Как мучали женщин в тюрьме
Одна женщина на 300-500 мужчин: ужасы, которые пережили заключенные в концлагере Равенсбрюк
В небольшом немецком городке Фюрстенберг, в ста километрах от Берлина, проживает всего 7 тысяч человек. Зато многие немцы и жители соседних стран нередко приезжают сюда отдохнуть: поплавать на яхте, порыбачить, насладиться богатой зеленой зоной. Ведь Фюрстенбург – это еще и климатический курорт. По утрам местные жители собираются в пекарнях или кафе-мороженых, где нет Wi-fi. Он здесь и не нужен: почти вся молодежь разъехалась по крупным городам. Идиллию Фюрстенберга нарушает лишь история: темная и страшная.
Деревня Равенсбрюк теперь часть Фюрстенберга. Именно здесь с 1939 по 1945 годы находился крупнейший женский концлагерь, который к концу войны стал настоящим лагерем смерти. С муками и ужасом в стенах Равенсбрюка столкнулись 130 тысяч человек, большинство из них – женщины и дети.
«В память о наших подругах, которые под гнетом эсэсовцев должны были строить эту дорогу, и всех, кто при этом погиб», – гласит надпись на четырех языка, в том числе и на русском, на монументе по дороге в Равенсбрюк.
По дороге, ведущей в концлагерь, я иду одна. Дело в том, что он не особо популярен среди туристов. Тишину нарушает лишь проезжающая мимо полицейская машина: «Вы направляетесь в мемориал?» – «Да». Колючая проволока защищает старые дома эсэсовцев. Мемориальный комплекс занимает лишь пару таких зданий, еще несколько принадлежат юношеской базе отдыха, остальные стоят в запустении. Муниципалитет не знает, как их использовать и на какие средства ремонтировать. На удивление музейный фонд Равенсбрюка даже больше, чем у концлагеря Дахау.
Февраль 1940. Двух женщин впервые порют на эстакаде. Две недели назад Гиммлер заказал это наказание.
Январь 1943. Экспериментальные операции доктора Гебхардта продолжаются. Одну польскую женщину оперируют четвертый раз на обе ноги.
18 января. Согласно отчетам, двух польских женщин оперируют снова. Одну из них – третий раз, другую – пятый.
Богумила Ясюк, Равенсбрюк, 1944. Источник: Мемориальный музей Холокоста (США)
Как и в ряде других лагерей, в Равенсбрюке проводили медицинские эксперименты над женщинами. Доктора, как мужские, так и женские обещали руководству Третьего рейха исключительные результаты в области трансплантации и медицинских тестов, которые в дальнейшем сделают солдатов сильнее. Чаще всего для экспериментов выбирали полячек, многие умирали в процессе, выживших расстреливали.
В Равенсбрюке проводили эксперименты с костями, мышцами и нервами. Профессор Карл Гебхардт, чей госпиталь был всего в 12 километрах от концлагеря, разрезал здоровую ногу женщины, повреждал кости и сухожилия, а после работал над их сращиванием. В результате операций у женщин появлялись уродливые большие наросты, которые сильно болели и оставались на всю жизнь. Санитарные нормы соблюдались лишь поначалу.
«Мне повезло. Нам проводили операции в самом начале, использовали чистые бинты. Когда операции были на потоке, за санитарией никто не следил, бинты использовали многократно, в результате у людей развивались инфекции», – вспоминает одна из заключенных.
Гинеколог Карл Клауберг хотел создать быстрый и дешевый способ стерилизации. Исходя из нацистской идеологии, представители «низшей расы» должны были выполнять рабскую работу, но не размножаться. Он экспериментировал с безоперационными методами. Вводил в фаллопиевы трубы едкую жидкость, что приводило к сильному воспалению и дальнейшему бесплодию. Эксперименту подверглись по меньшей мере 160 женщин, среди них были девочки от десяти лет.
