Как кормили в гулаге заключенных
Столовая
Обширная литература о ГУЛАГе содержит много описаний разнообразных лагерей и отражает опыт многих непохожих друг на друга людей. Но одна принадлежность лагерной жизни кажется постоянной, кто бы о ней ни писал, о каком бы лагере или периоде ни шла речь. Это баланда, которую заключенные получали раз, а иногда и два раза в день.
Все бывшие зэки сходятся на том, что вкус поллитровой порции лагерного супа был омерзителен. По консистенции он был водянистым, по содержимому – подозрительным. Галина Левинсон писала, что часто он был сварен “из гнилой капусты и картошки, иногда с кусочком трески, иногда с селедочной головой”[730]. Барбара Армонас вспоминала про баланду с “кусочками легкого или рыбьими жабрами и несколькими ломтиками картошки”[731]. Леонид Ситко сказал, что суп всегда был очень жидкий, без мяса[732]. Даже Лазарь Коган, возглавлявший строительство канала Москва – Волга, в одном приказе посетовал: “Некоторые повара работают так, как будто они готовят не для советской столовой, а для обжорки. От такого отношения к делу получается иногда негодная, а чаще невкусная и однообразная пища”[733].
Так или иначе, голод – великая сила: суп, в нормальных условиях несъедобный, заключенные, большинство которых страдало от нехватки пищи, съедали подчистую. Голод не был случайностью: людей держали впроголодь специально, потому что паек, наряду с регламентацией времени и жизненного пространства, был одним из важнейших средств воздействия начальства на зэков.
Поэтому определение пищевого довольствия лагерников превратилось в сложную науку. Точные нормы для разных категорий заключенных и лагерных работников устанавливались в Москве и часто менялись. Руководители ГУЛАГа постоянно уточняли цифры, высчитывали и пересчитывали минимальное количество еды, необходимое заключенному, чтобы он мог работать. Начальники лагерей то и дело получали на этот счет новые инструкции – пространные, сложные документы, написанные тяжелым бюрократическим языком.
Типичен, к примеру, приказ от 30 октября 1944 года об изменении норм питания. Приказ определял “гарантированную” норму для большинства заключенных: 550 г хлеба в день, 8 г сахара плюс другие продукты по списку, предназначенные для приготовления утренней каши, дневной баланды и ужина: 75 г крупы или макарон, 15 г мяса или мясопродуктов, 55 г рыбы или рыбопродуктов, 10 г жиров, 500 г картофеля и овощей, 15 г соли, 2 г суррогатного чая.
Список был снабжен примечаниями. Лагерному начальству предписывалось уменьшать хлебный паек заключенным, выполняющим норму менее чем на 75 процентов, – на 50 г, выполняющим норму менее чем на 50 процентов – на 100 г. Вместе с тем за перевыполнение нормы полагалась надбавка: 50 г крупы, 25 г мяса, 25 г рыбы и прочее[734].
Для сравнения, в 1942 году, когда положение с продовольствием по всей стране было гораздо хуже, лагерному охраннику полагалось в день 700 г хлеба, почти килограмм овощей и 75 г мяса с особыми надбавками для работающих в условиях высокогорья[735]. В шарашках во время войны заключенных кормили лучше, чем в лагерях: там полагалось 800 г хлеба и 50 г мяса. Вдобавок – 15 сигарет в день плюс спички[736]. Нормы питания для беременных женщин, несовершеннолетних заключенных, военнопленных, вольнонаемных рабочих, детей, содержавшихся в детских учреждениях при лагерях, были чуть выше[737].
Некоторые лагеря вводили более тонкие градации. В июле 1933 года начальство Дмитлага выпустило приказ, определявший разные нормы питания для заключенных, выполняющих норму менее чем на 79 процентов, на 80–89, на 90–99, на 100–109, на 110–124, на 125 процентов и более[738].
Разумеется, необходимость точно выделять питание разным группам заключенных, состав которых иной раз менялся день ото дня, требовала немалой бюрократической работы, с которой лагерям зачастую трудно было справляться. Приходилось иметь под рукой большие папки с инструкциями, определяющими, кого как кормить в том или ином случае. Даже в небольших лагпунктах велся подробный ежедневный учет выполнения нормы каждым заключенным и, соответственно, пайка, на который он имел право. Например, в небольшом лагпункте Кедровый Шор (это было одно из сельскохозяйственных подразделений Интлага) в 1943 году использовалось по меньшей мере тринадцать норм питания. Лагерный счетовод (скорее всего, заключенный) определял, по какой норме будет получать еду каждый из тысячи заключенных лагпункта. На многочисленных длинных, разграфленных от руки карандашом листах бумаги он чернилами писал фамилии и номера[739].
