже не пойму.
Но это сейчас не пойму. А тогда.
Тогда мне были почти ненавистны
Сомнения старших, страданья от бед.
Молодость в чувствах бескомпромиссна:
За или против — среднего нет.
И для меня тоже среднего не было.
Обида горела, терзала, жгла:
Куда-то на вечер с ребятами бегала,
Меня же, видишь ли, не нашла!
Простить? Никогда! Я не пал так низко.
И я тебе это сейчас докажу!
И вот на уроке летит записка:
«Запомни! Больше я не дружу!»
И всё. И уже ни шагу навстречу!
Бессмысленны всякие оправданья.
Тогда была наша первая встреча,
И вот наше первое расставанье.
Дворец переполнен. Куда б провалиться?
Да я же и рта не сумею разжать!
И как только мог я, несчастный, решиться
В спектакле заглавную роль играть?!
Смотрю на ребят, чтоб набраться мужества.
Увы, ненамного-то легче им:
Физиономии, полные ужаса,
Да пот, проступающий через грим.
Но мы играли. И как играли!
И вдруг, на радость иль на беду,
В антракте сквозь щёлку — в гудящем зале
Увидел тебя я в шестом ряду.
Холодными стали на миг ладони,
И я сразу словно теряться стал.
Но тут вдруг обиду свою припомнил
И обозлился. и заиграл!
Конечно, хвалиться не очень пристало,
Играл я не то чтобы там ничего,
Не так, как Мочалов, не так, как Качалов,
Но, думаю, что-нибудь вроде того.
Пускай это шутка. А всё же, а всё же
Такой был в спектакле у нас накал,
Что, честное слово же, целый зал
До боли отбил на ладонях кожу!
А после, среди весёлого гула,
В густой и радостной толкотне,
Ты пробралась, подошла ко мне:
— Ну, здравствуй! — и руку мне протянула.
И были глаза твои просветлённые,
Словно бы горных озёр вода:
Чуть голубые и чуть зелёные,
Такие красивые, как никогда!
Как славно, забыв обо всём о прочем,
Смеяться и чувствовать без конца,
Как что-то хорошее, нежное очень
Морозцем покалывает сердца.
Вот так бы идти нам, вот так улыбаться,
Шагать сквозь февральскую звёздную тьму
И к ссоре той глупой не возвращаться,
А мы возвратились. Зачем, не пойму?
Я сам точно рану себе бередил,
Как будто размолвки нам было мало.
Я снова о вечере том спросил,
Я сам же спросил. И ты рассказала.
— Я там танцевала всего только раз,
Хотя совершенно и не хотела. —
А сердце моё уже снова горело,
Горело, кипело до боли из глаз!
И вот ты сказала почти с укоризной:
— Пустяк ведь. Ты больше не сердишься? Да? —
И мне бы ответить, что всё ерунда.
Но юность страдает бескомпромиссно!
И, пряча дрожащие губы от света,
Я в переулке сурово сказал:
— Прости. Мне до этого дела нету.
Я занят. Мне некогда! — И удрал.
Но сердце есть сердце. Пусть время проходит,
Но кто и когда его мог обмануть?
И как там рассудок не колобродит,
Сердце вернётся на главный путь!
Ты здесь. Хоть дотронься рукой! Так близко.
Обида? Ведь это и впрямь смешно!
И вот «примирительная» записка:
«Давай, если хочешь, пойдём в кино?»
Ответ прилетает без промедленья.
Слова будто гвоздики. Вот они:
«Безумно растрогана приглашеньем.
Но очень некогда. Извини!»
Бьёт ветер дорожный в лицо и ворот.
Иная судьба. Иные края.
Прощай, мой красивый уральский город,
Детство моё и песня моя!
Снежинки, как в медленном танце, кружатся,
Горит светофора зелёный глаз.
И вот мы идём по знакомой улице
Уже, вероятно, в последний раз.
Сегодня не надо безумных слов,
Сегодня каждая фраза значительна.
С гранита чугунный товарищ Свердлов
Глядит на нас строго, но одобрительно.
Сегодня хочется нам с тобой
Сказать что-то главное, нужное самое!
Но как-то выходит само собой,
Как будто назло, не про то, не про главное.
А впрочем, зачем нам сейчас слова?!
Ты видишь, как город нам улыбается,
И первая встреча у нас жива,
И всё хорошее продолжается.
Ну вот перекрёсток и твой поворот.
Снежинки печально летят навстречу.
Конечно, хорошее всё живёт,
И всё-таки это последний вечер.
Небо от снега белым-бело.
Кружится в воздухе канитель.
Что это мимо сейчас прошло:
Детство ли? Юность? Или метель?
Помню проулок с тремя фонарями
И фразу: — Прощай же. Пора. Пойду. —
Припала дрогнувшими губами
И бросилась в снежную темноту.
Потом задержалась вдруг на минутку:
— Прощай же ещё раз. Счастливый путь!
Не зря же имя моё — Незабудка.
Смотри, уедешь — не позабудь!
Всё помню: в прощальном жесте рука,
Фигурка твоя, различимая еле,
И два голубых-голубых огонька,
Горящих сквозь белую мглу метели.