Будничная жизнь в лагере тоже была непростой. Когда женщины только прибывали в лагерь, их раздевали прямо на улице, затем отправляли к гинекологу. Всю одежду и личные вещи забирали, вместо них – полосатая роба и деревянные башмаки. Летом заключенные вставали в 3:30 и приступали к рабскому труду. Днем был небольшой перерыв, дальше работа продолжалась до самого вечера. В Равенсбрюке женщины должны были шить одежду для всех заключенных Третьего рейха и самих нацистов, здесь находилось предприятие для текстильного и кожевенного производства. В 1942 году немецкий электротехнический концерн «Siemens & Halske AG» возвел 20 бараков для принудительного труда.
К 1943 году лагерь был переполнен, никакие правила гигиены и санитарии больше не соблюдались. Приходилась пробираться через толпу, чтобы попасть в туалет или к умывальникам. Исключение делали лишь для женщин, которых отправляли «работать» в бордели. Их не постригали, лучше кормили и одевали. Публичные дома открывали на территории мужских концлагерей, чтобы «повысить производительность труда». И именно Равенсбрюк был основным поставщиком проституток. Чаще всего отбирали немок, полячек и француженок. Сначала женщинам обещали освобождение из концлагеря спустя полгода работы в борделе. Для многих желание оказаться на свободе было сильнее моральных принципов.
Перед отправкой в публичной дом девушек приводили в надлежащий вид: кололи кальций, чистили зубы и кожу, купали в дезинфицирующих ваннах, откармливали и оставляли загорать под кварцевыми лампами. По разработанному нормативу – одна женщина на 300-500 мужчин. Один сеанс длился 15 минут, за происходящим надзиратели наблюдали в глазок.
Мужчины же не лишали себя удовольствия и никогда не отказывались от такого способа поощрения, прекрасно зная, что женщины в борделях – такие же заключенные, как они.
«Мне было 18, и я даже не знал, что такое бордель. Но там у меня было первое сексуальное приключение. Я уже знал эту молодую женщину – ее звали Фрида. Она была старше меня на шесть лет, поэтому для меня это уже была взрослая женщина. Она мне сказала: «Ну что, давай отдохнем, выкурим по сигарете». Я никогда не курил. Все случилось само собой, я был возбужден происходящим. Позже я попросил мать отправить мне 25 марок из дома, один визит стоил – 2 марки. Я к ней ходил 12 раз», – так вспоминал о своем первом сексуальном опыте в борделе голландец Альберт ван Дайк.
«Когда я пошел в бордель, я ничего не знал о сексе. Она у меня спросила: «Ты когда-нибудь спал с женщиной?». Это был мой первый раз и, конечно, мне понравилось. Позже я пробовал снова попасть к этой проститутке, но бордель работал не постоянно. Иногда там нужно было убираться, женщины заболевали или беременели. Как-то я залез в окно и провел с ней два часа», – описывал свой опыт другой заключенный.
Из-за принудительной стерилизации женщины беременели не часто, в большинстве случаев их сразу же отправляли на принудительный аборт. Рожать разрешали лишь немкам. Именно поэтому в Равенсбрюке за несколько лет родилось более 600 детей. Женщины должны были вернуться к работе через неделю и могли видеть малышей лишь в перерыве. Местные медсестры старались помочь новорожденным, но большинство почти сразу умирали.
Дует сильный ветер, на безлюдной площади, окруженной бараками, становится жутковато. Будто дух прошлого до сих пор не покинул это место. Несколько помещений в мемориале сохранили в первозданном виде – потрепанные, с облупленной краской и ржавчиной.
Одна из уникальных экспозиций – это дом фюреров СС. Известно всего о 54 офицерах СС, которые работали в Равенсбрюке в чине фюреров. Что их заставляло выполнять эту службу и почему немки мечтали выйти за них замуж?
