Как красиво описать утро в фанфике

Описание дня и ночи из разных книг

Так много от нас может уйти и потерять ценность, как вдруг осенняя тишина на редких листьях да налет желтого тепла на них заставляют забыть прежнее состояние, и мы в изумлении перед осенью.
* * *
Осенью с серым широким небом и близким ветром, побуревшими травами и листьями и ждущими чего-то сверху силуэтами деревьев, воздух прозрачно сер, а мысли быстры.
* * *
Поздней осенью солнечные дни трудно объяснимы чистотой неброских красок, необыкновенной прозрачностью воздуха. И освещение ясное будто наступает в том мире, которому ранее неведомо было солнце. Воздух настолько чист, что подхватывает взгляд, удлиняет, и мы легко-легко следуем изгибам местности, все предметы с нами, и легко нам.
* * *
Безоружен я при прямом пути к природе, но все, что видел, обладало огромной объединяющей силой, оказывало такое чудодейственное влияние, как отношение к любимой. Часто чувствовал я неостановимое желание найти главное, но маленький кусочек земли оставался недосягаемым, казался чудом.
К миру природы я был вечный путь.
* * *

Из книги «Жизнь и смерть»

Кажется тогда, что в каждом конкретном случае в неуловимые доли секунды перед нашими глазами рождается и умирает пространство, и от этого оно кажется составленным из мельчайших и математически идеальных равных кусочков. Взгляд твой уносился словно сам собой во все его точки, а мысли твои замыкались на заботы земные, на заботы, связанные с земным.
Пасмурность ограничивала или направляла твои фантазии, она буквально обуздывала твою непомерную умственную силу, да ты и рад был, тебе было хорошо и уютно. Не является ли пасмурный день вообще естественным «ограничителем» каких-то наших возможностей (может быть, и разумных)? День такой ставит все на свои места: человеку — «человеково».
Пасмурный день не искажает, не вытягивает (!) внешний вид предметов, он не
провоцирует на какое-то смелое или неоправданное обобщение, он оставляет все таким, какое оно и есть на самом деле.
Это объективность? подобие равновесия? движение к равновесию?
Равновесие всего на свете, ибо совершенно ясно, что солнечный день это неудержимый приток внешнего.
Пасмурные дни различны не только по временам года. Поражает любой такой день, например, летний, с редким дождем, когда спокойная зелень упруга, а мягкая земля вбирает в себя весь дневной шум, когда тепло с тобой, а мысли — о чем-то полнокровном, насыщающем, но родном и понятном, когда уют подразумевался не только в твоих мыслях о доме или просто крыше над головой, а в чем-то неизмеримо большем, и когда местность вся словно «ожидала» какого-то события.
Одухотворение местности трудно было выразить, может быть, она в кротости? хотя каждый фрагмент, каждый признак восставал своей независимостью, своим напряжением.
Незабываем и зимний пасмурный день, например, в морозную погоду какой-то цепкостью, жесткостью, «безразличием».
И ты «выбираешь» мысли, «основанием» своим, рождением своим, теплотой своей не отпускающие непосредствен¬но от всего, что вокруг, от всего, что давным-давно с тобой — от памяти.
А твоя задумчивость, неопределенность в тех же мыслях не более как твоя неповторимость, индивидуальность. Все равно ты с чем-то земным.
Конечно же, легко «прорываешь» ты эти метеорологические условия, и при любом состоянии природы ты волен думать о чем угодно. Но не станет же никто отрицать подобное влияние, пусть в малой, незначительной степени, которое вполне достаточно для становления нашего сознания, имея в виду колоссальную толщу лет его истории.
Дух твой, обнимая землю, принадлежит тебе: но естественен ли его полет над землей, когда видна только она?

Из работы «Милетские постулаты»

Странно, что люди сумеркам не придают особого значения; между тем, это великое время кажущегося смещения расстояний, время «растворения» цвета, да и время само словно отстает, а ты забегаешь и забегаешь вперед (!).
Сумерки это глубина света, глубина пространства, это, если хотите, бесконечность его, — и не где-то, а рядом, и мы от этой бесконечности в недоумении, мы не можем ее постигнуть, она странная, эта бесконечность есть что-то максимально общее, чуть ли не абстрактное, и одновременно предельно конкретное.
Сумерки это всегда и твоя память, память рядом: это твоя инерция, провоцируемая внешним миром: это сконцентрированное время, пульсирующее только в тебе (оторванное время!).
Это прекрасный (волшебный) излом природы, который мы чувствуем, ибо он вызывает в нашем сознании ощущения двойственности, необычности происходящего: «дергаются» ощущения времени, ощущения пространства. Почему?
Природа рождается и умирает не в отдельной точке: может быть, и того самого «взрыва» и не было; природа возникает и исчезает всюду — в мириадах точек, она «стягивается» везде с исчезновением света, или, напротив, «разбухает», взрывается с исчезновением света, заполняя (?) пространство. В таком случае время — не противопоставление пространству, но характеристика природы; но и пространство — не пустота, а уже организованная «решетка», уже пронизанное миллионы раз поле; в таком случае пространство не просто природа, но память ее, восстанавливающая всякий раз ее структуру, развитие.
А сумерки? Это лишь прекрасная имитация всего этого, лишь отдаленный след.
В тысячах деревень к вечеру и к утру наступает время великое — редкое, несмотря на мерность повторения, по красоте: тишина сумерек летит над оврагами и околицами сел, над садами и улицами — под синей или пасмурной свободой неба, летит сквозь тебя; тишина сумерек громкая в каждой мерцающей точке вокруг, прохладная и ненасытная; тебе кажется, что ты всюду — приближен ко всему, но и бесконечно отдален: сумерки это лишь еще одна параллель осознания в неживой природе — его предварение, его несопоставимое по толще тысячелетий опережение. Другая параллель — отражение водной гладью.
Увлекает серая взвешенность сумерек, плывут в сумерках очертания предметов, а сами предметы словно начинаются подле ваших глаз. И всюду — свежесть, всюду спокойное и необратимое движение: что-то непротиворечивое происходит вокруг, необходимое самой глубинной твоей сути.

