В чем заключается произвольность знака
В чем заключается произвольность знака
Многие полагают, что язык есть по существу номенклатура, то есть перечень названий, соответствующих каждое одной определенной вещи [129].
Такое представление может быть подвергнуто критике во многих отношениях. Оно предполагает наличие уже готовых понятий, предшествующих словам (см. стр. 113 и ел.); оно ничего не говорит о том, какова природа названия — звуковая или психическая, ибо слово arbor может рассматриваться и под тем и под другим углом зрения; наконец, оно позволяет думать, что связь, соединяющая название с вещью, есть нечто совершенно простое, а это весьма далеко от истины. Тем не менее такая упрощенная точка зрения может приблизить нас к истине, ибо она свидетельствует о том, что единица языка есть нечто двойственное, образованное из соединения двух компонентов.
Рассматривая акт речи, мы уже выяснили (см. стр. 19 и ел.), что обе стороны языкового знака психичны и связываются в нашем мозгу ассоциативной связью. Мы особенно подчеркиваем этот момент.
Языковой знак связывает не вещь и ее название, а понятие и акустический образ’ [130]. Этот последний является не материальным звучанием, вещью чисто физической, а психическим отпечатком [131] звучания, представлением, получаемым нами о нем посредством наших органов чувств; акустический образ имеет чувственную природу, и если нам случается называть его «материальным», то только по этой причине, а также для того, чтобы противопоставить его второму члену ассоциативной пары — понятию, в общем более абстрактному.
Психический характер наших акустических образов хорошо обнаруживается при наблюдении над нашей собственной речевой практикой. Не двигая ни губами, ни языком, мы можем говорить сами с собой или мысленно повторять стихотворный отрывок. Именно потому, что слова языка являются для нас акустическими образами, не следует говорить о «фонемах», их составляющих. Этот термин, подразумевающий акт фонации, может относиться лишь к произносимому слову, к реализации внутреннего образа речи. Говоря о звуках и слогах, мы избежим этого недоразумения, если только будем помнить, что дело идет об акустическом образе.
Языковой знак есть, таким образом, двусторонняя психическая сущность, которую можно изобразить следующим образом: Оба эти элемента теснейшим образом связаны между собой и предполагают друг друга. Ищем ли мы смысл латинского arbor или, наоборот, слово, которым римлянин обозначал понятие «дерево», ясно, что только сопоставления типа кажутся нам соответствующими действительности, и мы отбрасываем всякое иное сближение, которое может представиться воображению [132].
Термин «акустический образ» может показаться чересчур узким, так как на-раду с представлением звуков слова есть еще и представление его артикуляций, мускульный образ акта фонации. Но для Ф. де Соссюра язык есть прежде всего клад, существующий в сознании говорящих ( depot ), нечто, полученное извне (см. стр. 21). Акустический образ является по преимуществу естественной репрезентацией слова, как факт виртуального языка вне какой-либо реализации его в речи. Двигательный аспект может, таким образом, лишь подразумеваться или, во всяком случае, занимать только подчиненное положение по отношению к акустическому образу [Прим. Баллы и Сеше].
Это определение ставит важный терминологический вопрос [133]. Мы называем знаком соединение понятия и акустического образа, но в общепринятом употреблении этот термин обычно обозначает только акустический образ, например слово arbor и т. д. Забывают, что если arbor называется знаком, то лишь постольку, поскольку в него включено понятие «дерево», так что чувственная сторона знака предполагает знак как целое.
Двусмысленность исчезнет, если называть все три наличных понятия именами, предполагающими друг друга, но вместе с тем взаимно противопоставленными. Мы предлагаем сохранить слово знак для обозначения целого и заменить термины понятие и акустический образ соответственно терминами означаемое и означающее; последние два термина имеют то преимущество, что отмечают противопоставление, существующее как между ними самими, так и между целым и частями этого целого. Что же касается термина «знак», то мы довольствуемся им, не зная, чем его заменить, так как обиходный язык не предлагает никакого иного подходящего термина [134].
Языковой знак, как мы его определили, обладает двумя свойствами первостепенной важности. Указывая на них, мы тем самым формулируем основные принципы изучаемой нами области знания.