В более крупных лагерях справляться с бумажной работой было еще труднее. Бывший главный бухгалтер ГУЛАГа А. С. Наринский пишет о том, как начальство одного лагеря, строившего железную дорогу на севере, решило выдавать заключенным талоны на питание в зависимости от дневной выработки. Но в лагерной системе хронически не хватало бумаги, и с талонами возникли затруднения. За неимением лучшего использовались автобусные билеты, в доставке которых однажды случился трехдневный перебой, который грозил “дезорганизовать все питание заключенных”[740].
Доставка продовольствия зимой тоже была проблемой, особенно в те лагеря, где не было своих пекарен. “Погруженный в товарные вагоны еще теплый хлеб, – пишет Наринский, – за 400 километров пути на 50-градусном морозе так замерзал, что он становился недоступен не только человеческим зубам, но и топору”[741]. Несмотря на рассылку сложных инструкций, касающихся хранения зимой скудных северных запасов картофеля и овощей, немалая их часть замерзала и становилась несъедобной. Летом протухали мясо и рыба, портились другие продукты. Продовольственные склады сгорали, или в них во множестве заводились крысы[742].
Многие лагеря создавали свои земледельческие или животноводческие совхозы, но они чаще всего работали плохо. В одном приказе, касающемся работы такого совхоза, среди прочих проблем указаны нехватка технически грамотного персонала, отсутствие запчастей для трактора, отсутствие скотных дворов и плохая готовность к посевной кампании[743].
Неудивительно, что заключенные, даже если они не голодали, почти всегда страдали от недостатка витаминов. На эту проблему лагерное начальство обращало некоторое внимание. В отсутствие витаминных препаратов заключенных часто заставляли пить отвратительный на вкус и сомнительный по лечебным свойствам хвойный отвар[744]. Для сравнения, нормы довольствия для офицеров и рядовых красноармейцев, служащих в отдаленных местностях, включали витамин С и сухофрукты для компенсации нехватки витаминов в обычном рационе. Генералам, адмиралам и офицерскому составу полагались, кроме того, сыр, икра, рыбные консервы и яйца[745].
Сама по себе раздача супа в условиях северной зимы была сопряжена с трудностями, особенно если дело происходило днем на рабочем “объекте”. В 1939 году В. Горохова, которая была лагерным врачом на Колыме, подала начальнику лагеря рапорт, где указала, помимо прочего, что у заключенных, которые вынуждены обедать под открытым небом, во время еды замерзает суп[746]. Сказывалась на раздаче еды и перенаселенность лагерей: один заключенный вспоминает, что в лагпункте на прииске Мальдяк близ Магадана было одно раздаточное окошко на 700 с лишним человек[747].
На питание влияли и внешние по отношению к ГУЛАГу события: например, во время Второй мировой войны поставки продовольствия нередко прекращались совсем. Наихудшими были 1942 и 1943 годы, когда еды не хватало повсюду (ГУЛАГ, разумеется, снабжался отнюдь не в первую очередь). Бывший колымский заключенный Владимир Петров вспоминает пять дней, в течение которых продовольствие в лагерь не привозили вообще: “На прииске начался самый настоящий голод. Пять тысяч человек не получали ни куска хлеба”.
У лагерной кухни. Рисунок Ивана Суханова. Темиртау, 1935–1937 годы
Ложек и посуды тоже постоянно не хватало. Петров пишет: “Суп, который выдавали теплым, успевал покрыться льдом, пока человек ждал очереди воспользоваться ложкой. Видимо, поэтому большинство предпочитало обходиться без ложек”[748]. Другая заключенная считала, что спасла свою жизнь, выменяв на хлеб “поллитровую эмалированную кружку Если у тебя есть своя посуда, ты получаешь первым вершки – а жир-то весь сверху; последнему остается одна муть. Другие ждут, пока освободится твоя посуда. Поел – передаешь другому, тот – третьему”[749].
Другие заключенные делали миски и ложки из дерева. В маленьком музее при московском обществе “Мемориал” выставлено несколько этих трогающих душу предметов[750]. Как всегда, центральной администрации ГУЛАГа было хорошо известно об этих нехватках, и эпизодически она пыталась что-то предпринять: начальство одного лагеря, например, удостоилось похвалы за использование для изготовления посуды пустых консервных банок[751]. Но даже если миски и ложки имелись, часто не было возможности их помыть; между тем один из приказов по Дмитлагу категорически запрещал работникам кухни раскладывать еду в грязную посуду[752].
По всем этим причинам разработанные в Москве нормы пищевого довольствия, сами по себе рассчитанные на необходимый для выживания минимум, не дают достоверного представления о том, как питались заключенные на самом деле. То, что советские лагерники сильно голодали, явствует не только из их воспоминаний. Прокуратура периодически проводила проверки лагерей, и в ее архивах сохранились сведения о том, чем людей кормили в действительности. Невероятный разрыв между аккуратными перечнями продуктов, составленными в Москве, и результатами прокурорских проверок поражает.