День дан нам, просторный, свободный, замкнутый, быстрый и бесконечно медленный. День дан нам, как дано все в этом мире: а мы живем своими заботами и не можем вырвать¬ся из них.
Когда в свое мироотношение мы на равных правах будем «включать» и природу дня? Отвергая день, мы «отошли» даже от язычников, которые почитали составные дня, вообще ритмы природы.
День — это свет вольный: смотреть бы и смотреть. День — это «оптимальный» вариант нашего соотношения с миром — это пространство активного поиска, пространство сознательных решений; и основные человеческие традиции привязаны к дням. Да и природное наше формировалось к дневному образу жизни.
А свет — связь, связь со всем мгновенным простором, связь, «построившая» сам воздух, само небо, всегда олицетворяющая для нас духовное; свет терзает, истязает землю, и земля отвечает жизнью.
И все — днем, хотя день физически «не может» обходить¬ся без своего антипода — ночи (?). К этому ритму мы и привязаны, этот ритм мы и обожествляем. А день нам слишком «известен», известен своей тяжестью, бесконечностью, ведь он — «свидетель» всех наших страданий, но и легок день, быстр день — при нашем успехе, радости. Но более всего я задумывался о собственно его физической природе, о влиянии этой природы на какую-то нашу «мета¬физическую» сущность: нет, не астральные причины интересовали, но связь, где «мы» были равны, где человеческое определялось нами самими.
День — это свет земной, свет цвета ближних и дальних предметов, а сам свет явно соединял всю воздушную «разбросанность».
У света было столько тайн, и, видимо, одна из главных для нас — небо. Такое богатое объемом, движением, неопределенностью или глубиной, огромным холодом или свободным теплом, неожиданным именно свободой даже летом.
И каждый день, действительно, замыкался только одними ему свойственными характеристиками; разве можно забыть осенние дни, с блеклыми красками распластанных во время дождя листьев на земле или теми же красками осенних листьев, но чистых, летучих и рвущихся в свободу неба даже при легком ветре?
Разве можно забыть это течение летних дней, долгих, звучных от рассвета до утра, с солнечным небом, с текучим временем к вечеру — до самых сумерек?
А зимние дни заполнены: то искрящимся едва видимым небесным потоком мельчайших льдинок перед далеким светящимся солнцем, то прячущейся в каждой точке неба серой и холодной пустотой, а то вдруг тонкой голубизной, почти желтой — от солнца и пушистых снежных полян.
И звенит день весной звоном тающего снега, звоном далекого пения птиц. Любой шум, любой звук весной прокатывался, затихая, к горизонту, и от горизонта, изменяясь, возвращался.
День.Сколько он дал нам, сколько сохранил в себе!
Я же немного боялся его, боялся невозможности рационально распорядиться его временем, боялся усталости, фальши в себе.
И упускал мгновенья, часы, дни, упускал Великое время осознания.

. отчетливо и резко видимые земные предметы просторным и свободным днем незаметно приобретают силуэтность, небо, низкое и движущееся — в облаках или ясное, также незаметно теряет где-то «вверху» светлоту, а сам воздух наполняется «тяжестью» взвешенных над землей прозрачно – темных точек.
В сумерках вокруг также видно, но видно — уютно, и вокруг теснота, и она рождается отовсюду и сразу, и теснота серая, теплая даже зимой.
Во все времена года сумерки одно из лучших состояний природы. Они. цветные. Будто цветные, но цвет, оставив буквально мгновенье назад лишь след свой — белый?, уже исчез. И странность в том, что мы будто все помним это, чувствуем это. Физик объяснит нам этот эффект, но одно дело — знать, другое — переживать.
Сумерки вообще парадоксальное время: его привычное ощущение нами «сбивается»: то ли мы отстаем от его хода, то ли обгоняем, и оно уже «за нами», а вот и «настигает» (!). Вслушайтесь в себя, всмотритесь в окружающее при сумеречном освещении — естественном, без суеты, и лучше где-нибудь в деревне, и вы согласитесь.
В летних сумерках я видел торжественность: тишина (можно пофантазировать) звучала музыкой Вивальди или Генделя, а может быть, музыкой века XIX, тишина поднимала весь ландшафт, с селениями, деревьями, рельефом, со случайностями, и тишина, звенящая, уносила все ввысь. А вокруг «являлась» всеобъемность, всеприсутствие (но кого? чего?), или, наоборот, какая-то твоя растворенность, ты словно был одновременно и подле каких-то отдаленных предметов, событий.
В сумерках немедленно «вспоминалось» то, что говорили тебе когда-то и в детстве, и позже: сумерки спрессовывали информацию, но информация от этого вовсе не становилась скомканной. Память соединяла прошлое, «прогнозировала»: тебе было хорошо потому, что органично чувствовалась твоя причастность к жизни вообще (!), и что-то уж чересчур родное словно «отбиралось» от тебя — без боли, естествен¬но. В сумерках ты жил, переживая и момент, и «вечность» — свою прошлую жизнь. Ну когда еще ритмы природы подарят тебе подобное состояние?
Сумерки не «навязывали» свою трактовку видимого и вспоминаемого, как, например, день или ночь. Нет, сумерки не провоцировали — пробуждали. И торжественность, и «музыка» этого времени — все было из души твоей.
Совершенно незабываемы сумерки весенние — сиреневые, влажные, густые, часто со снегопадом (а это вообще картина идеальная). а зимой сумерки наступали рано, и мы не успевали их «осознать».
В сумерках интересно ощущение самого наступления темноты: «порциями». Смотришь, смотришь на сумерки, и вдруг отвлекаешься, о чем-то задумавшись, и уже видишь картину иную — более темную, ту же самую, но темную мгновенно!
Традиции отдыха людей, может быть, фольклора, создания легенд, естественно, традиции прошлого, наверняка во многом определялись под действием этого волшебного времени — времени каких-то переоценок, вообще оценок.
А состояние оценки — это состояние творчества, ибо определяешь ты свое отношение к чему-либо.
И сумерки, подгоняя или замедляя время, обнажали в нас эту способность. И хотя бы этого одного разве недостаточно, что бы с трепетом ждать их?

