спрашиваю себя зачем я жил для какой цели я родился
Спрашиваю себя зачем я жил для какой цели я родился
Николай Александрович Добролюбов
Что такое обломовщина?
(Обломов, роман И.А.Гончарова.
«Отечественные записки», 1859 г., № I-IV)
Где же тот, кто бы на родном
языке русской души умел бы сказать
нам это всемогущее слово «вперед»?
Веки проходят за веками, полмильона
сидней, увальней и болванов дремлет
непробудно, и редко рождается на
Руси муж, умеющий произнести его,
это всемогущее слово.
* Примечания к словам, отмеченным [*], см. в конце текста.
Кажется, немало было задатков на то, чтобы и весь роман не имел успеха, по крайней мере в нашей публике, которая так привыкла считать всю поэтическую литературу забавой и судить художественные произведения по первому впечатлению. Но на этот раз художественная правда скоро взяла свое. Последующие части романа сгладили первое неприятное впечатление у всех, у кого оно было, и талант Гончарова покорил своему неотразимому влиянию даже людей, всего менее ему сочувствовавших. Тайна такого успеха заключается, нам кажется, сколько непосредственно в силе художественного таланта автора, столько же и в необыкновенном богатстве содержания романа.
Может показаться странным, что мы находим особенное богатство содержания в романе, в котором, по самому характеру героя, почти вовсе нет действия. Но мы надеемся объяснить свою мысль в продолжении статьи, главная цель которой и состоит в том, чтобы высказать несколько замечаний и выводов, на которые, по нашему мнению, необходимо наводит содержание романа Гончарова.
«Обломов» вызовет, без сомнения, множество критик. Вероятно, будут между ними и корректурные*, которые отыщут какие-нибудь погрешности в языке и слоге, и патетические**, в которых будет много восклицаний о прелести сцен и характеров, и эстетично-аптекарские, с строгою поверкою того, везде ли точно, по эстетическому рецепту, отпущено действующим лицам надлежащее количество таких-то и таких-то свойств и всегда ли эти лица употребляют их так, как сказано в рецепте. Мы не чувствуем ни малейшей охоты пускаться в подобные тонкости, да и читателям, вероятно, не будет особенно горя, если мы не станем убиваться над соображениями о том, вполне ли соответствует такая-то фраза характеру героя и его положению или в ней надобно было несколько слов переставить, и т.п. Поэтому нам кажется нисколько не предосудительным заняться более общими соображениями о содержании и значении романа Гончарова, хотя, конечно, истые критики и упрекнут нас опять, что статья наша написана не об Обломове, а только по поводу Обломова.
Роман Лермонтова «Герой нашего времени» : Страница 27
Пробегаю в памяти все мое прошедшее и спрашиваю себя невольно: зачем я жил? для какой цели я родился. А, верно, она существовала, и, верно, было мне назначение высокое, потому что я чувствую в душе моей силы необъятные… Но я не угадал этого назначения, я увлекся приманками страстей пустых и неблагодарных; из горнила их я вышел тверд и холоден, как железо, но утратил навеки пыл благородных стремлений — лучший свет жизни. И с той поры сколько раз уже я играл роль топора в руках судьбы! Как орудие казни, я упадал на голову обреченных жертв, часто без злобы, всегда без сожаления… Моя любовь никому не принесла счастья, потому что я ничем не жертвовал для тех, кого любил: я любил для себя, для собственного удовольствия: я только удовлетворял странную потребность сердца, с жадностью поглощая их чувства, их радости и страданья — и никогда не мог насытиться. Так, томимый голодом в изнеможении засыпает и видит перед собой роскошные кушанья и шипучие вина; он пожирает с восторгом воздушные дары воображения, и ему кажется легче; но только проснулся — мечта исчезает… остается удвоенный голод и отчаяние!
И, может быть, я завтра умру. и не останется на земле ни одного существа, которое бы поняло меня совершенно. Одни почитают меня хуже, другие лучше, чем я в самом деле… Одни скажут: он был добрый малый, другие — мерзавец. И то и другое будет ложно. После этого стоит ли труда жить? а все живешь — из любопытства: ожидаешь чего-то нового… Смешно и досадно!
Вот уже полтора месяца, как я в крепости N; Максим Максимыч ушел на охоту… я один; сижу у окна; серые тучи закрыли горы до подошвы; солнце сквозь туман кажется желтым пятном. Холодно; ветер свищет и колеблет ставни… Скучно! Стану продолжать свой журнал, прерванный столькими странными событиями.
Перечитываю последнюю страницу: смешно! Я думал умереть; это было невозможно: я еще не осушил чаши страданий, и теперь чувствую, что мне еще долго жить.
Как все прошедшее ясно и резко отлилось в моей памяти! Ни одной черты, ни одного оттенка не стерло время!