Например, обследование Волгостроя в 1942 году показало, что в одном лагпункте восемьдесят человек больны пеллагрой. В отчете прямо говорится, что люди умирают от голода. В Сиблаге – большом лагере в Западной Сибири – помощник прокурора СССР обнаружил, что в первом квартале 1941 года нормы питания систематически нарушались: мясо, рыба и жиры выдавались крайне редко, сахар не выдавался вовсе. В Свердловской области в 1942 году лагерная еда не содержала жиров, рыбы, мяса, а зачастую и овощей. В Вятлаге в июле 1942?го еда была плохой, практически несъедобной, не содержащей витаминов. Причина – отсутствие жиров, мяса, рыбы, картофеля. Все готовилось из муки и круп[753].
Столь же часто привезенные в лагерь продукты немедленно разворовывались. Воровали на всех уровнях, но главным образом это делали те, кто работал на кухне или на продовольственном складе. Ради возможности чем-то поживиться заключенные всячески стремились получить должность, дававшую доступ к продуктам. Евгению Гинзбург однажды “спасла” работа судомойкой в лагерной столовой мужской зоны. Помимо “настоящего мясного супа и знаменитых пончиков, варенных в подсолнечном масле”, ей доставались взгляды, полные “смешанного чувства острой зависти и в то же время какого-то униженного преклонения перед теми, кто сумел занять такую позицию в жизни. Около еды!”[756]
Даже ради того, чтобы чистить картошку или собирать урожай на лагерном подсобном участке, заключенные давали взятки: так можно было подкормиться. Позднее Гинзбург работала на лагерной птицеферме – смотрела за курами, которые шли на стол начальству. Она и ее напарница пользовались своим положением: “Мы поливали лагерную кашу рыбьим жиром, позаимствованным у кур. Варили овсяный кисель из птичьего овса. Наконец ежедневно съедали три яйца на двоих – одно в суп и по одному в виде натурального деликатеса. (Больше брать мы не хотели, чтобы не снижать показателей яйценоскости. По ним судили о нашей работе.)”[757]
Воровали и в более крупных масштабах, особенно в северных лагерях, где еды не хватало не только заключенным, но и охранникам и вольнонаемным. Там каждый стремился урвать хоть что-нибудь. В каждом лагере ежегодно составляли перечень убытков. В лагпункте Кедровый Шор только за четвертый квартал 1944 года недостача превысила двадцать тысяч рублей[758].
В масштабах страны цифры были гораздо выше. Например, в одном документе прокуратуры за 1947 год перечислены многие случаи растрат и хищений, в том числе в Вятлаге, где двенадцать человек, включая заведующего лагерным складом, расхитили “продуктов и овощей” на 170 000 рублей. В другом докладе за тот же год подсчитано, что в тридцати четырех лагерях, проверенных во втором квартале 1946 года, было украдено в общей сложности 70 тонн хлеба, 132 тонны картофеля и 17 тонн мяса. Автор доклада делает вывод: “Сложная система снабжения заключенных по котловому довольствию создает условия, способствующие разбазариванию хлеба и других продуктов питания”. Другими причинами злоупотреблений он считает “систему снабжения вольнонаемного состава ИТЛ по карточкам неустановленного образца и талонам подсобного хозяйства” и плохую работу ревизионных аппаратов при главных бухгалтериях управлений ИТЛ[759].
Иногда страх перед инспекциями приносил плоды: в некоторых лагерях, боясь неприятностей, старались исполнить хотя бы букву инструкций. Например, один лагерник вспоминает “сахарный день” в конце каждого месяца, когда заключенные получали по полстакана сахара – месячную норму. Сахар съедался немедленно[760].
Голодали не все и не всегда. Даже если большая часть продуктов не доходила до арестантского котла, хлеб, как правило, зэкам доставался. Как и баланду, хлеб ГУЛАГа описывают многие. Один бывший заключенный вспоминает “250 граммов так называемого хлеба, испеченного на 50 процентов из прогорклой ржаной муки, на 50 процентов из молотого зерна магары[761]. Хлеб, испеченный с примесью этого зерна, был похож на обжаренный кирпич”[762]. Другой пишет, что “черный хлеб был действительно черным из-за отрубей, которые, кроме того, делали его грубым по консистенции”. Он также отмечает, что хлеб был влажным и тяжелым, из-за чего “фактически мы получали меньше положенных 700 граммов”[763].