Вдруг оказавшиеся вдалеке от селений, ночью, как воспринимаем мы свежесть или прохладу невидимого свободно¬го неба, земную тяжесть без каких-либо ориентиров? как «чувствуем» мы себя — свою «жизненность», вытесняют ли мысли о привычном мысли о другом — отстраненном, возвышенном? А где-то постоянно прокатываются неизвестные шумы, кружась и затихая, проносит слабый ветер непонятные звуки, слабые, как выхваченные буквы из неизвестных слов.
А ты в пути? Тогда «пересиливаются» инерцией человеческих традиций и чувство отстраненного одиночества, и какая-то торжественность. Ведь, несмотря на темноту, — еще более «темнеется» земля, а небо — как след угасшего пламени еще сохраняет его направление: какие-то атомы еще стягиваются к недоступной ни взору, ни воображению выси.
В таких редких ситуациях я всегда отмечал для себя странные ощущения и странные мысли: поражала таинственность темноты в природе, поражался собственным чувствам, что будто бы находился там, где не «должен» был находить¬ся, что осознавал то, что «не положено» было.
Резко активизировалась позиция почти безрассудного противостояния всему природному, земному, но без людей: ну что ты можешь сделать без других, их знаний, их памяти, умений?
Близкое подобному впечатлению «навязывала» ночь лунная: свет луны словно указывал только ориентиры земного рельефа, и словно чужие.
Ночью мы были в чужом времени (?). И при бодрствовании, и, тем более, во сне — в сновидениях.
Вот такое странное чувство. Правда, я не боялся этих, скорее предчувствий, да и не «отрывался» от человеческих «обязанностей», но осознавал ночь (без какой-то явно ночной работы или просто срочного дела, которое прихватывало ночь) с непонятной странностью — со страхом? нет, страх был, но какой-то «захватывающе-приятный» или злой, не знаю.
Темнота — почти синоним неизвестности. Странность была как раз в неизвестности неожидаемой (роковой? но здесь рассуждение уводило бы к литературности, подражательности). Неожиданная неизвестность для меня была «дурной» — неправильной, несправедливой, не должной быть:
ее-то я и боялся. Я хотел «проскользнуть» между знанием о том, что неизвестность может быть, но не должна, и собственным чувством, что она — рядом, что вот-вот что-то
случится, но, может быть, и не будет.
О, эта темнота посреди земли, безлюдная.
А природа ночи, действительно, была удивительной — и при непогоде, — разрывающем воздух ветре и давно уже безразлично ощущаемом дожде; и спокойным безоблачным временем, когда летом теплая ночь словно удерживалась уже струйчатой прохладой земли, и звезды в ночи едва просвечивали, а зимой ярко и крупно сияли, и небо, наоборот, отторгалось от земли.
Луна изменяла содержание и течение ночи — довлела над всем.
Ночь «домашняя» имела также много особенностей, не связанных с человеческими традициями — конкретной работой, отдыхом. Мы забывались буквально, «подчинялись» времени начисто: и наш мозг проецировал бесконтрольные, но в высшей степени правдоподобные видения: что значили они?
Какая загадка спрятана вообще в темноте? в ее земном проявлении — ночи?