Я помню, что в продолжение ночи, предшествовавшей поединку, я не спал ни минуты. Писать я не мог долго: тайное беспокойство мною овладело. С час я ходил по комнате; потом сел и открыл роман Вальтера Скотта, лежавший у меня на столе: то были «Шотландские пуритане»; я читал сначала с усилием, потом забылся, увлеченный волшебным вымыслом… Неужели шотландскому барду на том свете не платят за каждую отрадную минуту, которую дарит его книга.
Наконец рассвело. Нервы мои успокоились. Я посмотрелся в зеркало; тусклая бледность покрывала лицо мое, хранившее следы мучительной бессонницы; но глаза, хотя окруженные коричневою тенью, блистали гордо и неумолимо. Я остался доволен собою.
Велев седлать лошадей, я оделся и сбежал к купальне. Погружаясь в холодный кипяток нарзана, я чувствовал, как телесные и душевные силы мои возвращались. Я вышел из ванны свеж и бодр, как будто собирался на бал. После этого говорите, что душа не зависит от тела.
Возвратясь, я нашел у себя доктора. На нем были серые рейтузы, архалук и черкесская шапка. Я расхохотался, увидев эту маленькую фигурку под огромной косматой шапкой: у него лицо вовсе не воинственное, а в этот раз оно было еще длиннее обыкновенного.
— Отчего вы так печальны, доктор? — сказал я ему. — Разве вы сто раз не провожали людей на тот свет с величайшим равнодушием? Вообразите, что у меня желчная горячка; я могу выздороветь, могу и умереть; то и другое в порядке вещей; старайтесь смотреть на меня, как на пациента, одержимого болезнью, вам еще неизвестной, — и тогда ваше любопытство возбудится до высшей степени; вы можете надо мною сделать теперь несколько важных физиологических наблюдений… Ожидание насильственной смерти не есть ли уже настоящая болезнь?
Эта мысль поразила доктора, и он развеселился.
Мы сели верхом; Вернер уцепился за поводья обеими руками, и мы пустились, — мигом проскакали мимо крепости через слободку и въехали в ущелье, по которому вилась дорога, полузаросшая высокой травой и ежеминутно пересекаемая шумным ручьем, через который нужно было переправляться вброд, к великому отчаянию доктора, потому что лошадь его каждый раз в воде останавливалась.
Я не помню утра более голубого и свежего! Солнце едва выказалось из-за зеленых вершин, и слияние теплоты его лучей с умирающей прохладой ночи наводило на все чувства какое-то сладкое томление; в ущелье не проникал еще радостный луч молодого дня; он золотил только верхи утесов, висящих с обеих сторон над нами; густолиственные кусты, растущие в их глубоких трещинах, при малейшем дыхании ветра осыпали нас серебряным дождем. Я помню — в этот раз, больше чем когда-нибудь прежде, я любил природу. Как любопытно всматриваться каждую росинку, трепещущую на широком листке виноградном и отражавшую миллионы радужных лучей! как жадно взор мой старался проникнуть в дымную даль! Там путь все становился уже, утесы синее и страшнее, и, наконец, они, казалось, сходились непроницаемою стеной. Мы ехали молча.
— Написали ли вы свое завещание? — вдруг спросил Вернер.
— А если будете убиты.
— Наследники отыщутся сами.
— Неужели у вас нет друзей, которым бы вы хотели послать свое последнее прости.
— Неужели нет на свете женщины, которой вы хотели бы оставить что-нибудь на память.
— Хотите ли, доктор, — отвечал я ему, — чтоб я раскрыл вам мою душу. Видите ли, я выжил из тех лет, когда умирают, произнося имя своей любезной и завещая другу клочок напомаженных или ненапомаженных волос. Думая о близкой и возможной смерти, я думаю об одном себе: иные не делают и этого. Друзья, которые завтра меня забудут или, хуже, возведут на мой счет бог знает какие небылицы; женщины, которые, обнимая другого, будут смеяться надо мною, чтоб не возбудить в нем ревности к усопшему, — бог с ними! Из жизненной бури я вынес только несколько идей — и ни одного чувства. Я давно уж живу не сердцем, а головою. Я взвешиваю, разбираю свои собственные страсти и поступки с строгим любопытством, но без участия. Во мне два человека: один живет в полном смысле этого слова, другой мыслит и судит его; первый, быть может, через час простится с вами и миром навеки, а второй… второй. Посмотрите, доктор: видите ли вы, на скале направо чернеются три фигуры? Это, кажется, наши противники.
Мы пустились рысью.
У подошвы скалы в кустах были привязаны три лошади; мы своих привязали тут же, а сами по узкой тропинке взобрались на площадку, где ожидал нас Грушницкий с драгунским капитаном и другим своим секундантом, которого звали Иваном Игнатьевичем; фамилии его я никогда не слыхал.
