уолт уитмен какая химия
ЭТОТ ПЕРЕГНОЙ
Почему же ее не тошнит, эту землю?
Как можешь ты жить на земле, ты, весенняя зелень?
Как можешь ты давать мне здоровье, ты, травяная кровь, кровь
корней, плодов и зерен?
Разве изо дня в день не пихают в тебя, о земля, пораженные
болезнями трупы?
Разве каждый материк не набит до краев мертвецами?
Куда же ты девала эти трупы, земля?
Этих пьяниц и жирных обжор, умиравших из рода в род?
Куда же ты девала это тухлое мясо, эту вонючую жижу?
Сегодня их не видно нигде, или, может быть, я заблуждаюсь?
Вот я проведу борозду моим плугом, я глубоко войду в землю
лопатой и переверну верхний пласт,
И под ним, я уверен, окажется смрадное мясо.
Какая химия!
Что ветры и вправду не веют заразой,
Что нет никакого подвоха в этой влаге прозрачно-зеленого моря,
которая жаждет любовно прижаться ко мне,
Что я без опаски могу ей дозволить лизать мое голое тело
множеством своих языков,
Что мне не грозят те хвори, которые влиты в нее,
Что все чисто всегда и вовеки,
Что так сладостна студеная вода из колодца,
Что ежевика так сочна и душиста,
Что ни яблони, ни апельсины, ни виноград, ни дыни, ни сливы,
ни персики не отравляют меня,
Что, когда я лежу на траве, она не заражает меня,
Хотя, может быть, каждая былинка травы встает из того, что
было когда-то болезнью.
Этим-то Земля и пугает меня, она так тиха и смиренна,
Она из такого гнилья создает такие милые вещи,
Чистая и совсем безобидная, вращается она вокруг оси, вся
набитая трупами тяжко болевших,
И такие прелестные ветры создает она из такого ужасного
смрада,
И с таким простодушным видом каждый год обновляет она
свои щедрые, пышные всходы,
И столько услад дает людям, а под конец получает от них такие
отбросы в обмен.
Уолт уитмен какая химия
Пространство и Время! Теперь-то я вижу, что я не ошибся,
Когда лениво шагал по траве,
Когда одиноко лежал на кровати,
Когда бродил по прибрежью под бледнеющими звездами утра.
Мои цепи и балласты спадают с меня, локтями я упираюсь в морские пучины,
Я обнимаю сиерры, я ладонями покрываю всю сушу,
Я иду, и все, что вижу, со мною.
Я посещаю сады планет и смотрю, хороши ли плоды.
Я смотрю на квинтильоны созревших и квинтильоны незрелых.
Я летаю такими полетами текущей и глотающей души,
До той глубины, где проходит мой путь, никакой лот не достанет.
Я глотаю и дух и материю,
Нет такого сторожа, который мог бы прогнать меня, нет такого закона, который мог бы препятствовать мне.
Я бросаю якорь с моего корабля лишь на короткое время,
Мои посланные спешат от меня на разведки или возвращаются ко мне с донесениями.
С острой рогатиной я иду на охоту за тюленем и белым медведем, прыгая через глубокие трещины, я хватаюсь за ломкие синие льдины.
Я взбираюсь на переднюю мачту,
Влезаю в бочонок для вахты,
Мы плывем по северному морю, много света кругом,
Воздух прозрачен, я смотрю на изумительную красоту,
Необъятные ледяные громады плывут мимо меня, и я плыву мимо них, все отчетливо видно вокруг,
Вдали беловерхие горы, навстречу им летят мои мечты,
Мы приближаемся к полю сражения, скоро мы вступим в бой,
Мы проходим мимо аванпостов огромного лагеря, мы проходим осторожно и медленно,
Или мы входим в большой и разрушенный город,
Развалины зданий и кварталы домов больше всех живых городов на земле.
Я вольный стрелок, мой бивак у чужих костров.
Я гоню из постели мужа, я сам остаюсь с новобрачной и всю ночь прижимаю ее к своим бедрам и к губам.
Мой голос есть голос жены, ее крик у перил на лестнице,
Труп моего мужа несут ко мне, с него каплет вода, он — утопленник.