В голодных лагерях в голодные годы хлеб приобрел чуть ли не священный статус, и его потребление было окружено особыми ритуалами. Лагерные воры беззастенчиво крали у заключенных почти все, но кража хлеба считалась в лагерной среде мерзким, отвратительным проступком. Владимир Петров во время долгого железнодорожного этапа на Колыму увидел, что “воровство дозволялось, красть можно было все, на что хватало воровского таланта и удачи, за одним исключением – хлеба. Хлеб был священен и неприкосновенен, кому бы он ни принадлежал”. Петрова выбрали старостой вагона, и в этом качестве ему было поручено побить мелкого воришку, укравшего хлеб. Так он и поступил[766]. Томас Сговио писал, что неписаный закон лагерных блатных на Колыме гласил: “Воруй все – кроме священной пайки”. Он “не раз видел, как заключенных били до смерти за нарушение священного правила”[767]. Казимеж Зарод вспоминал:
Если заключенные ловили кого-то на воровстве одежды, табака или чего-то другого, он мог ожидать побоев, но неписаный закон нашего лагеря – и всех лагерей, насколько я понял по рассказам людей, переведенных к нам из других мест, – гласил, что укравший хлеб заслуживает смерти[768].
Дмитрий Панин, близкий друг Солженицына, описывает в мемуарах, как подобный приговор могли привести в исполнение: “Застигнутого на месте преступления вора подымали на высоту вытянутых рук и грохали три-четыре раза спиной об пол. Отбив почки, выкидывали, как падаль, из барака”[769].
Как и многие бывшие заключенные, прожившие в лагерях голодные военные годы, Панин подробно описывает личные ритуалы, которыми люди окружали потребление хлебной пайки. Если хлеб выдавали раз в день, утром, то человек должен был принять мучительное решение: съесть все сразу или оставить часть на вторую половину дня. Хранить хлеб небезопасно: можешь потерять, могут украсть. С другой стороны, вроде бы легче прожить день, если у тебя есть кусок в запасе. Панин решительно предостерегает от этого, знакомя нас с единственным в своем роде изложением принципов особой науки о том, “как нужно есть голодный паек”:
Когда дают пайку, неудержимо хочется продлить наслаждение самой едой. Хлеб режут, делят, катают из мякиша шарики. Из веревочек и палочек делают весы и вывешивают разные кусочки… Так пытаются продлить процесс еды до трех и более часов. Нельзя! Это – самоубийство.
– Пайку надо съесть не долее чем за тридцать минут. Кусочки хлеба должны быть тщательно пережеваны, превращены во рту в кашицу, эмульсию, доведены до сладости и всосаны внутрь. Пища должна отдать всю прану.
– Если постоянно будешь делить пайку и оставлять часть ее на вечер – погибнешь. Ешь сразу!
– Если “схаваешь” очень быстро, как едят хлеб в нормальных условиях сильно проголодавшиеся люди, – сократишь свои дни[770].
Хлебом и многими способами его есть был занят ум многих жителей СССР, не только зэков. Один мой российский знакомый до сей поры не ест черного хлеба, потому что мальчиком в Казахстане во время войны он только им и питался. Сусанна Печуро, которая в 1950?е годы была заключенной Минлага, вспоминала разговор двух лагерниц-крестьянок, знавших голодную жизнь без лагерной пайки: “Две крестьянки русских держат хлеб, одна гладит его, говорит: «Хлебушек, ведь каждый день дают», а другая: «Насушить бы его, деткам послать, ведь голодные сидят, так ведь отправить-то не разрешают»”[771].
Этот разговор, сказала мне Печуро, даже у нее, заключенной, вызвал ощущение “сжигающего стыда”.
Читайте также
Рабочая столовая.
Рабочая столовая. Фото 1920-х гг.
«Нижняя» столовая и «литерные» обеды
«Нижняя» столовая и «литерные» обеды Для того чтобы отоварить продуктовую карточку, приходилось выстаивать огромные очереди. К тому же большинство писателей остались без семей и не имели возможности готовить дома. Поэтому ресторан Клуба писателей, который был
Столовая посуда и приборы
Столовая посуда и приборы Столовая посуда для пищи и питья в старину называлась «суды». Читаем в «Домострое»: «Суды и порядня всякая чиста бы была и в счете, а ставци и блюда, и лошки, и ковши, и братины по лавке и по избе не валялися… в чистом месте лежало бы, опрокинуто ниц.
Столовая книга боярина Б. И. Морозова
Столовая книга боярина Б. И. Морозова Боярин Борис Иванович Морозов (1590–1661) принадлежал к самой верхушке русской феодальной знати, был воспитателем будущего царя Алексея Михайловича, возглавлял русское правительство, ведал многими приказами (Большим казенным,
Столовая книга патриарха Филарета Никитича
Столовая книга патриарха Филарета Никитича Патриарх Филарет (1554/55—1635), отец первого царя из династии Романовых — Михаила, в 1619 г. был избран патриархом и фактически стал правителем страны. Поэтому роспись его кушаний (1623 г.) характеризует стол высшего духовенства, строго
Глава 15 Столовая для строгоновской кулебяки
Глава 15 Столовая для строгоновской кулебяки Интерьер Парадной столовой крайне важен для дома, поскольку подчас именно там происходят главные события. Выше говорилось, что первоначально роль Столовой в доме на Невском проспекте исполняла, вероятно, Зеркальная галерея,
Глава 35. Столовая гора
Глава 35. Столовая гора Наши фуры имели качественное покрытие из кожи по бортам. Окрест, горы и небо – глазей без единого цента убытка. Были несказанно рады сразу трём экспонатам на горизонте: длинная, пологая и в виде седла с выемкой у средины; другая очень высокая с
Столовая
Столовая Обширная литература о ГУЛАГе содержит много описаний разнообразных лагерей и отражает опыт многих непохожих друг на друга людей. Но одна принадлежность лагерной жизни кажется постоянной, кто бы о ней ни писал, о каком бы лагере или периоде ни шла речь.