— Мы давно уж вас ожидаем, — сказал драгунский капитан с иронической улыбкой.
Я вынул часы и показал ему.
Он извинился, говоря, что его часы уходят.
Несколько минут продолжалось затруднительное молчание; наконец доктор прервал его, обратясь к Грушницкому.
— Мне кажется, — сказал он, — что, показав оба готовность драться и заплатив этим долг условиям чести, вы бы могли, господа, объясниться и кончить это дело полюбовно.
Капитан мигнул Грушницкому, и этот, думая, что я трушу, принял гордый вид, хотя до сей минуты тусклая бледность покрывала его щеки. С тех пор как мы приехали, он в первый раз поднял на меня глаза; но во взгляде его было какое-то беспокойство, изобличавшее внутреннюю борьбу.
— Объясните ваши условия, — сказал он, — и все, что я могу для вас сделать, то будьте уверены…
— Вот мои условия: вы нынче же публично откажетесь от своей клеветы и будете просить у меня извинения…
— Милостивый государь, я удивляюсь, как вы смеете мне предлагать такие вещи.
Спрашиваю себя зачем я жил для какой цели я родился
Пробегаю в памяти все мое прошедшее и спрашиваю себя невольно: зачем я жил? для какой цели я родился. А, верно, она существовала, и, верно, было мне назначение высокое, потому что я чувствую в душе моей силы необъятные… Но я не угадал этого назначения, я увлекся приманками страстей пустых и неблагодарных; из горнила их я вышел тверд и холоден, как железо, но утратил навеки пыл благородных стремлений — лучший цвет жизни…
Это слова о несбывшейся, несостоявшейся жизни, о жизни, растраченной без цели, погубленной. А сколько людей на каком-то этапе с ужасом осознают, что они растратили лучшие годы впустую и пришли к зрелости или старости опустошенными и бесплодными? Как часто случается, что благородные стремления и надежды юности не осуществляются в зрелые годы из-за того, что человек не сумел вовремя угадать свое призвание и пойти в правильном направлении. И как важно, стоя на перепутье, найти свою дорогу — ту, что предначертана Богом лично тебе. Как важно вовремя услышать призывающий голос Бога и отозваться на него.
Сегодня я хочу говорить с вами о призвании. И прежде всего напомню вам несколько эпизодов из Библии, где речь идет о том, как Бог призывает людей на пророческое служение.
Вот рассказ о призвании Моисея, который пас овец в пустыне и вдруг увидел вдалеке терновый куст, охваченный пламенем: куст горел, но не сгорал. Подойдя ближе, Моисей услышал голос Бога: «Сними обувь твою с ног твоих, ибо место, на котором ты стоишь, есть земля святая… Я Бог отца твоего… Я увидел страдание народа Моего в Египте… и иду избавить его от руки Египтян… Итак, пойди: Я пошлю тебя к фараону… и выведи из Египта народ Мой». Начинается долгий спор Моисея с Богом. Моисей говорит: «Кто я, чтобы мне идти к фараону?» Бог отвечает: «Я буду с тобою». Моисей сомневается: «А вдруг они скажут мне: как имя Его?» Бог называет имя Свое: «Я есмь Сущий. Так скажи сынам Израилевым: Сущий послал меня к вам». Моисей снова спрашивает: «А если они не поверят мне… и скажут: не явился тебе Господь?» Бог обещает Моисею силу чудотворения: «Это для того, чтобы поверили тебе, что послал тебя Господь». Моисей все еще колеблется: «Господи! человек я не речистый, я тяжело говорю и косноязычен». Бог отвечает: «Кто дал уста человеку? кто делает немым, или глухим, или зрячим? Не Я ли, Господь? Я буду при устах твоих». Наконец, Моисей, исчерпав все аргументы, воскликнул: «Господи! пошли другого, кого можешь послать». Тогда возгорелся гнев Божий на Моисея, и Бог сказал ему, что он будет общаться с народом через посредство брата своего Аарона: Бог будет говорить Моисею, Моисей — Аарону, а Аарон — народу (Исх. 3:1 — 4:16).
Мы видим, что Бог хочет использовать Моисея как орудие для спасения народа: Бог Сам идет избавить Израиля, Он Сам будет «при устах» Моисея. Моисей колеблется, сознавая свое несовершенство, вступает в пререкание с Богом. В конце концов он принимает миссию, возложенную на него Богом, но принимает как крест, как бремя, которое суждено ему нести вопреки его воле. Миссия, которую возлагает на человека Бог, бывает по человеческим меркам неподъемной, неисполнимой. Но Бог Сам приходит на помощь человеку и помогает ему нести его служение.