Я понимаю широкие сердца героев,
Нынешнюю храбрость и храбрость всех времен,
Вот шкипер увидел разбитое судно, в нем люди, оно без руля,
Смерть в бурю гналась за ним, как охотник,
Шкипер пустился за судном, не отставая от него ни на шаг, днем и ночью верный ему,
И мелом написал на борту: «Крепитесь, мы вас не покинем».
Как он носился за ними, и лавировал вслед за ними, и упорно добивался своего,
Как он спас наконец дрейфовавших людей,
Что за вид был у исхудалых женщин в обвисающих платьях, когда их увозили на шлюпках от разверстых перед ними могил,
Что за вид у молчаливых младенцев со стариковскими лицами, и у спасенных больных, и у небритых мужчин с пересохшими ртами,
Я это глотаю, мне это по вкусу, мне нравится это, я это впитал в себя,
Я сам этот шкипер, я страдал вместе с ними.
Гордое спокойствие мучеников,
Женщина старых времен, уличенная ведьма, горит на сухом костре, а дети ее стоят и глядят на нее,
Загнанный раб, весь в поту, изнемогший от бега, пал на плетень отдышаться,
Судороги колют его ноги и шею иголками, смертоносная дробь и ружейные пули,
Этот человек — я, и его чувства — мои.
Я — этот загнанный раб, это я от собак отбиваюсь ногами,
Вся преисподняя следом за мною, щелкают, щелкают выстрелы,
Я за плетень ухватился, мои струпья содраны, кровь сочится и каплет,
Я падаю на камни в бурьян,
Лошади там заупрямились, верховые кричат, понукают их,
Уши мои — как две раны от этого крика,
И вот меня бьют с размаху по голове кнутовищами.
Мучения — это всего лишь одна из моих одежд,
У раненого я не пытаю о ране, я сам становлюсь тогда раненым,
Мои синяки багровеют, пока я стою и смотрю, опираясь на легкую трость.
Я раздавленный пожарный, у меня сломаны ребра,
Я был погребен под обломками рухнувших стен,
Я дышал огнем и дымом, я слышал, как кричат мои товарищи,
Я слышал, как высоко надо мною стучали их кирки и лопаты,
Они убрали упавшие балки и бережно поднимают меня.
И вот я лежу на свежем воздухе, ночью, в кровавой рубахе, никто не шумит, чтобы не тревожить меня.
Я не чувствую боли, я изнемог, но счастлив,
Бледные, прекрасные лица окружают меня, медные каски уже сняты с голов,
Толпа, что стоит на коленях, тускнеет, когда факелы гаснут.
Отошедшие в прошлое и мертвецы воскресают,
Они — мой циферблат, они движутся, как часовые стрелки, я — часы.
Я — старый артиллерист, я рассказываю о бомбардировке моего форта,
Я опять там.
Опять барабанный бой,
Опять атака пушек и мортир,
Опять я прислушиваюсь к ответной пальбе.
Опять мой генерал умирает, опять у него изо рта вырываются клокочущие хриплые звуки, он яростно машет рукою
И выдыхает запекшимся горлом: «Думайте не обо мне… но об… окопах…»
Уолт Уитмен, натуралист демократии, изобретатель рэпа
31 мая 2019 года исполняется 200 лет со дня рождения одного из самых своеобычных поэтов Нового времени — американца Уолта Уитмена
Текст и подбор иллюстраций: Андрей Цунский
Photo by: Universal History Archive/UIG via Getty Images
«Читая книгу, биографию прославленную,
И это (говорю я) зовется у автора человеческой жизнью?
Так, когда я умру, кто-нибудь и мою напишет жизнь?»
Уолту Уитмену двести лет. Это трудно понять умом. Его стихи как будто написаны сейчас, сегодня, это писал наш современник! Но кто ж поспорит с календарем. Хотя он-то как раз мог.
Бестиарий русских Уитменов
В России о Уитмене всегда было непросто писать.