Воспоминания. Режим в ГУЛАГах: питание, проверки, бунты
Продолжение личностно-биографического повествования «Ров есница лихого века», Т.П. Сизых
Регламентирующий режим ГУЛАГов
Жизнь политзаключенных была при полном бесправии строго регламентирована. Подъем был в шесть утра, многих поднимали в четыре-пять, в зависимости от характера производства и расстояния от лагеря до места работы, например, до лесоповала. Отбой был в 22 часа. Отдых короткий, тревожный, вповалку не раздеваясь, в жутком тесном помещении. Работали без выходных и без нормирования труда. «Только с 1957 года стали вводить выходные и праздничные дни, и то это после значительного числа бунтов».
Размещались заключенные в бараках без нар – нары считались роскошью. Загоняли по 300–400 человек в один барак, и все лежали вповалку. В бараках было сыро, холодно, грязно.
«Скученность людей была умопомрачительная. Воздух был тяжелый, спертый».
Надежда Алексеевна Бранчевская рассказывала, как в ею руководимом фронтовом госпитале падали в обморок дежурные врачи и персонал, производящий сортировку раненых, доставленных с поля боя, когда они после многомесячной окопной жизни снимали сапоги, у медперсонала развивалась рвота, такой исходил тяжелый дух и запах от месяцами не мытых тел раненых, не снимающих до госпиталя сапог. А в лагерях годами не моющиеся и не раздевающиеся и работающие до кровавого пота люди, можно представить, какой воздух был в бараках, убивающий заключенных.
Сушить одежду и обувь заключенным было негде, да и снимать было небезопасно, а на работу их выводили при любой погоде. Антисанитария была царицей бараков заключенных. Она не одна была, с нею всегда рука об руку шли инфекции и другие болезни. Больных даже с инфекционными заболеваниями не изолировали. Здоровые и больные оставались в одном бараке, что приводило к массовым вспышкам инфекционных заболеваний и их смерти. В лазарет отправляли только тяжелобольных, и «это было счастье без радости». Возникает вопрос: какими критериями тюремные врачи системы НКВД определяли это тяжелое состояние, когда нет ни намеков на такую заповедь, как любовь к ближним, сострадание к больному?
Надо полагать, что, вероятно, больных заключенных переводили в тюремную больницу, когда политзаключенный был в бреду, без сознания, когда были отеки всего тела – анасарка?
По окончании мною института в 1963 году, во время работы государственной комиссии по распределению выпускников на места будущей работы, военные люди ходили среди нас, выпускников, и агитировали пойти работать на строящийся Ачинский глиноземный завод. Они обещали в два раза выше зарплату (150 руб.), квартиру, обмундирование, паек. В ту пору зарплата начинающего врача равнялась 72 рублям. Поскольку я училась на те средства, что сама зарабатывала как медсестра, условия договора меня прельстили, и я дала свое согласие на эту работу. Конечно, никто из этих военных не говорил, что работать мы будем в лагерных больницах. Наши невинные души и предположить не могли, за что мы будем получать двойной оклад. А задуматься следовало бы! Более десятка наших врачей после окончания вуза работали в этой системе.
На шестом курсе я занималась научной работой под руководством профессора Ивана Ивановича Исакова, блестящего клинициста, высоко эрудированного ученого и интеллигентного человека. При последней нашей встрече, по докладу, мною написанному по его просьбе, он мне сказал: «Когда пройдет предварительное распределение, придите и скажите мне, куда вас направят на работу». После предварительного собеседования по распределению на места работы я пришла к профессору и доложила, что дала согласие на работу врачом на Ачинский глиноземный комбинат. И вдруг всегда спокойный, уравновешенный, тихо, размерено говорящий Иван Иванович возопил: «Как? Вы собираетесь начать работу врача-терапевта с недоверия к больному? Немедленно пойдите и измените место работы, хоть на какой угодно район края, только не в эту систему». Уразуметь его слова я тогда не могла. С уважением отнеслась к рекомендации профессора и от данного мною согласия при окончательном собеседовании отказалась. Пройдут годы, и наши выпускники, мои сокурсники, которым пришлось работать на Ачинском глиноземном заводе, расскажут нам, что они попали в систему НКВД-МВД. Ачинский глиноземный завод строили заключенные – это была наружная вывеска для простаков, а по сути врач попался не на обычную стройку, а в систему НКВД. Работали наши сокурсники в лазаретах, предназначенных для заключенных. Они нам рассказывали много казуистики из своей практики, когда заключенные глотали ложки, занимались другими членовредительствами, симуляцией, аггравацией лишь бы попасть в лазарет. Где они имели короткую отдушину от бесчеловечного отношения караульной службы и условий барачной жизни. Только тогда я поняла, от чего уберег меня профессор И. И. Исаков и о каком недоверии шла речь. За что ему благодарна всей своей жизнью.