Другой рассказ — о призвании пророка Исаии. Находясь в храме, он увидел Господа на престоле, окруженного серафимами. В изумлении и ужасе он восклицает: «Горе мне! погиб я! ибо я человек с нечистыми устами… и глаза мои видели Царя, Господа Саваофа». К нему спускается один из серафимов, прикасается горящим углем к его устам и говорит: «Вот, это коснулось уст твоих, и беззаконие твое удалено от тебя, и грех твой очищен». В этот момент Исаия слышит голос Бога: «Кого Мне послать? и кто пойдет для Нас?» И отвечает: «Вот я, пошли меня». И Бог говорит: «Пойди и скажи этому народу: слухом услышите — и не уразумеете, и очами смотреть будете — и не увидите. Ибо огрубело сердце народа сего» (Ис. 6:1−10).
В отличие от Моисея, который чувствовал себя не готовым к миссии пророка и вождя, Исаия не только готов — он сам предлагает себя в качестве посланника Божия. Но не может человек «с нечистыми устами» пойти к народу и говорить от лица Божия: он должен очиститься и переродиться. Поэтому угль прикасается к его устам в знак очищения от греха, и он получает от Бога новые уста и новый язык. Это перерождение, сделавшее человека пророком, прекрасно выражено Пушкиным в известном стихотворении:
И он к устам моим приник,
И вырвал грешный мой язык…
И он мне грудь рассек мечом,
И сердце трепетное вынул,
И угль, пылающий огнем,
Во грудь отверстую водвинул.
Как труп, в пустыне я лежал,
И Бога глас ко мне воззвал:
«Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею Моей
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей».
Еще один рассказ — о призвании Иеремии, который слышит слово Господне: «Прежде, нежели Я образовал тебя во чреве, Я познал тебя, и прежде, нежели ты вышел из утробы, Я освятил тебя: пророком для народов поставил тебя». Иеремия отвечает: «О, Господи Боже! я не умею говорить, ибо я еще молод». Но Господь отвечает: «Не говори: я молод, ибо ко всем, к кому пошлю тебя, пойдешь, и все, что повелю тебе, скажешь. Я буду с тобою, чтобы избавлять тебя». Господь касается уст пророка, говоря: «Вот, Я вложил слова Мои в уста твои». Здесь та же тема: человек чувствует себя неготовым к высокой миссии, отказывается от нее, но Господь властно говорит: «Ты пойдешь и возвестишь» (Иер. 1:4−9).
Наконец, рассказ о призвании Иезекииля. Увидев славу Господню, он падает на землю. Но Бог говорит: «Сын человеческий! Я посылаю тебя к сынам Израилевым». И протягивает ему книжный свиток, на котором написано «плач, и стон, и горе», требуя съесть его. Иезекииль съедает свиток, ощутив вкус его, сладкий, как вкус меда. Тогда Бог говорит: «Встань и пойди… к сынам народа твоего… и скажи им: так говорит Господь Бог! будут ли они слушать, или не будут» (Иез. 2:1−3:11). Здесь как бы подчеркивается, что пророк должен, прежде чем он выйдет к народу и будет говорить с людьми от лица Бога, впитать в себя все горе людское, весь человеческий опыт страдания.
Теперь можно спросить: какое отношение все сказанное имеет к нам? Самое прямое. В какой-то решающий момент нашей жизни Господь обращается к каждому из нас с призывом «пойди». Одни из нас напряженно ждут этого момента и чувствуют себя готовыми немедленно вступить на указанный путь; другие оказываются застигнутыми врасплох и, услышав зов Бога, сомневаются и колеблются. И в том, и в другом случае самое важное — услышать голос Бога, обращенный к нам, отозваться на него. Самое важное — понять, чту Бог хочет тебе сказать, не упустить момент, когда Бог говорит с тобою. На зов Божий можно отозваться сразу, ни минуты не раздумывая, со всей горячностью сердца. Но можно откликнуться и после продолжительного размышления, «на трезвую голову», тщательно взвесив все «за» и «против». Бог терпелив: Он не торопит человека, оказавшегося не готовым откликнуться на зов. Главное — отозваться рано или поздно и пойти туда, куда Бог зовет тебя.
Иногда жизнь складывается так, что человек очень рано начинает осознавать, к чему он призван. Тогда вопрос о выборе пути решается сам собой: человек становится тем, чем он всегда хотел быть. Но нередко юноша на пороге зрелости не знает, чему посвятить жизнь. У него либо слишком много вариантов, и он колеблется, не зная, что выбрать. Или, наоборот, ему кажется, что он ни на что не способен, и он в нерешительности стоит на перепутье. Как в таком случае быть? Как молодому верующему человеку найти свое призвание и не обмануться, не ошибиться, не вступить на ложный путь?