В отличие от обычных граждан, фюреры получали шикарные для того времени дома абсолютно бесплатно, пусть и рядом с концлагерем. На экспозиции выставлен дом, в котором проживал первый комендант Равенсбрюка Макс Кегель с женой. На первом этаже – вестибюль с камином, две комнаты, кухня с кладовой, туалет и коридор. На втором – спальня, детская, комната для гостей и ванная. Жилая площадь – чуть меньше 150 метров, дом был оснащен центральным отоплением.
Узники концлагеря благоустраивали сады семейства фюреров, прислуживали за их гостями. Женами таких эсэсовцев чаще всего были весьма образованные женщины, считавшие, что такой брак улучшит их жизненные условия. В рамках военного времени обычные немки должны были работать на предприятиях, но только не жены фюреров. Им разрешалось заниматься детьми и бытом.
В 1943 году в Равенсбрюке построили крематорий, с того момента он превратился в настоящий лагерь смерти. Тела сжигали, а весь пепел сбрасывали в озеро. В 1944 году командование лагеря получило приказ уничтожить все больных, старых и неработоспособных заключенных. Сначала женщин казнили выстрелом в затылок, чуть позже построили газовые камеры.
Ядвига Дзидо демонстрирует свою травмированную ногу на Нюрнбергском процессе. Эсперт объясняет природу медицинского эксперимента, проведенного на ней в Равенсбрюке. Источник: Мемориальный музей Холокоста (США)
«Заключённый-мужчина забирался на крышу и бросал газовый баллончик в камеру через трап, который сразу же закрывал. Я слышал стоны и хныканья внутри. После двух-трёх минут всё замолкало. Я не могу сказать, были женщины мертвы или без сознания, поскольку не присутствовал при уборке камеры», – так описывал процесс казни помощник коменданта Шварцгубер.
Когда эсэсовцы поняли, что Красная армия приближается, они уничтожили почти все документы. 30 апреля 1945 года советская армия освободила Равенсбрюк. Большинство подфюреров, охранников и надзирательниц этого концлагеря после 1945 года снова влились в немецкое общество и за службу в Равенсбрюке к ответственности никогда не привлекались. Некоторые из них до сих пор считаются пропавшими без вести.
«Забычила — и получился разбой» Узница женской колонии о лесбийской любви, заколотых детях и беспределе
Что творится за высокими стенами женских колоний в России, 33-летняя Галина Воробьева знает не понаслышке. На счету матери троих детей — два срока в Ленинградской и Можайской колониях. Блатные расклады, борьба за выживание, лесбийская любовь и разлука с детьми — лишь малая часть того, что она видела за решеткой. И хотя о своих отсидках заключенные говорят неохотно, Воробьева согласилась побеседовать с «Лентой.ру» и рассказать подробно о жизни в женской колонии.
«Меня закрыли»
В жизни каждого наркомана бывают периоды просветления. Я вышла замуж, родила дочь и сына. Но потом срыв, тянет обратно, хочется движухи. Уходила из семьи — вечеринки, тусовки, — потом возвращалась. Две-три недели отсутствия были для меня в порядке вещей. В 2007 году органы опеки лишили меня родительских прав. Мой отец оформил опекунство на моих детей, несмотря на то, что мы не общались. Видимо, у него было чувство вины за то, что отстранился в свое время от моего воспитания. С мужем мы к тому времени уже развелись.
В 2010 году была еще одна попытка начать нормальную жизнь. Я устроилась на работу, попыталась стать нормальным человеком. Перестала колоться, но начала пить. Просто заменила одно другим. Когда выпиваешь, легко заводить новые знакомства. Так у меня появилась компания. Новые друзья воровали, занимались грабежами, мошенничеством. Я тоже начала красть. Очередная пьянка, отобрали у кого-то телефон и деньги, завели дело. Но тогда мне дали шанс — отпустили под подписку о невыезде. А я не оценила этого, прямо под подпиской, в той же компании, снова совершила грабеж — и меня закрыли [арестовали].