Из книги «И звук, и свет»

День, как и вся свобода, от неба, день — небесный, день — свет. Привычен день, заслоняя от нас тайны свои. Уменьшает день природное наше и не слышим сердце¬биение свое.
А свет — действие! скорее, скорее дать ответ, и уже тяжела традиция, неприподъемна память. И разумное наше — лишь как прямая линия.
День — действие, действительность. День — спасение, ибо связаны с миром мы через действительность: день должен быть, если бы его не было; день связывает во¬едино все возможности, все вероятности, ибо единство фиксируется лишь при свидетеле: свет нам есть доказательство единства, свет нам представляет все доказательства.
И как же богат день! Как играет небесное пространство при свете, рождая в сущности все, что есть на земле! В проблесках разорванной ночи и рассветных мгновениях прячется начало дня: начало дня летом до позднего утра нежится в прохладе низин и гулком воздухе над оврагами, начало дня скрыто в тени, вдруг в свежести дали.
Ненасытен день открытый, где краски, где ветер, где движение, ненасытен день, потому что память, традиции — все живет днем, изменяется: а мы жадные зрители, мы сами острие времени.
Устает день быть, но усталость его — рождение нового. Какая действительность рождается? где в ней твое место?
А в собственно дне и в суете твоей словно рассыпаны своеобразные точки «стягивания» к чему-то неясному, таинственному, но важному! но сильному!
которое обходим мы, которого, может быть, боимся мы. Ведь одно Слово губит нас, одно-единственное Слово, один миг губит действительность, один-единственный миг.
. а бежит каждый день, развертываясь бесконечным богатством, обнажается день: а мы прочесть его тайны не в состоянии, лишь иногда, лишь изредка в нас неостановимое желание, даже жадность знать. И большей частью день чужд нам, день сам по себе, день самодостаточен?
Не успеваем осознать мгновения дня: больно, неспокойно. И тревога долго не отпускает тебя: какой мир перед тобою? — и уходит он от тебя, и страдаешь ты от одиночества.
Небеса огромны, даль влекущая, вдох необходим, — отчего же напрочь забываем мы это?
. и вдруг летний день (день?) к вечеру вырывается вверх зеленой прохладой, агрессивной — за домом, в низине, подробной, теплой прохладой: в уже темнеющемся пространстве ничего не было от жаркого грозового дня.

Огромное зимнее небо с желтым и спешащим сквозь разорванные облака месяцем, отрадная прохлада летом с силуэтами домов и деревьев и льющимся лунным светом — это ночь;
морозная и звездная над снежным скрипом зимою, темная, с запахом сухой или мокрой земли осенью, звучная и короткая летом, насквозь лунная и соловьиная весной, — все ночь.
Любые мгновения ночи, так же велики, как мгновения дня. Нам же ночь более таинственна, потому что мы знаем ее меньше.
А ночь странная — все время кажется, что она чужая, непонятная, привнесенная. может быть, только исключая звезд своих — границ, или вынужденная, и ее должны мы терпеть.
Древние люди боялись солнечных затмений днем: вдруг опускающаяся ночь словно отрезала все жизненные подробности. Тревога эта остается в подсознании и поныне.
И ночь огромна, всюдуприсутствующая как день, долгая; и долго-долго готовится ночное время, так же как и долго приготавливается день.
Отчего в жизни нашей не обожествились эти великие явления — День, Ночь, Времена года? Ведь физические пределы их даны нам, пределы, в которых появилась жизнь, проявилось сознание? Ведь ритмы эти обросли технологией какого-то повторения в нашем внутреннем мире, проросли жаждой соединения с первоисточниками; жаждой возвращения в породившее нас лоно?
Ночь огромна исчезающим всюду светом: зимнее небо со спешащим месяцем обретает новые дальние просторы, небо летнее переполнено звуками жизни и шумом пространства, небо осеннее — запахами и вкусом, то небо осеннее, серое, непросматриваемое все возвращает и воз¬вращает к какой-то сладкой суете. Отчего так?
И огромна весенняя ночь, с льдинистыми или грязно-снежными краями, с заморозками, а то уже с темной еще землей, сырой, но вот-вот проявляющейся зеленью, распускающимися древесными листьями, и вот уже начинаются ночи соловьиные, ночи, переворачивающие все сознание твое: пение столь громко, что пронзает старый деревенский дом, пронзает сон твой.
и в торжествующие лунные минуты или часы ты вдруг выходишь к сизой в лунном свете зелени, к медовой прохладе неба и смотришь и смотришь на луну. смотришь вокруг. Что же это за время нам, людям? какая объясняющая мелодия звучит? И для нас ли она?
. и когда-то Глюк сочиняет мелодию: выбирает! Ночь — состояние неба и всего на Земле. Даруется нам ночь.

* * *
Открывается земля со всем живым — луне, и безотчётно, подсознательно, человек обращает мысли к себе, к оценке себя
Открывается земля лунному свету и беспокойство с нами, настигает неожиданная и непонятная самооценка, а она, оказывается, «требует» как-то иначе «обращаться» со временем. Как? и какая самооценка?
Безмолвный свидетель луна, свидетель наших помышлений и действий, луна — великая спутница на нашем пути.
И луна, и водное отражение всегда несли с собою что-то совсем-совсем новое — для нас. Что?