«Уэльт Уайтмэн»
«Уолт Гуитман»
«Вальт Витман»
В 1892 году Уитмен удостоился чести попасть в «Энциклопедический словарь Брокгауза и Эфрона». Статью о нем написала Зинаида Афанасьевна Венгерова, автор множества предисловий и статей для того же «Брокгауза» о Шекспире, Китсе, Метерлинке, Оскаре Уайльде. Набоков вспоминал, как она заявила Герберту Уэллсу, что обожает его книгу «Затерянный мир» [applause, LOL].
«Уот Уаптман»
Вторая статья Дионео «Оскар Уайльд и Уот Уитмэн» опубликована 1898 г. в «Русском Богатстве», и там Дионео не экономит на комплиментах: «несомненно, самый популярный теперь поэт английской, американской и австралийской демократии. Для Уитмена Америка и демократия одно и то же». Сейчас такое редко напишут.
Американский Толстой
Уитмена читал и любил Лев Толстой. Вот его слова:
«Главный недостаток Уота Уитмэна заключается в том, что он, несмотря на весь свой энтузиазм, не обладает ясной философией жизни. Относительно некоторых важных вопросов жизни он стоит на распутьи, и не указывает нам, по какому пути должно следовать. А, между тем, ошибки и недосмотры ясно-сознающего человека могут быть более полезны, чем полуправды людей, предпочитающих, оставаться в неопределенности».
С авторского на русский
Шелест листьев травы
В фильме «Общество мертвых поэтов» к изгнанному обществом и начальством учителю ученики обращаются, стоя на столах, со стихотворением Уитмена: «О Капитан мой, Капитан!» Да весь этот фильм пронизан Уитменом. А в фильме Дж. Джармуша «Вне закона» Роберто Бениньи читает «Листья травы» в тюремной камере. Причем. по-итальянски. Да ладно. Звучит Уитмен в кино и по-русски. Читает его Вениамин Смехов, создавший советский образ Смока Беллью.
Голос самого Уитмена
Уолт уитмен какая химия
Жил малыш. Когда он выходил.
Когда он выходил на свою ежедневную прогулку,
и оглядывался вокруг,
то на что бы он ни смотрел
с жалостью, любопытством, страхом или любовью,
он становился этим предметом,
и это предмет становился частью его
на один день или на одно мгновение дня,
. на целый год или на циклы тянущихся лет.
Ранние незабудки становились частью малыша,
И трава, и красивая герань, и клевер,
и маленькие колибри,
и мартовские ягнята, и поросята с розовыми грудками.
кобыла с жеребятами, смеющиеся толпы во дворах,
люди у скользкого входа в пруд,
любопытные рыбки среди темно-зеленых камней,
и водяные мельницы с тяжелыми
все становилось частью этого малыша.
И апрельские и майские полевые всходы
и светло-каштановые кукурузные ростки,
и съедобные коренья в огородах,
и яблони, и цветы яблонь,
и сочные яблоки, падающие с веток.
и лесная малина. и подорожник;
и старый пьяница по дороге домой
из таверны, где он недавно лежал без памяти,
И торопливая учительница. и дружелюбные дети,
и грустные дети. и аккуратные девочки-горожанки.
и все изменения в городах и селениях,
среди ночи. и женщина, выносившая малыша в своей сумке
перед тем, как он появился на свет.
они дали ему гораздо больше этого,
и давали ежедневно. и они, и то, что исходило от них
становилось частью малыша.
Его мать. и тарелки, и блюдца, поставленные
Мать. и потоки прекрасных слов.
и чистая косынка, и фартук,
и здоровый материнский аромат,
отлетавший от ее волос и платья
когда она проходила мимо;
Его отец: сильный, мужественный, независимый,
строгий, рассерженный, несправедливый,
И предметы домашнего обихода, и разговор, и лавка старьевщика,
мебель. и желания переполненного сердца,
Любовь неподкупная. и чувство неизменной реальности,
мысли о том, что и это только мечта,
Сомнения днем и ночью, желание
узнать «как это?» и «что это?».
Существует ли то, что кажется реальным
или это только вспышки и искры?
Мужчины и женщины на дорогах,
если не вспышки и искры,
И сами дороги, фасады серых домов.
товары на широких витринах, лица,
телеги, причалы, толпы на переправах;
Вид деревни, когда солнце падает
за зеленый холм. вереницы изломанных рек.
И тени. и лучи света в гущах летних дождей.