И разве беда, что пожар крови
Не жёг нас средь белой, пушистой снежности!
Ведь это не строки о первой любви,
А строки о первой мальчишьей нежности.
Катится время! Недели, недели.
То снегом, то градом стучат в окно.
Первая встреча. Наши метели.
Когда это было: вчера? Давно?
Тут словно бы настежь раскрыты шторы,
От впечатлений гудит голова:
Новые встречи, друзья и споры,
Вечерняя, в пёстрых огнях, Москва.
Но разве первая нежность сгорает?
Недаром же сердце иглой кольнёт,
Коль где-то в метро иль в давке трамвая
Вдруг глаз голубой огонёк мелькнёт.
А что я как память привёз оттуда?
Запас сувениров не сверхбольшой:
Пара записок, оставшихся чудом,
Да фото, любительский опыт мой.
Записки. Быть может, смешно немножко,
Но мне, будто люди, они близки.
Даже вон та: уродец на ножках
И подпись: «Вот это ты у доски!»
Где ты сейчас? Велики расстоянья,
Три тысяч вёрст между мной и тобой.
И всё же не знал я при расставанье,
Что снова встретимся мы с тобой!
Но так и случилось, сбылись чудеса.
Хоть времени было — всего ничего.
Проездом на сутки. На сутки всего!
А впрочем, и сутки не полчаса!
И вот я иду по местам знакомым:
Улица Ленина, мединститут,
Здравствуй, мой город, я снова дома!
Пускай хоть сутки, а снова тут!
Сегодня я вновь по-мальчишьи нежный.
Всё то же, всё так же, как той зимой.
И только вместо метели снежной —
Снег тополей да июльский зной.
Трамвай, прозвенев, завернул полукругом,
А вон, у подъезда, худа, как лоза,
Твоя закадычнейшая подруга
Стоит, изумлённо раскрыв глаза.
— Приехал? — Приехал. — Постой, когда?
Ну рад, конечно? — Само собой.
— Вот это встреча! А ты куда?
А впрочем, знаю. И я с тобой!
Пойми, дружище, по-человечьи:
Ну как этот миг без меня пройдёт?
Такая встреча, такая встреча!
Да тут рассказов на целый год.
Постой-ка, постой-ка, а как это было.
Что-то мурлыча перед окном,
Ты мыла не стёкла, а солнце мыла,
В ситцевом платье и босиком.
А я, прикрывая смущенье шуткой,
С порога басом проговорил:
— Здравствуй, садовая Незабудка!
Вот видишь, приехал, не позабыл.
Ты обернулась. На миг застыла,
Радостной синью плеснув из глаз.
Застенчиво ворот рукой прикрыла
И кинулась в дверь: — Я сейчас, сейчас!
И вот, нарядная, чуть загорелая,
Стоишь ты, смешинки тая в глазах,
В цветистой юбочке, кофте белой
И белых туфельках на каблучках.
— Ты знаешь, — сказал я, — когда-то в школе.
Ах нет. Даже, видишь, слова растерял.
Такой повзрослевшей, красивой, что ли,
Тебя я ну просто не представлял.
Ты просто опасная! Я серьёзно.
Честное слово, искры из глаз.
— Ну что ж, — рассмеялась ты, — в добрый час!
Тогда влюбляйся, пока не поздно.
Внизу, за бульваром, в трамвайном звоне
Знойного марева сизый дым,
А мы стоим на твоём балконе
И всё друг на друга глядим. глядим.
Кто знает, возможно, что ты или я
Решились бы что-то поведать вдруг,
Но тут подруга вошла твоя.
Зачем только бог создаёт подруг?!
Как часто бывает, что двое порой
Вот-вот что-то скажут сейчас друг другу,
Но тут будто чёрт принесёт подругу —
И всё! И конец! Хоть ступай домой!
А впрочем, я, кажется, не про то.
Как странно: мы взрослые, нам по семнадцать!
Теперь мы, наверное, ни за что,
Как встарь, не решились бы поцеловаться.
Пух тополиный летит за плечи.
Темнеет. Бежит в огоньках трамвай.
Вот она, наша вторая встреча.
А будет ли третья? Поди узнай.
Не то чтоб друзья и не то чтоб влюблённые,
Так что же, по сути-то, мы с тобой?
Глаза твои снова почти зелёные
С какою-то новою глубиной.
Глаза эти смотрят чуть-чуть пытливо
С весёлой нежностью на меня.
Ты вправду ужасно сейчас красива
В багровых, тающих бликах дня.
А где-то о рельсы колёса стучатся,
Гудят беспокойные поезда.
Ну вот и настало время прощаться.
Кто знает, увидимся ли когда?
Знакомая, милая остановка!
Давно ли все сложности были — пустяк!
А тут вот вздыхаю, смотрю неловко:
Прощаться за руку или как?
Неужто вот эти светлые волосы,
И та вон мигнувшая нам звезда,
И мягкие нотки грудного голоса
Уйдут и забудутся навсегда?
Помню, как были глаза грустны,
Хоть губы приветливо улыбались.