§ 2. Первый принцип: произвольность знака [135]
Связь, соединяющая означающее с означаемым, произвольна; поскольку под знаком мы понимаем целое, возникающее в результате ассоциации некоторого означающего с некоторым означаемым, то эту же мысль мы можем выразить проще: языковой знак произволен [136].
Принцип произвольности знака никем не оспаривается; но часто гораздо легче открыть истину, нежели указать подобающее ей место. Этот принцип подчиняет себе всю лингвистику языка; следствия из него неисчислимы. Правда, не все они обнаруживаются с первого же взгляда с одинаковой очевидностью; их можно открыть только после многих усилий, но именно благодаря открытию этих последствий выясняется первостепенная важность названного принципа [138].
Заметим мимоходом: когда семиология сложится как наука, она должна будет поставить вопрос, относятся ли к ее компетенции [139] способы выражения, покоящиеся на знаках, в полной мере «естественных», как, например, пантомима. Но даже если семиология включит их в число своих объектов, все же главным предметом ее рассмотрения останется совокупность систем, основанных на произвольности знака. В самом деле, всякий принятый в данном обществе способ выражения в основном покоится на коллективной привычке или, что то же, на соглашении. Знаки учтивости, например, часто характеризуемые некоторой «естественной» выразительностью (вспомним о китайцах, приветствовавших своего императора девятикратным падением ниц), тем не менее фиксируются правилом, именно это правило, а не внутренняя значимость обязывает нас применять эти знаки. Следовательно, можно сказать, что знаки, целиком произвольные, лучше других реализуют идеал семиологического подхода; вот почему язык—самая сложная и самая распространенная из систем выражения — является вместе с тем и наиболее характерной из них; в этом смысле лингвистика может служить моделью ( patron general ) для всей семиологии в целом, хотя язык—только одна из многих семиологических систем.
Для обозначения языкового знака, или, точнее, того, что мы называем означающим, иногда пользуются словом символ. Но пользоваться им не вполне удобно именно в силу нашего первого принципа. Символ характеризуется тем, что он всегда не до конца произволен;
он не вполне пуст, в нем есть рудимент естественной связи между означающим и означаемым. Символ справедливости, весы, нельзя заменить чем попало, например колесницей [140].
Слово произвольный также требует пояснения. Оно не должно пониматься в том смысле, что означающее может свободно выбираться говорящим (как мы увидим ниже, человек не властен внести даже малейшее изменение в знак, уже принятый определенным языковым коллективом); мы хотим лишь сказать, что означающее немотивировано, то есть произвольно по отношению к данному означаемому, с которым у него нет в действительности никакой естественной связи [141].
Отметим в заключение два возражения, которые могут быть выдвинуты против этого первого принципа.
Итак, и звукоподражания и междометия занимают в языке второстепенное место, а их символическое происхождение отчасти спорно.
§ 3. Второй принцип: линейный характер означающего [144]
Означающее, являясь по своей природе воспринимаемым на слух, развертывается только во времени и характеризуется заимствованными у времени признаками: а) оно обладает протяженностью и б) эта протяженность имеет одно измерение—это линия [145].
Об этом совершенно очевидном принципе сплошь и рядом не упоминают вовсе, по-видимому, именно потому, что считают его чересчур простым, между тем это весьма существенный принцип и последствия его неисчислимы. Он столь же важен, как и первый принцип. От него зависит весь механизм языка (см. стр. 123). В противоположность означающим, воспринимаемым зрительно (морские сигналы и т. п.), которые могут комбинироваться одновременно в нескольких измерениях, означающие, воспринимаемые на слух, располагают лишь линией времени; их элементы следуют один за другим, образуя цепь. Это их свойство обнаруживается воочию, как только мы переходим к изображению их на письме, заменяя последовательность их во времени пространственным рядом графических знаков.
В некоторых случаях это не столь очевидно. Если, например, я делаю ударение на некотором слоге, то может показаться, что я куму-лирую в одной точке различные значимые элементы. Но это иллюзия;слог и его ударение составляют лишь один акт фонации: внутри этого акта нет двойственности, но есть только различные противопоставления его со смежными элементами (см. по этому поводу стр. 130).