Не все заключенные могли в течение многих лет сохранить присутствие духа в таких каторжных условиях. Как врач я встречала двух политических заключенных, претерпевших все вышеописанные ужасы в ГУЛАГах и оставшихся в живых. Один из них был бывший главный инженер крупного Ленинградского завода, сосланный в Норильский ГУЛАГ. Он был добрый, интеллигентный, эрудированный человек, с почтением относящийся к людям. Лик его был благороден, в стати его были честь и достоинство. Другой трудился заведующим лабораторией НИИ леса. Его родители жили и трудились в Маньчжурии на КВЖД. В начале 30-х годов они всей семьей вернулись в Россию, встречали их с почестями, со знаменами и духовым оркестром. А в 1936 и 1937 годах их семью (всех до единого) репрессировали, как и всех прибывших из Китая. Его также отличала интеллигентность, отзывчивость, доброта, достоинство. Однажды, беседуя с ним в ординаторской, вдруг открылась дверь и мужчина, не сказав: «Можно или нельзя войти?» – сразу в лоб задал мне вопрос о том, что его волновало. Я спокойно ответила ему. Когда же этот человек захлопнул дверь и ушел. Неожиданно собеседник, бывший политзаключенный, весь внутри взволнованный и возмущенный, мне говорит: «Тамара Петровна, почему вы позволяете так к себе относиться?» А я ведь настолько уже привыкла к беспардонности наших сограждан, что даже не сочла этот визит и обращение бестактностью внезапно появившегося и так же внезапно исчезнувшего просителя. Бывший политзаключенный, прошедший такие тяжкие испытания, был столь воспитанным, тонко чувствующим, чутким и наблюдательным за нравами окружавших, что он был шокирован и оскорблен за меня. У него была любовь к ближнему, и никакие ГУЛАГи в нем ее не смогли истребить. А мы, живущие в миру, в суете, запамятовали и утратили столь тонкие инструменты нравственного управления и общественных правил этикета.
Обоих политзаключенных отличало от всех окружающих молчание, их лаконичность, тактичность в общении, несуе тность, неназойливость, верность и надежность. Они четко, лаконично формулировали свои вопросы и ответы.
Питание в ГУЛАГах
«Питание, по описанию Д. Яковенко, заключенных было плохое. Мяса и жиров в рационе почти не было. Овощей мало, а фрукты исключались. Д. Яковенко описывает характер питания в Степлаге Казахстана, и это в южной части России, а как в Сибири? В основном утром был жидкий чай, жидкий овощной суп, в обед жидкая перловая каша. Через день варили рыбный суп из залежалой ржавой вонючей рыбы. К этому на сутки выдавалось 250 грамм хлеба». Как видим, царствовал голод. Завтрак – чай и крохи хлеба, на обед бурда и каша с крохами хлеба, на ужин каша с остатками хлеба. Известный актер Е. Жженов, отбывающий заключение в Магадане, писал: «Некоторые старались есть горячую бурду и меняли на нее хлеб». Он же старался поменять, наоборот, супы и каши на хлеб. Как он пишет, выжили в основном те, кто питался в основном хлебом, а кто отдавал предпочтение супам, уходили из жизни рано.
При этом труд политзаключенных был тяжелым, а питание не соответствовало по калориям труду. Система ГУЛАГа делала все, чтобы использовать трудовой потенциал политзаключ енных сполна, при этом не неся ответственности за их питание и здоровье.