Прежде всего, нужно помнить, что «от Господа пути человека исправляются». Твоя жизнь будет по-настоящему достойной и драгоценной только в том случае, если ты проживешь ее так, как это угодно Богу. Бог всегда считается с твоей волей, но попробуй и ты узнать Его волю: может быть, Его воля и твоя совпадут. «Скажи мне, Господи, путь, воньже пойду, яко к Тебе взях душу мою». Эти слова или другие подобные им могут стать ежедневной молитвой христианина, который еще не нашел своего пути. Не надо бояться молиться Богу своими словами, изливать перед Ним чувства сердца. Если ты усердно молишься о том, чтобы Господь Сам открыл тебе твое призвание, такая молитва не останется неуслышанной.
Для того, чтобы найти свое призвание, нужно учиться, нужно работать над собой, воспитывать себя. Без кропотливого и многолетнего труда нельзя достичь высот ни в одном деле. Пытаясь найти ответ на вопрос о своем призвании, ты можешь и, наверное, должен советоваться со своим духовником. Но здесь важно помнить, что никакой, даже самый опытный духовник не вправе брать на себя решение твоей судьбы. Главные, кардинальные решения — такие, как выбор профессии, выбор будущего спутника жизни, — ты должен принимать сам и нести за них полную ответственность. Если ошибешься, тебе придется впоследствии исправлять свою ошибку; если же другой ошибется, ты будешь ценой собственной жизни, собственного счастья исправлять чужую ошибку. Духовник — это советник, помощник, спутник и проводник на твоем пути к Богу. Он — не оракул, слово которого не подлежало бы обдумыванию и обсуждению. Советы духовника надо сверять со своим внутренним голосом, а также с многовековым опытом Церкви и со Священным Писанием.
Думая о выборе пути, нужно вслушиваться и в свой внутренний голос, который нередко оказывается более безошибочным руководителем, чем кто бы то ни было из людей. Нельзя жить просто так, «убивая» время: нужно дорожить временем настоящей жизни, которое так драгоценно! Каждый день нужно думать: ради чего я живу, каковы плоды моей жизни, в чем мое призвание? Если же ты уже нашел свое призвание, нужно всегда думать: верен ли ты ему, достоин ли возложенной на тебя миссии?
В день моего рукоположения в сан священника одна старушка подошла ко мне в храме и сказала: «Помни, сынок, что ты получил великий дар. Ты теперь каждый день должен спрашивать себя: для чего ты стал священником?» С тех пор я каждый день спрашиваю себя: для чего я принял сан, достойно ли я несу великое звание служителя Божия, в чем смысл этого служения для меня?
Скажу несколько слов о том, как я решился стать священником. С самого раннего возраста я занимался музыкой — играл на скрипке, фортепиано, потом учился по классу композиции в школе и консерватории. Музыка была, да и сейчас остается неотъемлемой частью моего естества. Но уже в пятнадцатилетнем возрасте я «влюбился» в Православную Церковь — прежде всего, в ее Литургию. Прислуживая в алтаре, я чувствовал, что присутствую при самом важном, самом значительном таинстве, которое совершается на земле, — таинстве Евхаристии: перед этим таинством бледнело даже самое высокое искусство.
Именно тогда я стал задумываться о священстве. Проповедь, исповедь и другие аспекты деятельности священника не особенно привлекали меня, но предстояние алтарю, возможность совершать Литургию влекли неотразимо. После нескольких лет раздумий — продолжить музыкальную карьеру или стать священником — я избрал последнее. И никогда еще, ни одного дня, ни одной минуты не пожалел о принятом тогда решении.
Оглядываясь назад, вижу, что это решение было принято мною прежде всего под воздействием внутреннего голоса: это был ответ на зов сердца. Но, конечно, я также советовался с опытными старцами и духовниками и молился о том, чтобы Господь открыл мне мой путь. И в какой-то момент Бог Сам направил мою ладью к тихой гавани, войдя в которую я обрел душевный покой, ибо нашел то, что искал.
Рассказывая об этом, я вовсе не хочу сказать, что служение Церкви — единственное достойное занятие. Можно быть христианским музыкантом, христианским художником; можно иметь и не очень почетную профессию, но при этом достичь духовных и нравственных высот. Не забудем, что Сам Христос был плотником, о Котором говорили с презрением: «Не плотник ли Он, сын Марии?» (Мк. 6:3). Каждая профессия может быть христианизирована, и каждый человек, вне зависимости от своей профессии, может быть не только достойным христианином, но и святым.
Вопрос о призвании вообще не сводится к вопросу о выборе профессии. В конечном итоге, каждый христианин на всяком месте призван быть пророком и апостолом Христа, призван «глаголом жечь сердца людей», всей своей жизнью свидетельствовать о Боге. Каждый христианин должен быть солью земли и светом мира. «Так да светит свет ваш пред людьми, чтобы они видели ваши добрые дела и прославляли Отца вашего Небесного» (Мф. 5:16). Именно в этом — главная миссия христианина, его наивысшее предназначение и призвание.