Из работы «Этюды о сознании»

Источник

Как красиво описать утро в фанфике

Часть 1

Днём, в свой обеденный перерыв, Арсений выходит из офиса и собирается доделывать отчёт, который должен был сдать ещё с утра, но начальства, к счастью, на работе ещё не было и раз подвернулась такая возможность, он направляется в недавно открывшуюся неподалёку кофейню, попутно прикуривая. Мужчина отворяет дверь недавно открывшегося помещения, которое уже, кажется, насквозь пропитано запахом кофе и оглядывается по сторонам. Довольно милое заведение. Арсений направляется за дальний круглый столик у окна и, присев за него, сразу достаёт небольшой белый ноутбук из своего портмоне и, окунувшись в работу с головой, не сразу замечает образовавшуюся рядом фигуру. — Извините, — доносится до Арсения с высока. — А? Прошу прощения, — поднимает глаза, — заработался. — Вы уже определились с заказом? — улыбается высокий молодой парень в клетчатой рубашке с подкатанными рукавами и фартуком-барсеткой, доставая из ее кармана маленький блокнотик и ручку. — Знаете, — с прищуром читает имя на бейдже, — Антон, принесите мне кофе на ваш вкус, — улыбается. — На мой вкус? — брови парня вздёргиваются вверх. — Ну да, на ваш. — Хорошо, — Немного растерянно и, задумавшись, говорит парень и, кивнув сам себе, удаляется, когда же Арсений вновь принимается печатать. Через пару минут парень возвращается с подносом, на котором красуется большая чашка, из которой слегка показываются всплывшие маршмеллоу. Он берет своими худыми тонкими пальцами блюдце с чашкой и двумя пакетиками сахара, ставит на стол. Мужчина смотрит на поставленный перед ним кофе, после на официанта и, слегка нахмурив брови, улыбается. — Надеюсь, вам понравится, — бросает кротко Антон и, улыбнувшись, снова удаляется. Арсений отвлекается от доделывания отчета, смотря на кофе. Он берет чашку в руку, делая небольшой глоток. Сладкий. Арсений не любит сладкое. Но этот кофе кажется ему вкусным и он слегка одобрительно кивает, облизнув кончиком языка губы. Попов закрывает ноутбук, резким движением оголяя кисть, смотрит на наручные часы. Как раз уложился по времени и обеденный перерыв подходит к концу. Он поднимает ладонь, зовя к себе официанта и тот, приоткрыв глаза чуть шире и улыбнувшись, поспешно направляется к столику. — Что-нибудь ещё? — интересуется Антон, щёлкая ручкой. — Нет, спасибо, мне бы счёт, — смотрит в глаза. — Конечно. Парень быстро приносит счёт и удаляется обратно. Арсений кладёт одну купюру, оставляя неплохую сдачу на чаевые и, захватив своё портмоне, направляется к выходу. Он уже было покинул эту кофейню, открыв дверь и сделав шаг, как слышит в спину неуверенное: — А… ммм… вам понравилось? Арсений оборачивается и, улыбнувшись, кивает: — Да, вкусный кофе. Я зайду ещё. И Антон улыбается ему раз сотый за это время, так искренне, будто пятилетний ребёнок и ему невозможно не улыбнуться в ответ.

Утро. Бесцветные лучи снова беспощадно бьют в глаза и Арсений переворачивается на другой бок. Он тянется рукой к телефону. Восемь утра. Пора вставать. Он медленно опускает свои стопы на холодный пол и направляется на кухню. Арсений называет свою жизнь «днём сурка». Но только не сегодня. Он проходит на кухню, включает чайник, прикуривает. Курит он в состоянии полусна с прикрытыми глазами. Спалось сегодня отчего-то плохо: постоянно ворочался, бросало в жар, знобило, болело тело. Мужчина уж думал скорую вызывать, но после этой мысли, как по щелчку, все стало потихоньку затихать. Арсений медленно поднимает веки от того, что пепел падает ему на руку. Он смотрит на сигарету пару секунд. Рвано крикнув, Арсений вскакивает со стула в шоке, сигарета выскакивает из его пальцев; глубоко дыша носом, он смотрит на тлеющую сигарету, лежащую на полу. Он наклоняется, поднимая ее пальцами и начинает крутить в разные стороны. — Серёжа, ты меня слышишь? — Попов мечется из комнаты в комнату, перерывая весь свой дом, все свои вещи. — Попов, твою мать, — тихо хрипит голос на том конце, — у меня же выходной. Если это не сверх срочно, то я приеду и придушу тебя подушкой. — Я вижу. — Поздравляю, это все? — Нет, Серёжа, я вижу. Цвета… цвет. — Какой цвет? — не понимает ещё спящий друг. — Не знаю. Цвет моей кружки, рубашки в клетку, уголька на сигарете… — Так. Стоп. — перебивает его друг, — это красный. Ты… нашёл? — Что нашёл? — Не тупи, Попов, соулмейта своего. — Нет. — Догадки имеются? С кем ты в ближайшее время знакомился, виделся, говорил. — Смеёшься? Ну… У нас вчера совещание было с работниками другого офиса. Сегодня тоже предвещается. — Ну вот, думай, значит, ищи, общайся, завтра все поймёшь, а я спать. — Ты так спокойно все это говоришь! — возмущается Арсений. — Арс, прошу, дай мне выспаться и я покажу весь спектр своей радости. Арсений ходит по улице, внимательно разглядывая все вокруг, будто он не живет здесь несколько лет. Каждый дом, дерево, людей. Он ведь и понятия не имеет, что должно быть красным, а что нет. И понимает, что этот цвет встречается не так уж часто. Попов испытывает два чувства: безмерную радость и лютое замешательство. Он уже не надеялся, не верил, не ждал. И тут как снег на голову. Но кто это был? Весь день Попов ходит окрылённый, со всеми разговаривает, улыбается. Таким жизнерадостным его не видел никто (по меньшей мере, как год). На совещании Арсений проявляет большую инициативу, активно участвуя в переговорах, что подмечает начальство. После работы Арсений Попов — доброжелательный и жизнерадостный (с сегодняшнего дня) работник скорее спешит домой, что бы окунуться в царство Морфея, дабы ускорить начало завтрашнего дня. Арсений рад до безумия тому, что спустя тридцать два года своей жизни он начинает видеть цвета. По приходу домой Арсений надевает на себя красную рубашку в большую клетку и долго смотрит на себя в зеркало. Она ещё никогда так сильно ему не шла.