Счеты, пересчеты заключенных, проверки
«Изнуряли и просто выматывали последние остатки духовных и физических сил политзаключенных – это проверки. Их проводили во всех ОЛП несколько раз в день с целью подсчета наличия заключенных и установления побега скрывшегося на месте рабочей зоны, которая так же была отгорожена тремя ограждениями со всеми вышеописанными военизированными устройствами и охраной». Были случаи самоубийств. «Все проверки заканчивались очередным холмиком на кладбище. Для этих проверок до 4–5 раз заключенных выстраивали на плацу в любое время суток и в любую погоду. Заключенные выстраивались по пять человек, и каждый из них должен был держать подмышки стоящих рядом. Людей могли держать на плацу, неважно, идет ли дождь, валит ли снег, стоит ли сорокаградусный мороз или нещадно палит солнце. На проверку выгоняли всех, в том числе больных. Только из лазарета не трогали заключенных. Издевательство это зависело не от необходимости, а от настроения и желаний надзирателя. Проверку могли растянуть на насколько часов за счет их часов отдыха. Если человек терял сознание, то это выливалось в дополнительное издевательство надзирателя уже на стоящих рядом, в обязанности которых входило поднять человека без сознания и держать всю проверку, даже если он не приходил в сознание или умер. Перенос трупа состоялся всегда только после окончания проверки. Мертвых нужно было считать стоящими. Если был случай самоубийства или другие происходили события с заключенными вне регламента их обыденного дня жизни, тогда проверки проводились до самого утра, а в 7 утра, как всегда, начинался вывод на работу.
Заключенные работали ежедневно по 10 часов. Поэтому, не отдохнув, полуголодный заключенный на производственной зоне засыпал, бывало, от того, что уже доведен до состояния, когда организм не подчиняется воле человека, а иногда специально, чтобы хоть какую-то дать слабину для организма. Администрация за этим строго следила. И не дай Господи, поймали дремавшего или уснувшего, кара следовала незамедлительно. Такого отправляли в карцер или в БУР (барак усиленного режима). Где учили уму-разуму за нарушение: морили голодом, холодом и жарой. Если в карцере проштрафившегося разрешено было кормить, то по правилам только через день баландой из тухлых овощей и пшена. Воды в карцере давали по норме всего две кружки на день».
Человек же должен выпивать ежедневно не менее двух литров воды (Т. П.).
«Надзиратели-садисты и этого малого количества не давали. В его распоряжении полностью была жизнь заключенного. Садизм и самое худшее, что может быть у зверя – человека, преумножалось, воспитывалось у надзирателей, как у тех овчарок караульных, поэтому надзиратели изощрялись. Могли распорядиться его здоровьем и даже жизнью. Не только воду, но и пищу могли не дать, а могли и дать. Били ногами, кулаками, палками, всем, что под руку попадало. Случалось, забивали насмерть». Ведь назавтра сотни, тысячи новых заключенных на замену привезут. Вода у заключенных ценилась на вес золота. А кто такие заключенные? Д. Яковенко пишет: «А заключенные – это лагерная пыль (любимое выражение Берии) – их много, тысячи. Миллионы».
Обычно на забитого до смерти составлялся оперуполномоченными акт с указанием причины смерти. Писалось всегда «вследствие добровольного ухода из жизни (самоубийства)». Этим все и заканчивалось. «Если для заключенных за малейшую неподчиненность жестокое наказание было неотвратимым, то к преступным, уголовным, противоправным делам надзирателей караула, офицеров все проходило безнаказанно. Политика в лагерях была такова, что она преследовала все человеческое, что могло быть у кадрового работника, вытравляли, а развивали жесткость, вседозволенность и безнаказанность, поэтому они зверели и полностью утрачивали человеческий облик». Вот и ответы на наши вопросы при рассмотрении уголовного дела А. П. Бранчевского.
Бунты в ГУЛАГах
«Бывшие наши отечественные защитники – военнопленные, прошедшие фашистские концлагеря в Польше, Германии, возвратившись, погибали в отечественных ГУЛАГах, забитые надзирателями, застреленные охраной». Бунты в ГУЛАГах вспыхивали нередко, суть положения заключенных не изменялась до 1956 года. «Сведения о бунтах не просачивались никуда, это была тайна НКВД-МВД. Во время бунтов заключенные отказывались от подчинения администрации выходить на работу, изгоняли офицеров из лагерей – это были протесты против немыслимых условий существования заключенных».
В подавлении бунтов участвовал уже начальник ГУЛАГа с заместителями и прокуро рами, а при больших бунтах – высокое Московское начальство из наркоматов (министерств) НКВД-МВД. Порой шли на уступки и удовлетворяли требования бунтовщиков. По затиханию бунтов шла расправа, выискивали зачинщиков, оформляли уголовные дела и давали новые сроки. Такого порядка исход бунта был редкостью. Обычно стягивались войска около дивизии с боевыми танками и проводили войсковую наступательную операцию (!). Против кого? Безоружных людей. Танки применяли боевые снаряды, убивали, раненых давили гусеницами, утихомиривая бунт. Танки вели прицельный огонь. «Такое подавление бунта Д. Яковенко описал, который наблюдал в Кенчирском лаготделении осенью 1952 года, в нем участвовало 12 тысяч заключенных. Убито и раздавлено были», – как он пишет, – «десятки, и четыреста человек получили тяжелые ранения». При прицельном-то огне дивизии МВД с танками не десятки, а гораздо больше должно быть раненых и убитых. Полагаю, лукавит Яковенко. В отдельном лагерном бунте было от 500 до 150 тысяч заключенных. Сдавшихся загоняли в несожженные бараки, обезоруживали и в течение месяца развозили по разным лагерям, всех привлекая к уголовной ответственности. А в управлениях ГУЛАГов эта штурмовая операция разбиралась в деталях как образец искусства усмирения заключенных, выдавалась как пример для подражания».