Глава И
Неизменчивость и изменчивость знака
§ 1. Неизменчивость знака [146]
Таким образом, язык не может быть уподоблен просто договору; именно с этой стороны языковой знак представляет особый интерес для изучения, ибо если мы хотим показать, что действующий в коллективе закон есть нечто, чему подчиняются, а не свободно принимают, то наиболее блестящим подтверждением этому является язык.
Рассмотрим, каким же образом языковой знак не подчиняется нашей воле, и укажем затем на вытекающие из этого важные следствия.
Во всякую эпоху, как бы далеко в прошлое мы ни углублялись, язык всегда выступает как наследие предшествующей эпохи. Нетрудно себе представить возможность в прошлом акта, в силу которого в определенный момент названия были присвоены вещам, то есть в силу которого было заключено соглашение о распределении определенных понятий по определенным акустическим образам, хотя реально такой акт никогда и нигде не был засвидетельствован. Мысль, что так могло произойти, подсказывается нам лишь нашим очень острым чувством произвольности знака.
Фактически всякое общество знает и всегда знало язык только как продукт, который унаследован от предшествующих поколений и который должен быть принят таким, как он есть. Вот почему вопрос о происхождении языка не так важен, как это обычно думают [147]. Такой вопрос не к чему даже ставить; единственный реальный объект лингвистики — это нормальная и регулярная жизнь уже сложившегося языка. Любое данное состояние языка всегда есть продукт исторических факторов, которые и объясняют, почему знак неизменчив, то есть почему он не поддается никакой произвольной замене.
Но утверждение, что язык есть наследие прошлого, решительно ничего не объясняет, если ограничиться только этим. Разве нельзя изменить в любую минуту существующие законы, унаследованные от прошлого
Высказав такое сомнение, мы вынуждены, подчеркнув социальную природу языка, поставить вопрос так, как если бы мы его ставили в отношении прочих общественных установлений. Каким образом передаются эти последние Таков более общий вопрос, покрывающий и вопрос о неизменчивости. Прежде всего надо выяснить, какой степенью свободы пользуются прочие общественные установления; мы увидим, что в отношении каждого из них баланс между навязанной обществу традицией и свободной от традиции деятельностью общества складывается по-разному. Затем надо выяснить, почему для данного общественного установления факторы первого рода более или, наоборот, менее действенны, чем факторы второго рода. И наконец, обратившись вновь к языку, мы должны спросить себя, почему исторический фактор преемственности господствует в нем полностью и исключает возможность какого-либо общего и внезапного изменения.
В ответ на этот вопрос можно было бы выдвинуть множество аргументов и указать, например, на то, что изменения языка не связаны со сменой поколений, которые вовсе не накладываются одно на другое наподобие ящиков комода, но перемешаны между собой и проникают одно в другое, причем каждое из них включает лиц различных возрастов. Можно было бы указать и на то, как много усилий требуется при обучении родному языку, чтобы прийти к выводу о невозможности общего изменения его. Можно было бы добавить, что рефлексия не участвует в пользовании тем или другим языком: сами говорящие в значительной мере не осознают законов языка, а раз они их не осознают, то каким же образом они могут их изменить Допустим, однако, что говорящие относились бы сознательно к языковым фактам; тогда следовало бы напомнить, что эти факты не вызывают критики со стороны говорящих в том смысле, что каждый народ в общем доволен доставшимся ему языком.
Все эти соображения не лишены основания, но суть не в них: мы предпочитаем нижеследующие, более существенные, более прямые соображения, от которых зависят все прочие.
Однако еще недостаточно сказать, что язык есть продукт социальных сил, чтобы стало очевидно, что он несвободен; помня, что язык всегда унаследован от предшествующей эпохи, мы должны добавить, что те социальные силы, продуктом которых он является, действуют в зависимости от времени. Язык устойчив не только потому, что он привязан к косной массе коллектива, но и вследствие того, что он существует во времени. Эти два факта неотделимы. Связь с прошлым ежеминутно препятствует свободе выбора. Мы говорим человек и собака, потому что и до нас говорили человек и собака [149]. Это не препятствует тому, что во всем явлении в целом всегда налицо связь между двумя противоречивыми факторами—произвольным соглашением, в силу которого выбор означающего свободен, и временем, благодаря которому этот выбор оказывается жестко определенным. Именно потому, что знак произволен, он не знает другого закона, кроме закона традиции, и, наоборот, он может быть произвольным только потому, что опирается на традицию [150].