Утро. Бесцветные лучи бесцветного солнца снова режут глаза и Арсений сразу открывает их. Он встаёт на локти и внимательно осматривает всю свою комнату взглядом, каждую деталь своего интерьера, но… ничего. Мужчина хмурит брови и одним ровным движением скидывает с себя одеяло в другую сторону кровати. Он подходит к шкафу, открывает его и начинает быстро перебирать всю свою одежду и… ничего. Арсений быстрым шагом заходит в ванну. Ничего. На кухне тоже. Неужели? Арсений тянет со скрипом стул к окну. — Да, Арс, — отвечают на том конце. — Я не нашёл, — он выдыхает никотиновое облако из своих лёгких, крутя в руке сигарету, смотря на ее красный огонёк. — А ты искал? — Ну конечно искал, Серёжа, что за глупый вопрос? Я со всеми вчера говорил, со всеми… — Так… — на том конце устало зевнули, — вспоминай с кем разговаривал и хоть как-то взаимодействовал. — Среди них и искал. — Значит плохо искал, Попов. Сейчас шесть утра, мне вставать через три часа, дай я потрачу их с пользой и посплю. — Добрых снов, — тихо отвечает Арсений. «Ну и на кой-черт я проснулся так рано?». В холодильнике пусто, как и на полках, как и в животе. Со всей этой суетой он и забыл, что нужно есть, а для этого ходить в магазин. Идти сейчас в магазин и готовить себе завтрак время было. Не было желания. И сил. Необходимым было сделать хоть глоток кофе, дабы глаза не стали слипаться через пол часа; Арсений вспоминает про ту кофейню у работы и думает о том, что там можно будет и набить желудок. Дверь в кофейню открывается и слышится звон колокольчиков. Арс окидывает взглядом помещение: народа, как такового, нет. Он стремится на то же место, где был в первый раз. Он ставит на стол локти, уставше устраивает голову на своих ладонях и смотрит в окно с обезжизненным лицом, не думая ни о чем. Его транс прерывает кроткое «извините» где-то над ухом и он медленно поворачивает голову, поднимая взгляд на лицо уже знакомого официанта. — Доброе утро, — улыбается Антон. — Здравствуй, Антон, — улыбается сонно в ответ Арсений. — Уже определились с заказом? — Нет, Антон. Давай что-нибудь на твой вкус. — Опять? — смеется Антон, — ну хорошо. Один кофе на мой вкус, правильно? — Да. И что-нибудь перекусить, чтобы мое утро тоже стало добрым. Тоже на твой вкус. Я на тебя рассчитываю! — кивает Арсений, тыкнув официанта легонько пальцем в бок. Брови Антона подались вверх от удивления, как и уголки губ. Арсений снова смотрит в окно, когда милый официант покидает его. На этот раз не без мыслей. Он перебирает в своей голове всех людей, с которыми имел контакты накануне того, как появился красный цвет в его тусклой жизни. И не безуспешно: Попов вспоминает, что обмолвился день назад парой фраз с их новой секретаршей, у которой вчера был выходной. После этой мысли уголки его губ стремительно ползут вверх, и он (почти)облегченно выдыхает. Остается только проверить его догадку и мило поворковать с ней сегодня. На стол опускается чашка с ванильным латте и легким(на вид) салатом. Арсений расправляется с завтраком весьма быстро, торопясь в свой офис от предвкушения скорой встречи с секретаршей Лизой, которая (как вспоминается) так мило улыбалась ему, несмотря на его поникшее грустью лицо. Попов вновь оставляет щедрые чаевые, поспешно покидая заведение, на прощанье поблагодарив чудесного официанта: — Спасибо, Антон. — Вам понравилось? — Очень. Мне нравится ваш вкус. Я обязательно вернусь. — Я буду ждать, — Антон опускает взгляд (от смущения?). Арсений врывается в свой офис и, вернув дыхание в норму, вальяжно подходит к стойке информации, как бы невзначай интересуясь, на месте ли начальство, на что Лиза мило отвечает, на удивление, лучезарному работнику. Попов забалтывает сотрудницу минут на двадцать, если даже не больше, пока в помещение не приходит Павел Матвеевич, начальник отдела кадров, который разгоняет собеседников одним лишь грозным взглядом. На прощание Арс строит гримасу, на что секретарь отвечает смехом, прикрывая рот ладонью, косясь на Павла. Рабочий день пролетает незаметно и, что немало важно, конструктивно. Коллеги удивляются и хихикают, спрашивая Арсения, кто же попал в его любовные сети. А Попов шутливо отвечает, что и сам не в курсе. Вечером Арс видится с задушевнейшим и любимейшим другом Сергеем за бутылочкой пива в пабе, находящимся на «нейтральной территории». И Сережа рад за друга. Искренне и честно. — Я давно не видел тебя таким счастливым и… живым, — довольно подмечает Сережа, делая глоток светлого нефильтрованного, — Я очень рад за тебя, Арс. — Я, вроде как, тоже… — Она тебе хоть нравится или ты это только ради зримости? Арсений пожимает плечами, кривя улыбку. Он засматривается на обручальное кольцо на пальце друга и думает о том, что скоро и сам будет семейным человеком. Эта мысль не укладывается в его голове.