В СИЗО провела восемь месяцев. После общения с уголовниками в своей компании я была наслышана про порядки. Есть такое понятие — семейничество: подружилась с двумя сокамерницами, мы вели общее хозяйство, делились продуктами, с остальными были ровные отношения.
«Женщины-зечки — тревожный контингент»
В 2012 году я получила три года, и меня отправили в женскую колонию в Ленинградской области — Ульяновка называется. Женщины вообще сложные создания, а женщины-зечки — это тревожный контингент, психика у всех нарушена. На зоне авторитет у «кратких» — это неоднократно судимые.
Залог успеха на зоне в том, чтобы «хорошо сидеть». А что это значит? Чтоб не наезжала администрация, чтоб ровные отношения с зечками. Ты должна уметь за себя постоять. Я вот уверенная в себе, физического давления на меня было мало, в основном моральный пресс. Напряжение каждый день, потому что каждый день ты должна отстаивать свои права: на место в комнате питания, в каптерке, на розетку, в курилке, ну и так еще по мелочи. Но если рот не открывать, если не можешь отстоять свое мнение, разрулить ситуацию, то тебя чморят. Делают разные пакости: бойкот процветает, тебе говорят все, что о тебе думают, могут подложить запрещенку — духи, цветные вещи. На воле это мелочи, а там это взыскание, и если его получишь, то уже не можешь выйти по УДО. А выйти все стремятся. Но если ты чмо, то сами зеки будут ставить тебе палки в колеса.
Исправительная колония №2 в поселке Ульяновка (Ленинградская область)
Вышла из карантина, мне выдали форму 52 размера, а я ношу 44-й. Это пиджак-юбка, пиджак-брюки. Одна дама предложила мне ушить форму за блок сигарет и стограммовую банку кофе. Отдала ей форму, а она «задинамила»: две недели я не могла ее найти, потом наконец-то отловила в курилке и вежливо спрашиваю: «Что за дела?» Она давно сидела и, видимо, решила на новенькой отработаться. Ответила мне: «Ты кто такая? Иди гуляй». Годы общения с уголовниками и наркоманами на мне сказались, и я надавала ей. Через пару часов дамочка принесла мне ушитую форму и вернула сигареты. Так я получила свое первое взыскание.
Мне повезло очень сильно: наш бригадир Яна, которая 16 лет отсидела, оказалась моей землячкой. Есть негласное правило: земляки помогают друг другу. Она грамотно руководила, могла договориться с администрацией, все к ней шли за помощью, хоть она и строгая была.
Я еще в карантине была, мне прислали посылку: сапоги, цветные кофты, термо- и корректирующее белье. Хоть ты и на зоне, но хочется минимального комфорта и красоты, а в колонии ходят только в форме — платок, пальто и обувь. Но кто давно сидит и у администрации на хорошем счету, имеют послабление: они могут носить одежду и обувь неустановленного образца. Я обратилась к Яне за помощью, и через некоторое время мне, новичку, разрешили носить свои сапоги и водолазку с блестками. Еще Яна помогла мне с работой. Сначала меня распределили на швейное производство, но там платили копейки — 300-400 рублей в месяц. А потом Яна устроила меня на вольное производство, которое было на территории нашей колонии. Там производили пластмассовые изделия. Зарплата уже 2000 рублей в месяц плюс бонусы за переработку — сигареты и кофе, а это ценный товар в колонии, которым все можно оплатить.
«Забычила — и получился разбой»
Я вышла из Ульяновки в январе 2015 года с настроем, что сидеть больше не хочу. Вернулась в Рыбинск и устроилась на работу официанткой. Директор кафе лояльно отнесся к моей судимости. Все было хорошо. Познакомилась с молодым человеком. Забеременела, потом выяснилось, что он наркоман. Завязать у него не получилось, и мы расстались. Однажды с подружкой поехала в гости, опять пьянка. Видимо, тюремные устои дали о себе знать.