Эх, как бы те губы поцеловались,
Не будь их хозяева так умны.
Споют ли когда-нибудь нам соловьи?
Не знаю. Не ставлю заранее точек.
Без нежности нет на земле любви,
Как нет и листвы без весенних почек.
Пусть всё будет мериться новой мерой,
Новые встречи, любовь, друзья.
Но радости этой, наивной, первой,
Не встретим уж больше ни ты, ни я.
— Прощай! — и вот уже ты далека,
Фигурка твоя различима еле,
И только два голубых огонька
В густой тополиной ночной метели.
Они всё дальше, во мраке тая.
Эх, знать бы тогда о твоей судьбе!
Я, верно бы, выпрыгнул из трамвая,
Я б кинулся снова назад, к тебе.
Но старый вагон поскрипывал тяжко,
Мирно позванивал и бежал,
А я всё стоял и махал фуражкой
И ничего, ничего не знал.
Столько уже пробежало лет,
Что, право же, даже считать не хочется.
Больше побед или больше бед?
Пусть лучше другими итог подводится.
Юность. Какою была она?
Ей мало, признаться, беспечно пелось.
Военным громом опалена,
Она, переплавясь, шагнула в зрелость.
Не ведаю, так ли, не так я жил,
Где худо, где правильно поступая?
Но то, что билет комсомольский носил
Недаром, вот это я твёрдо знаю!
Так и не встретились мы с тобой!
Я знал: ты шагаешь с наукой в ногу,
С любовью, с друзьями, иной судьбой.
А я, возвратившись с войны домой,
Едва начинал лишь свою дорогу.
Но нет за тобой никакой вины,
И сам ведь когда-то не всё приметил:
Письмо от тебя получил до войны,
Собрался ответить и. не ответил.
Успею! Мелькали тысячи дел,
Потом сирены надрыв протяжный.
И не успел, ничего не успел.
А впрочем, теперь уже всё не важно!
Рассвет надо мной полыхал огнём,
И мне улыбнулись глаза иные,
Совсем непохожие, не такие.
Но песня сейчас о детстве моём!
Не знаю, найдутся ли в мире средства,
Чтоб выразить бьющий из сердца свет,
Когда ты идёшь по улицам детства,
Где не жил и не был ты столько лет!
Под солнцем витрины новые щурятся,
Мой город, ну кто бы тебя узнал?!
Новые площади, новые улицы,
Новый, горящий стеклом, вокзал.
Душа — как шумливая именинница,
Ей тесно сегодня в груди моей.
Сейчас только лоск наведу в гостинице
И буду обзванивать всех друзей.
А впрочем, не надо, не так. не сразу.
Сначала — к тебе. Это первый путь.
Вот только придумать какую фразу,
Чтоб скованность разом как ветром сдуть.
Но вести, как видно, летят стрелой,
И вот уже в полдень, почти без стука,
Врывается радостно в номер мой
Твоя закадычнейшая подруга.
— Приехал? — Приехал. — Постой, когда? —
Вопросы сыплются вперебой.
Но не спросила: — Сейчас куда? —
И не добавила: — Я с тобой! —
Сколько же, сколько промчалось лет!
Я слушаю, слушаю напряжённо:
Тот — техник, а этот уже учёный,
Кто ранен, кого уж и вовсе нет.
Голос звучит то светло, то печально,
Но отчего, отчего, отчего
В этом рассказе, таком пространном,
Нету имени твоего?!
Случайность ли? Женское ли предательство?
Иль попросту ссора меж двух подруг?
Я так напрямик и спросил. И вдруг
Какое-то странное замешательство.
Сунулась в сумочку за платком,
Спрятала снова и снова вынула.
— Эх, знаешь, беда-то какая! — и всхлипнула.
— Постой, ты про что это? Ты о ком?!
Фразы то рвутся, то бьют как копыта:
— Сначала шутила всё сгоряча.
Нелепо! От глупого аппендицита.
Сама ведь доктор. И дочь врача.
Слетая с деревьев, остатки лета
Кружатся, кружатся в безутешности.
Ну вот и окончилась повесть эта
О детстве моём и о первой нежности.
Всё будет: и песня, и новые люди,
И солнце, и мартовская вода,
Но третьей встречи уже не будет,
Ни нынче, ни завтра и никогда.
Дома, как гигантские корабли,
Плывут за окошком, горя неярко,
Да ветер чуть слышно из дальней дали
Доносит оркестр из летнего парка.
Промчалось детство, ручьём прозвенев.
Но из ручьёв рождаются реки.
И первая нежность — это запев
Всего хорошего в человеке.
И памятью долго ещё сберегаются:
Улыбки, обрывки наивных фраз.
Ведь если песня не продолжается —
Она всё равно остаётся в нас!
Нет, не гремели для нас соловьи.
Никто не познал и уколов ревности.
Ведь это не строки о первой любви,
А строки о первой и робкой нежности.
Лишь где-то плывут, различимые еле:
В далёком, прощальном жесте рука
Да два голубых-голубых огонька
В белесой, клубящейся мгле метели.