Герой нашего времени.
Княжна Мери (страница 4)
II
Княжна Мери (страница 4)
Признаюсь, я испугался, хотя мой собеседник очень был занят своим завтраком: он мог услышать вещи для себя довольно неприятные, если б неравно Грушницкий отгадал истину; но ослепленный ревностью, он и не подозревал ее.
Вокруг Грушницкого раздался ропот недоверчивости.
— Мне очень жаль, что я вошел после того, как вы уж дали честное слово в подтверждение самой отвратительной клеветы. Мое присутствие избавило бы вас от лишней подлости.
Грушницкий вскочил с своего места и хотел разгорячиться.
Грушницкий стоял передо мною, опустив глаза, в сильном волнении. Но борьба совести с самолюбием была непродолжительна. Драгунский капитан, сидевший возле него, толкнул его локтем; он вздрогнул и быстро отвечал мне, не поднимая глаз:
— Милостивый государь, когда я что говорю, так я это думаю и готов повторить. Я не боюсь ваших угроз и готов на все.
Капитан поклонился очень важно.
— А! так это вас ударил я так неловко по голове?
Он пожелтел, посинел; скрытая злоба изобразилась на лице его.
На крыльце ресторации я встретил мужа Веры. Кажется, он меня дожидался.
Он схватил мою руку с чувством, похожим на восторг.
Бедняжка! радуется, что у него нет дочерей.
После этого я пошел домой. Через час доктор вернулся из своей экспедиции.
— Ни за что на свете, доктор! будьте спокойны, я им не поддамся.
— Что же вы хотите делать?
— Смотрите не попадитесь. ведь на шести шагах!
— Доктор, я вас жду завтра в четыре часа; лошади будут готовы. Прощайте.
Два часа ночи. не спится. А надо бы заснуть, чтоб завтра рука не дрожала. Впрочем, на шести шагах промахнуться трудно. А! господин Грушницкий! ваша мистификация вам не удастся. мы поменяемся ролями: теперь мне придется отыскивать на вашем бледном лице признаки тайного страха. Зачем вы сами назначили эти роковые шесть шагов? Вы думаете, что я вам без спора подставлю свой лоб. но мы бросим жребий. и тогда. тогда. что, если его счастье перетянет? если моя звезда наконец мне изменит. И не мудрено: она так долго служила верно моим прихотям; на небесах не более постоянства, чем на земле.
Вот уже полтора месяца, как я в крепости N; Максим Максимыч ушел на охоту. я один; сижу у окна; серые тучи закрыли горы до подошвы; солнце сквозь туман кажется желтым пятном. Холодно; ветер свищет и колеблет ставни. Скучно! Стану продолжать свой журнал, прерванный столькими странными событиями.
Перечитываю последнюю страницу: смешно! Я думал умереть; это было невозможно: я еще не осушил чаши страданий, и теперь чувствую, что мне еще долго жить.
Как все прошедшее ясно и резко отлилось в моей памяти! Ни одной черты, ни одного оттенка не стерло время!
Я помню, что в продолжение ночи, предшествовавшей поединку, я не спал ни минуты. Писать я не мог долго: тайное беспокойство мною овладело. С час я ходил по комнате; потом сел и открыл роман Вальтера Скотта, лежавший у меня на столе: то были «Шотландские пуритане»; я читал сначала с усилием, потом забылся, увлеченный волшебным вымыслом. Неужели шотландскому барду на том свете не платят за каждую отрадную минуту, которую дарит его книга.
Наконец рассвело. Нервы мои успокоились. Я посмотрелся в зеркало; тусклая бледность покрывала лицо мое, хранившее следы мучительной бессонницы; но глаза, хотя окруженные коричневою тенью, блистали гордо и неумолимо. Я остался доволен собою.
Велев седлать лошадей, я оделся и сбежал к купальне. Погружаясь в холодный кипяток нарзана, я чувствовал, как телесные и душевные силы мои возвращались. Я вышел из ванны свеж и бодр, как будто собирался на бал. После этого говорите, что душа не зависит от тела.
Возвратясь, я нашел у себя доктора. На нем были серые рейтузы, архалук и черкесская шапка. Я расхохотался, увидев эту маленькую фигурку под огромной косматой шапкой: у него лицо вовсе не воинственное, а в этот раз оно было еще длиннее обыкновенного.
Эта мысль поразила доктора, и он развеселился.
— А если будете убиты.
— Наследники отыщутся сами.
— Неужели нет на свете женщины, которой вы хотели бы оставить что-нибудь на память.
Мы пустились рысью.