Утро. Лучи по-прежнему бесцветны. Арсений трет сонные глаза, тянется за преступно громким телефоном. Поворачивает голову и… Цветок. Цветок, стоящий на подоконнике. Арсений, укутавшись одеялом, словно в кокон, встает и медленно подходит к окну, наклоняясь и смотря не листы растения. Болотного цвета листья, чьи жилки ярко-салатового цвета так красиво переливаются на свету. Мужчина переводит взгляд. В окно. Деревья, трава. Они такие красивые. Арсений любуется на все оттенки листьев клена, развивающихся по ветру. Он довольно выдыхает. «Сегодня зову Лизу на свидание» — отправляет Арсений сообщение, прикуривая. «Какой?» — приходит в ответ. «Моей герани, травы и листьях на деревьях» «Зеленый» Арсений достает из ящика пакет с зеленым чаем, высыпая себе на ладонь немного и усмехается. «Ты прав, пап. И не намека на зеленый цвет».

— Лизонька, — у информационной стойки мурлычет сотрудник, — душенька. — Слушаю, — хихикает милое создание. — Позвольте пригласить… кхм… — оглянувшись, на тон тише, — пригласить вас на свидание. — Позволяю, — гнет бровь Елизавета, чьи щечки покрываются легким румянцем. Вечер. Ресторанчик. Два бокала вина. Попов так давно не был на свиданиях, что сам не особо осознает реальность происходящего. Но на его собственное удивление, все идет гладко и легко. Секретарша Лизочка оказалась хорошим и приятным собеседником, весьма интересной особой и, что идет приятным бонусом, нравится Арсению не только внутренними качествами, но и внешними. Мужчина думает о том, что с этим человеком ему нужно будет жить и к однозначному умозаключению не приходит.

Утро. Лучи. Опять? Опять. Арсений смотрит в окно, роется в своем гардеробе, перерывает всю квартиру. Пальцем про кресалу. Вдох. Арсений в замешательстве. «Ничего» — отправляет он другу. Арсений медленно заходит в офис, нехотя смотря в сторону информационного стенда. Лизочка тоже сидит без лица и вяло натягивает (будто сожалеющую) улыбку. Попов кивает ей. Они останутся друзьями. Рабочий день тянется, как пластилин. Бумаги все не уменьшаются. Силы и желание отсутствуют. Даже на размышления, кто же его душа. Как назло сегодня еще и завал и босс просит задержаться. Но этот рабочий день все же заканчивается, чему несомненно рад Арсений. Выйдя на улицу, он понимает, что забыл дома свой зонт, а лужи потихоньку покрываются разводами. Он перебегает через дорогу в надежде переждать дождь в полюбившейся кофейне, но… Спиной к двери стоит высокий парень в большой куртке-дождевике, закрывая входную дверь. Он поворачивается лицом к Арсению: — О, добрый вечер, — удивленно произносит он, — а мы уже закрылись. — Да уж, Антон, добрый, — узнав в парне своего официанта, устало отвечает Попов, вздохнув, присаживается на ступеньку, плевав на все. Он сует руку в карман брюк и, не нащупав там желанной пачки, бьет кулаком по ступеньке. Официант с тревогой неуверенно присаживается рядом: — Что, неудачный день? — (взволнованно) интересуется он. — Скорее, неудачная жизнь, — безжизненно, смотря вдаль. Антон печально усмехается. Он снимает с плеч свой черный рюкзак, ставя на колени, открывает маленький отдел и достает оттуда пачку винстона, открыв, протягивает мужчине. Тот поворачивает голову и, посмотрев на пачку, печально усмехается в ответ. Он вытягивает сигарету, кладет ее меж губ и, прикрывает ладонью зажигалку от ветра. Лицо на секунду освещается маленьким огоньком, когда Антон завороженно наблюдает, вглядываясь в лицо. Мужчина затягивается. Выдыхает. Он вновь поворачивает голову в сторону официанта, смотря в глаза: — Арсений, — протягивает руку. Антон кивает: — Очень приятно. Капли дождя барабанят по козырьку. Шумят мимо проезжающие машины. Двое сидят на ступеньке кофейни, разговаривая о чем-то неважном.