Участвовал в подобном смирении бунта и автор публикации Д. Яковенко, где он тоже лично ходил «в атаку». «Нас тоже бросали на штурм, правда, орудия не применяли, действовали штыком и прикладом, но десятки непокорных были искалечены. Для усмирения второго бунта свезли со всех лагерей 100 собак для усмирения заключенных. Бунты по ГУЛАГам России прокатывались десятками, а погибали тысячами».
«В лагере после этого долго говорили шепотом, еще больше горбились заключенные, зато устанавливалась тишина и спокойствие. Кладбища же значительно увеличивалось, хоронили в два и три этажа. Администрации при многоэтажном захоронении меньше хлопот, легче рыть землю «старой могилы». Через полгода таблички с номерами на кладби ще исчезали и уст ановить, где кто захоронен, если бы и захотели, это сделать уже было невозможно. Кладбища при каждом ОЛП были по территориям обширными».
Развод заключенных на работы
«Утренний развод заключенных из лагеря на работу представлял неповторимую картину» (Д. Яковенко). Выводили их под конвоем колоннами по 400 человек в каждой. К 7 часам утра у вахты появлялся конвой. «Заключенные грязно-серой безликой волной подходили к вахте изнутри лагеря, становились в пятерки, брали друг друга под руки, так они формировались в колонны. При проходе через ворота их дважды просчитывали, сначала надзиратель, выдававший людей, а затем начальник конвоя ВОХР, который в последующем конвоировал заключенных на работу с собаками».
После команд подобных разрешалось расцепить руки и лечь на живот, где бы заключенный не стоял. Он должен был лечь, в снег, грязь, в воду – это никого не волновало, в противном случае получал заключенный пулю. «Ложились в грязь лицом и профессора, и народные артисты, и это тоже было из серии садизма, а не необходимости». Вот откуда испуганные взгляды, потухшие глаза, сломленные характеры и опустошенные души. Кому посчастливилось вернуться домой после 1956 года? У мною встречных, переживших зверства ГУЛАГов, я не видела ничего из того, о чем пишет Д. Яковенко. Меня поражало в них обостренное чувство благочестия, порядочности, надежности и достоинства, а не опустошенность и потухшие глаза. Единственно они отличались терпимостью, молчаливостью и сдержанностью, а в глубине глаз стояла у них боль.
Д. Яковенко подчеркивает неоднократно: «С врагами народа особенно не церемонились, как и в части применения оружия».
Вспоминает Д. Яковенко один из рассказов ветерана – кадрового работника системы НКВД-МВД. «В период войны конвоиры на сельхозработы сопровождали утром 15–20 человек, а вечером всегда сдавали на 2–3 человека меньше, так как их расстреливали под благовидным предлогом». Только задумаемся, убит человек «под благовидным предлогом» и всего-то. «В них нормальный человек не может поверить, но это было», – утверждает Д. Яковенко. Это можно сказать и о всем том, что он сообщил, а что он не рассказал, не смел? Заключенным женщинам находиться в условиях антисанитарии, грязи, скученности, в условиях, приравненных для содержания скота, особо тяжело, исходя из ее физиологических особенностей организма. Содержались они в отдельных женских ОЛП. Часть их работала внутри лагеря, других выводили на подконвойные работы в город. В самом лагерном отделении женщины работали в швейном цехе по пошиву спецодежды для лагеря и сторонних организаций, в банно-прачечном комбинате, в столовой для администрации лагеря, на базе и складах служб интендантского снабжения, в управлении ИТЛ и его многочисленных конторах, проектном бюро, художественной мастерской, поликлинике, больнице, лабораториях, управлении и других точках. Известные певцы, актеры, которые подконвойно выезжали на другие ОЛП, где давали концерты. Знаменитостей было много, и не все попадали в концертную группу, поэтому трудились подконвойно в рабочих зонах. Женщин не только избивали, мучали нравственно, оказывали постоянное психологическое давление, но и насиловали.
Что было с подсудимой подругой – Галей Мальцевой – в тюрьме Красноярска, остается согласно ее решению никому не ведомым. Но мы понимаем, делалось все, чтобы женщину унизить, растоптать, чтобы всеми дозволенными и недозволенными способами и методами получить согласие на придуманные фантазии следователя – чудовищные обвинения и подпись ее в протоколе. Так воспоминания кадрового работника НКВД Яковенко вскрыли чудовищные преступления против невинных мучеников, которыми стали десятки миллионов наших соотечественников.