У подошвы скалы в кустах были привязаны три лошади; мы своих привязали тут же, а сами по узкой тропинке взобрались на площадку, где ожидал нас Грушницкий с драгунским капитаном и другим своим секундантом, которого звали Иваном Игнатьевичем; фамилии его я никогда не слыхал.
Я вынул часы и показал ему.
Он извинился, говоря, что его часы уходят.
Несколько минут продолжалось затруднительное молчание; наконец доктор прервал его, обратясь к Грушницкому.
Капитан мигнул Грушницкому, и этот, думая, что я трушу, принял гордый вид, хотя до сей минуты тусклая бледность покрывала его щеки. С тех пор как мы приехали, он в первый раз поднял на меня глаза; но во взгляде его было какое-то беспокойство, изобличавшее внутреннюю борьбу.
— Вот мои условия: вы нынче же публично откажетесь от своей клеветы и будете просить у меня извинения.
— Милостивый государь, я удивляюсь, как вы смеете мне предлагать такие вещи.
— Что ж я вам мог предложить, кроме этого.
— Мы будем стреляться.
— Пожалуй; только подумайте, что один из нас непременно будет убит.
— А я так уверен в противном.
Он смутился, покраснел, потом принужденно захохотал.
Капитан взял его под руку и отвел в сторону; они долго шептались. Я приехал в довольно миролюбивом расположении духа, но все это начинало меня бесить.
Ко мне подошел доктор.
Узкая тропинка вела между кустами на крутизну; обломки скал составляли шаткие ступени этой природной лестницы; цепляясь за кусты, мы стали карабкаться. Грушницкий шел впереди, за ним его секунданты, а потом мы с доктором.
Вдруг мелкие камни с шумом покатились нам под ноги. Что это? Грушницкий споткнулся, ветка, за которую он уцепился, изломилась, и он скатился бы вниз на спине, если б его секунданты не поддержали.
Вот мы взобрались на вершину выдавшейся скалы: площадка была покрыта мелким песком, будто нарочно для поединка. Кругом, теряясь в золотом тумане утра, теснились вершины гор, как бесчисленное стадо, и Эльборус на юге вставал белою громадой, замыкая цепь льдистых вершин, между которых уж бродили волокнистые облака, набежавшие с востока. Я подошел к краю площадки и посмотрел вниз, голова чуть-чуть у меня не закружилась, там внизу казалось темно и холодно, как в гробе; мшистые зубцы скал, сброшенных грозою и временем, ожидали своей добычи.
Площадка, на которой мы должны были драться, изображала почти правильный треугольник. От выдавшегося угла отмерили шесть шагов и решили, что тот, кому придется первому встретить неприятельский огонь, станет на самом углу, спиною к пропасти; если он не будет убит, то противники поменяются местами.
Я хотел дать себе полное право не щадить его, если бы судьба меня помиловала. Кто не заключал таких условий с своею совестью?
Доктор вынул из кармана серебряную монету и поднял ее кверху.
Монета взвилась и упала звеня; все бросились к ней.
Он посмотрел на меня с удивлением.
— О, это другое. только на меня на том свете не жалуйтесь.
Капитан между тем зарядил свои пистолеты, подал один Грушницкому, с улыбкою шепнув ему что-то; другой мне.
Я стал на углу площадки, крепко упершись левой ногою в камень и наклонясь немного наперед, чтобы в случае легкой раны не опрокинуться назад.
Неизъяснимое бешенство закипело в груди моей.
Вдруг он опустил дуло пистолета и, побледнев как полотно, повернулся к своему секунданту.
Выстрел раздался. Пуля оцарапала мне колено. Я невольно сделал несколько шагов вперед, чтоб поскорей удалиться от края.
Я несколько минут смотрел ему пристально в лицо, стараясь заметить хоть легкий след раскаяния. Но мне показалось, что он удерживал улыбку.
— Не заботьтесь о моей душе больше чем о своей собственной. Об одном вас прошу: стреляйте скорее.
— И вы не отказываетесь от своей клеветы? не просите у меня прощения. Подумайте хорошенько: не говорит ли вам чего-нибудь совесть?
— Хорошо, доктор, подойдите ко мне.
Доктор подошел. Бедный доктор! он был бледнее, чем Грушницкий десять минут тому назад.
Следующие слова я произнес нарочно с расстановкой, громко и внятно, как произносят смертный приговор:
Грушницкий стоял, опустив голову на грудь, смущенный и мрачный.
Лицо у него вспыхнуло, глаза засверкали.
Когда дым рассеялся, Грушницкого на площадке не было. Только прах легким столбом еще вился на краю обрыва.
Все в один голос вскрикнули.
— Finita la comedia! 1
Он не отвечал и с ужасом отвернулся.
Я пожал плечами и раскланялся с секундантами Грушницкого.