свет, падающий на крыши. и белая и коричневая
очертания, отсветы, силуэты;
шхуна неподалеку, уходящая с отливом.
лодка на мели среди береговых камней,
и красочные облака. и багровая мачта,
оставленная кем-то словно в одинокой
склон горизонта, сизый пеликан на фоне солнца,
сгустки ила в аромате соленых водорослей;
все эти явления и кажущиеся явления, да,
Все это становилось частью малыша, который
и впредь будет выходить ежедневно,
становилось собственностью малыша, будь то
кто гнался за всем этим
день за днем, час за часом
Серый и хмурый стан, за час до рассвета
Серый и хмурый стан, за час до рассвета
Я вышел из палатки, гонимый бессонницей,
И спустился по узкой тропинке, ведущей к полковому госпиталю.
Там три фигуры, распростертые на носилках,
Три бездыханных тела, оставленных в тишине
Увидал я, и каждое было одеялом накрыто,
Светло-коричневым шерстяным одеялом,
Тяжелым и пыльным, обворачивающим все.
Бесшумно подкрался я, и застыл, потрясенный.
Уолт уитмен какая химия
Зверев А. М. Уолт Уитмен // История всемирной литературы: В 8 томах / АН СССР; Ин-т мировой лит. им. А. М. Горького. — М.: Наука, 1983—1994. — На титл. л. изд.: История всемирной литературы: в 9 т.
Т. 7. — 1991. — С. 540—545.
УОЛТ УИТМЕН
Создатель «Листьев травы» вырос в фермерской семье, чья американская генеалогия восходит еще к середине XVII в. Уолт Уитмен (1819—1891) поздно ощутил свое творческое призвание, немало поколесив по Америке и узнав многие профессии. Вместе с братьями он помогал отцу, промышлявшему строительными подрядами после того, как неприбыльная ферма была продана и семья переселилась в Бруклин под Нью-Йорком. Будущий поэт учительствовал, был наборщиком, журналистом, редактором нескольких провинциальных газет. Вероятно, для этих недолговечных изданий он сам писал большинство материалов. Редактору это тогда вменялось в обязанность. Уитмен начал как примерный, но далеко не блестящий ученик Брайента и По. Лишь в 1850 г. он публикует «Европу» и еще три стихотворения, возвестивших появление крупнейшего поэта эпохи.
Бытует легенда, что на исходе 40-х годов Уитмен пережил какое-то сильнейшее духовное потрясение, определившее характер его миропонимания и поэзии. Говорят о мистическом озарении, точно его датируя: Новый Орлеан, 1848 г. (Уитмен был тогда сотрудником местной газеты). Разумеется, это всего лишь фантазия биографов, не опирающаяся на проверенные факты. Понятны истоки этой легенды: перелом, который происходит в духовном и литературном развитии вчерашнего заурядного журналиста, настолько неожидан, что выглядит загадочным. Но на самом деле он был подготовлен и идейными исканиями молодого Уитмена, и общественной атмосферой того времени.
Два фактора оказали особенно большое воздействие на творческое формирование Уитмена — европейские события 1848 г. и борьба аболиционистов у него на родине. Унаследовав от отца, демократа джефферсоновской складки, радикальные взгляды и твердую веру в конечное торжество социальной справедливости, Уитмен уже и в ту пору, когда его художественным воображением всецело владели расхожие романтические каноны, как газетчик проявлял немалую энергию, обличая плутократию и расизм и стараясь защищать интересы «миллионов рабочих, фермеров и ремесленников». В этих своих убеждениях он был не всегда последователен. Тем не менее демократизм позиции Уитмена несомненен и в 40-е годы. А развитие событий — и в охваченной революциями Европе, и в США — побуждало Уитмена высказываться все более резко и определенно.
Он стал фурьеристом, довольно скептически и не всегда справедливо отзываясь о заокеанских последователях французского мыслителя, создавших в 40-е годы десятки коммун. Многое разделяло его и с Эмерсоном — как в социальных воззрениях, так и в общих принципах миропонимания. Однако и утопический социализм, и особенно философия Эмерсона наложили явственный отпечаток на весь строй художественного мышления, запечатленного в «Листьях травы».