Забычила — и получился разбой. В том же 2015-м мне дали 2,5 года. Мой начальник просил за меня и соседи, поэтому получила по минимуму. Прокурор просил пять лет. Приехала в Можайскую колонию с огромным животом: 36 недель срока. Сама волокла два тяжеленных чемодана, никто из сотрудников не помог. С нами были еще две мамочки с младенцами: одному три месяца, другому девять. Сотрудницы у них молча забрали детей, они спрашивают — куда? Те ответили им по-хамски. Сразу поняла, что здесь все будет очень жестко.
После родов я стала работать нянечкой в доме ребенка при колонии. Декретный отпуск 71 день. У меня были 15 новорожденных, я буквально выползала с работы. Малыши постоянно плачут, потому что голодные, морально очень тяжело. Даже не было возможности увидеть своего ребенка. Впервые сына увидела через четыре месяца.
В Можайке с 2010 года зечки жили вместе с детьми, но потом из-за какой-то инфекции детки стали умирать, и корпус совместного пребывания закрыли. В 2012 году его открыли, но мамочки все равно не жили с детьми. И вот мы — десять мамок — стали ходить к администрации и выбивать совместное проживание. Писали жалобы президенту, уполномоченному по правам человека, по правам ребенка. У меня была подруга Юля, она юридически подкована была — адвокат, помогала нам.
Большинство наших жалоб не уходили из колонии, администрация все время придумывала разные отмазки — просто им не хотелось брать ответственность: это же постоянные проверки, излишнее внимание к колонии. Нас прятали от проверяющих, когда приезжали представители общественной наблюдательной комиссии (ОНК), чтобы мы не жаловались им. Мы, в свою очередь, шли на шантаж, что все расскажем про здешние порядки, если нам не разрешат жить с детьми. В итоге, когда моему Матвею исполнилось восемь месяцев, мы стали жить вместе.
Ничего слаще морковки мой сын не видел. Я была в постоянном поиске вкусняшек для него, витаминов. Конфеты, печенье, фрукты — все под запретом. Можно только то, что в официальном меню, а там только зеленое яблоко. Когда я в первый раз дала ему банан — Матвею было полтора года, — он не знал, что с ним делать. Раз в полгода подруга присылала посылку, а там дефицит: влажные салфетки, подгузники, игрушки.
Когда смотришь на своего ребенка и понимаешь, что ты не можешь ему ничего дать, — это убивает. То, что я родила его в колонии, очень на меня повлияло, я переосмыслила тогда всю свою жизнь. Хочется компенсировать ему все, чтобы Матвей не вспоминал, где он родился.
Фото: Владимир Веленгурин / ТАСС
Потом я опять пошла по кабинетам, требовала изменить методы лечения. Там ужасное медицинское обслуживание, детей закалывают антибиотиками. Когда один заболел, его не изолируют из группы, и он заражает остальных. Сразу всех начинают колоть серьезными препаратами, даже новорожденных. У меня сын теперь как наркоман, его никакие щадящие лекарства не берут, потому что в Можайке их подсадили на Цефтриаксон — антибиотик широкого спектра действия.
У меня на руках восьмимесячная девочка начинала орать, когда приходила медсестра с уколами. Она ее узнавала и понимала, что сейчас будет больно, вцеплялась своими ручками в меня. Этого не забыть никогда!
С этой системой ничего сделать нельзя. Сотрудники тебе говорят: а ты чем думала, когда беременная совершала преступления? И ты не можешь ничего им сказать, потому что это действительно так. Начинаешь объяснять, что это же дети, а тебе говорят: это дети зечек. Какое отношение к нам — спецконтингенту, такое же и к нашим детям. Осознание того, что ты бессильна, очень угнетает.
«Я не в лесбийской теме»
В Ульяновке страсти кипели. А вот Можайская — это колония нравов. За лесбиянство, назовем вещи своими именами, строго наказывали, и там этого было очень мало. Оно присутствовало, но скрыто, завуалировано, напоказ ничего не выставлялось. Если женщины и жили какими-то отношениями, то об этом знал очень узкий круг. А в питерской колонии все это процветало. Все три года там я была в шоке. Знаки внимания — записки, подарки — все как в отношениях мужчины и женщины, за тобой начинают ухаживать, но как-то сложнее и страшнее.