Спускаясь по тропинке вниз, я заметил между расселинами скал окровавленный труп Грушницкого. Я невольно закрыл глаза. Отвязав лошадь, я шагом пустился домой. У меня на сердце был камень. Солнце казалось мне тускло, лучи его меня не грели.
Не доезжая слободки, я повернул направо по ущелью. Вид человека был бы мне тягостен: я хотел быть один. Бросив поводья и опустив голову на грудь, я ехал долго, наконец очутился в месте, мне вовсе не знакомом; я повернул коня назад и стал отыскивать дорогу; уж солнце садилось, когда я подъехал к Кисловодску, измученный, на измученной лошади.
Я распечатал первую, она была следующего содержания:
«Все устроено как можно лучше: тело привезено обезображенное, пуля из груди вынута. Все уверены, что причиною его смерти несчастный случай; только комендант, которому, вероятно, известна ваша ссора, покачал головой, но ничего не сказал. Доказательств против вас нет никаких, и вы можете спать спокойно. если можете. Прощайте. «
Я долго не решался открыть вторую записку. Что могла она мне писать. Тяжелое предчувствие волновало мою душу.
Вот оно, это письмо, которого каждое слово неизгладимо врезалось в моей памяти:
Мы расстаемся навеки; однако ты можешь быть уверен, что я никогда не буду любить другого: моя душа истощила на тебя все свои сокровища, свои слезы и надежды. Любившая раз тебя не может смотреть без некоторого презрения на прочих мужчин, не потому, чтоб ты был лучше их, о нет! но в твоей природе есть что-то особенное, тебе одному свойственное, что-то гордое и таинственное; в твоем голосе, что бы ты ни говорил, есть власть непобедимая; никто не умеет так постоянно хотеть быть любимым; ни в ком зло не бывает так привлекательно, ничей взор не обещает столько блаженства, никто не умеет лучше пользоваться своими преимуществами и никто не может быть так истинно несчастлив, как ты, потому что никто столько не старается уверить себя в противном.
Теперь я должна тебе объяснить причину моего поспешного отъезда; она тебе покажется маловажна, потому что касается до одной меня.
Не правда ли, ты не любишь Мери? ты не женишься на ней? Послушай, ты должен мне принести эту жертву: я для тебя потеряла все на свете. «
мчал меня по каменистой дороге.
Все к лучшему! это новое страдание, говоря военным слогом, сделало во мне счастливую диверсию. Плакать здорово; и потом, вероятно, если б я не проехался верхом и не был принужден на обратном пути пройти пятнадцать верст, то и эту ночь сон не сомкнул бы глаз моих.
Я возвратился в Кисловодск в пять часов утра, бросился на постель и заснул сном Наполеона после Ватерлоо.
Взошел доктор: лоб у него был нахмурен; и он, против обыкновения, не протянул мне руки.
На другой день утром, получив приказание от высшего начальства отправиться в крепость Н., я зашел к княгине проститься.
— А мне нужно с вами поговорить очень серьезно.
Явно было, что она не знала, с чего начать; лицо ее побагровело, пухлые ее пальцы стучали по столу; наконец она начала так, прерывистым голосом:
— Послушайте, мсье Печорин! я думаю, что вы благородный человек.
Она задумалась, сделала мне знак рукою, чтоб я подождал, и вышла.
Прошло минут пять; сердце мое сильно билось, но мысли были спокойны, голова холодна; как я ни искал в груди моей хоть искры любви к милой Мери, но старания мои были напрасны.
Дойдя до середины комнаты, она пошатнулась; я вскочил, подал ей руку и довел ее до кресел.
руки, сложенные на коленах, были так худы и прозрачны, что мне стало жаль ее.
На ее щеках показался болезненный румянец.
Она отвернулась, облокотилась на стол, закрыла глаза рукою, и мне показалось, что в них блеснули слезы.
Это становилось невыносимо: еще минута, и я бы упал к ногам ее.
Она обернулась ко мне бледная, как мрамор, только глаза ее чудесно сверкали.
И теперь, здесь, в этой скучной крепости, я часто, пробегая мыслию прошедшее. спрашиваю себя: отчего я не хотел ступить на этот путь, открытый мне судьбою, где меня ожидали тихие радости и спокойствие душевное. Нет, я бы не ужился с этой долею! Я, как матрос, рожденный и выросший на палубе разбойничьего брига: его душа сжилась с бурями и битвами, и, выброшенный на берег, он скучает и томится, как ни мани его тенистая роща, как ни свети ему мирное солнце; он ходит себе целый день по прибрежному песку, прислушивается к однообразному ропоту набегающих волн и всматривается в туманную даль: не мелькнет ли там на бледной черте, отделяющей синюю пучину от серых тучек, желанный парус, сначала подобный крылу морской чайки, но мало-помалу отделяющийся от пены валунов и ровным бегом приближающийся к пустынной пристани.