Утро. Глубокий вдох. Арсений нехотя открывает глаза. Не жизнь — день сурка. Он садится на кровать, подбирая под себя одеяло, укутываясь в него, поджимая колени к груди, прячась по глаза в безумно мягком и безумно любимом одеяле. Глаза бегло окидывают комнату. На настенных часах девять утра. Даже в собственный выходной не спится. И что ужасно — делать было нечего. А еще ужаснее — сегодня только суббота. Сережа с женой едет загород, а остальные… А остальных и нет. В какой момент жизнь Арсения скатилась до алгоритма «работа-дом-работа» он сам не знал. Он знал только, что живет по инерции. Лишь внезапное появление соулмейта в жизни встряхнуло его, но Арс, не способный на борьбу консерватор, мысленно сдался и прекратил поиски, довольствуясь двумя цветами. Боялся только, что душа его родственная в один момент покинет его. Мужчина опускает стопы на холодный пол. Мурашки. Встал с кровати и… Краем глаза замечает что-то. Он разворачивается на месте на носочках, все так же обнимая кокон одеяла изнутри. Цветок. Его любимая герань. Он медленно делает три больших шага в сторону окна и наклоняется к подоконнику. Достает руку из теплого домика одеяла, дотрагиваясь пальцами до нежно-розовых лепестков комнатного растения. Именно нежно-розовых. Арсению нравится этот цвет. Попов надевает на себя черную однотонную рубашку, сверху бордовый свитшот, относительно узкие темные брюки-полуспортивки, прихватив с собой пачку сигарет и портмоне, стремительно покидает квартиру. Открывается дверь. Звон колокольчиков. Арсений идет все к тому же столику. Меньше чем через минуту около него оказывается знакомая высокая и худая фигура. — Я тебя даже не узнал без костюма сначала, представляешь, — смеется официант, доставая из кармашка фартука блокнот с ручкой. Арсений молча тупит взгляд в стол с максимально серьезным и поникшим видом. — Извини… — На ваш вкус, Антон, — быстро и угрюмо отвечает Арсений, даже не поднимая на официанта своего взгляда, продолжая анализ собственных мыслей. — Хорошо, Арсений, — с ноткой обиды и беспокойства отвечает парень. Мужчину еле заметно передергивает от своего имени из уст Антона. Из его головы как-то вылетел тот факт, что они с официантом «подружились». Он барабанит по столу двумя пальцами левой руки, губы сложились в правом углу, нога под столом трясется вверх-вниз. Он поднимает свой взгляд вверх и его тики прекращаются, как по щелчку, когда он видит, как с того конца кофейни к нему направляется с подносом Антон. Подойдя тот чуть ближе, Арсений сцепляет с ним взгляды и не отводит. Изумрудно-зеленые. Арсений столбенеет. Изумрудно-зеленые глаза приближались к нему с каждым шагом. Да, вчера ведь было темно и он не заметил. Не увидел. Антон завороженно идет к столику, а с каждым его шагом улыбка с лица сползает ниже. Он смотрит в глаза, не отводя взгляд ни на… Поднос громко падает на пол, треща; кружка кофе разбивается так громко. Антон быстро подскакивает, кладя свою большую ладонь на руку Арсения, располагающуюся на столе: — Извините… Извини, твои глаза… Просто… Такие голубые, я… — он пытается извиняться, попутно собирая осколки на поднос, бросая взгляды то на пол, то в глаза. Арсений молча смотрит на парня с вздернутыми, слегка нахмуренными бровями и лицом, полным осознания. Официант стыдливо удаляется из зала. Догадки Попова, кажется, подтвердились только что и он сжимает челюсть так, что скулы и жилки на его лице показываются во всей красе. Официант возвращается спустя пару минут, ставя на стол новую кружку: — Извини… — Все в порядке, — Арсений не поднимает своего взгляда. Антон удаляется. «Он слишком юн. Ты слишком стар, скучен… Ты просто слишком…» — мысли в голове Арсения поочередно перекрикивают друг друга. Он трет свои веки пальцами, глубоко вздыхая. «Оставь мальчика, не порти ему жизнь». Он делает глоток терпкого кофе, отодвигая его в сторону, кладет на стол купюру, вставая и направляясь к выходу. — Ты не допил. Не понравился? — прилетает в спину. Попов поворачивается и грустно улыбается: — Нет, вкусный кофе, просто мне пора. Он толкает дверь, выходя из помещения. Вдыхает полной грудью холодный воздух, предвещающий скорую осень. Шаг на ступеньку и что-то тянет назад. Теплая ладонь обхватила его запястье и тянет обратно. Арсений вынужденно делает шаг обратно, поворачиваясь, и поднимает голову. Антон с растерянным и неуверенным видом делает глубокий вдох. — Мне нужно идти, — тихо говорит Арс. — Мне… нужно кое-что проверить, — выдыхает. Антон резко тянет на себя мужчину, беря своими шероховатыми, теплыми ладонями его лицо, чуть приподнимая подбородок и накрывает его губы своими. Зажмурив глаза, он нежно и неуверенно целует мягкие губы Арсения, чуть прикусывая нижнюю. Жарко выдохнув, Антон отстраняется от мужчины, когда тот в оцепенении смотрит в глаза. Взгляд начинает скакать по всему вокруг: двери кофейни окрашиваются в темно-каштановый, небо в пастельно-голубой, кожа рук становится нежно-телесной. Арсений возвращает свой взгляд на Антона. Его брови у основания приподняты, а на лице красуется искренняя радостная улыбка: он глубоко дышит и оголяет белоснежные зубы.

Утро. Яркие желтые лучи солнца бьют прямо в глаза и Арсений переворачивается на другой бок. На синих настенных часах время девять. Он привстает на локти. — Ляг, сегодня выходной, — слышится тихое из пучины одеял и Арсений, улыбнувшись, повинуется. Он ложится, накрываясь обратно одеялом и чувствует ладонь, скользящую по животу и притягивающую к себе. Антон обвивает его руками, переплетает ноги и нежно целует его в щеку. Попов улыбается, прижимая его сильнее к себе. Он чувствует себя счастливым. Целует Антона в лоб. «А эта вселенная не такая уж и дурацкая».

Источник