Я, как только попала в колонию, заметила, что одна дама в столовой стала пристально на меня смотреть на обедах. Постоянно ощущала ее пристальный взгляд. Однажды утром на своей тумбочке я нашла горячий кофе, шоколадку и записку. Там было написано: давай пообщаемся. Я поспрашивала девочек, кто принес. И они сказали, что эта женщина. Я встретила ее в курилке и объяснила, что не стоит мне уделять внимание — я не в лесбийской теме. Но она еще полгода проявляла настойчивость, дарила презенты: открытка, гель для душа, какая-то цветная футболка в подарочной упаковке, духи даже, которые в колонии запрещены.
Фото: Дмитрий Лебедев / «Коммерсантъ»
В этой каше варились все подряд, вне зависимости от длительности срока, просто природа брала свое, но для меня это неприемлемо. Я воспитана так, что отношения только с мужчинами. Если вам нравится — занимайтесь, но без меня. Уединялись по-разному: ширмовали шконарь (завешивали простынями первый этаж двухъярусной кровати), на заводе в потаенных местечках. Все понимали, терпели, не обращали внимания. Я, когда видела, не молчала, плевалась.
В питерской колонии, конечно же, наказывали за лесбиянство, и жестко: сажали в ШИЗО, накладывали взыскание. Но все равно там было какое-то человеческое отношение к заключенным. Я это поняла, попав в Можайскую колонию. Там лютые женщины работают. В Ульяновке с начальницей отряда у нас были приятельские отношения, она жила жизнью своих подопечных. У нее 130 человек, и она в курсе жизненной ситуации каждой из них. Мы звали ее мама. Там администрация стимулировала к УДО: если на 100 процентов выкладываешься на работе, участвуешь в самодеятельности, не нарушаешь режим, то получаешь поощрения, благодарности и выходишь по УДО. Поэтому там мало стукачей — нет в них нужды.
В Можайке все по-другому. Там зек «крепит» зека. Что это значит? Стукачество. Внутренний настрой очень злой. Зечки работают, пляшут, вышивают крестиком, но благодарности никому не раздают. Там вообще не выходят по УДО.
«Не имею права опускаться»
13 ноября 2017 года мы вместе с Матвеем освободились, ему было два года и один месяц. До заключения у меня были две комнаты в четырехкомнатной коммуналке. Соседка-бабушка умерла, пока я сидела, а ее дочь продала ее долю. Новые хозяева весь строительный мусор, весь хлам свалили в мои комнаты, в них обвалился потолок, были выбиты окна, сейчас они непригодны для житья. Нужны средства на ремонт, их у меня нет. Первые месяцы мы с сыном жили в кризисном центре, там я прошла реабилитационную программу, чтобы избавиться от тюремных привычек.
Галина Воробьева с Матвеем
Фото предоставлено героем материала
Сейчас нас приютила подруга. Планов много, хочется жить нормально, как обычный человек, водить ребенка в садик, работать. Хочу восстановить связи с родственниками, со старшими детьми, восстановить родительские права. Я должна дать Матвею все, чтобы он рос нормально. Дрянь я редкостная, надо было отсидеть два срока, чтобы понять и оценить то, что мне было дано. Теперь я не имею права опускаться. Конечно, я все это заслужила, но есть такая категория людей, которые не осудят, поднимут с земли. Незнакомые люди проявили к нам заботу, внимание и сочувствие. Я им очень благодарна.
Галина — одна из участниц проекта «Возрождение», проводимого благотворительным фондом «Протяни руку» совместно с фондом президентских грантов. Проект направлен на адаптацию женщин, освободившихся из мест лишения свободы, в самый трудный для них период — в первые месяцы на воле.