§ 2. Изменчивость знака [151]
Время, обеспечивающее непрерывность языка, оказывает на него и другое действие, которое на первый взгляд противоположно первому, а именно: оно с большей или меньшей быстротой изменяет языковые знаки, так что в известном смысле можно говорить одновременно как о неизменчивости языкового знака, так и о изменчивости его’ [152].
В конце концов, оба эти факта взаимно обусловлены: знак может изменяться, потому что его существование не прерывается. При всяком изменении преобладающим моментом является устойчивость прежнего материала, неверность прошлому лишь относительна. Вот почему принцип изменения опирается на принцип непрерывности.
Изменение во времени принимает различные формы, каждая из которых могла бы послужить материалом для большой главы в теории лингвистики [153]. Не вдаваясь в подробности, необходимо подчеркнуть следующее.
Прежде всего требуется правильно понимать смысл, который приписывается здесь слову «изменение». Оно может породить мысль, что в данном случае речь идет специально о фонетических изменениях, претерпеваемых означающим, или же специально о смысловых изменениях, затрагивающих обозначаемое понятие. Такое понимание изменения было бы недостаточным. Каковы бы ни были факторы изменения, действуют ли они изолированно или в сочетании друг с другом, они всегда приводят к сдвигу отношения между означаемым и означающим [ 154].
Было бы несправедливо упрекал. Ф. де Соссюра в нелогичности или парадоксальности в связи с тем, что он приписывает языку два противоречивых качества. Противопоставлением двух антонимичных терминов он лишь хотел резче подчеркнуть ту истину, что язык изменяется, а говорящие на нем изменить его не могут. Эту же мысль можно было бы выразить иначе; язык неприкосновенен, ( intangible ), но не неизменяем ( inalterable ).
В англосаксонском языке дописьменная форма, jot «нога» сохранилась в видело/ (совр. англ. foot ), а форма мн. 4* j 5 ti «ноги» превратилась •& fet (совр. англ. feet ). Какие бы изменения здесь ни подразумевались, ясно одно: произошел сдвиг в отношении, возникли новые соответствия между звуковым материалом и понятием [156].
Язык коренным образом не способен сопротивляться факторам, постоянно меняющим отношения между означаемым и означающим. Это одно из следствий, вытекающих из принципа произвольности знака.
Прочие общественные установления—обычаи, законы и т. п.—основаны, в различной степени, на естественных отношениях вещей; в них есть необходимое соответствие между использованными средствами и поставленными целями. Даже мода, определяющая наш костюм, не вполне произвольна: нельзя отклониться далее определенной меры от условий, диктуемых свойствами человеческого тела. Язык же, напротив, ничем не ограничен в выборе своих средств, ибо нельзя себе представить, что могло бы воспрепятствовать ассоциации какого угодно понятия с какой угодно последовательностью звуков [157].
Желая ясно показать, что язык есть общественное установление в чистом виде, Уитни справедливо подчеркивал произвольный характер знаков [158]: тем самым он направил лингвистику по правильному пути. Однако он не развил до конца это положение и не разглядел, что своим произвольным характером язык резко отличается от всех прочих общественных установлений. Это ясно обнаруживается в том, как он развивается; нет ничего сложнее его развития: так как язык существует одновременно и в обществе и во времени, то никто ничего не может в нем изменить; между тем произвольность его знаков теоретически обеспечивает свободу устанавливать любые отношения между звуковым материалом и понятиями. Из этого следует, что оба элемента, объединенные в знаке, живут в небывалой степени обособленно и что язык изменяется, или, вернее, эволюционирует, под воздействием всех сил, которые могут повлиять либо на звуки, либо на смысл. Эта эволюция является неизбежной: нет языка, который был бы от нее свободен. По истечении некоторого промежутка времени в каждом языке можно всегда констатировать ощутимые сдвиги.
Это настолько верно, что принцип этот можно проверить и на материале искусственных языков. Любой искусственный язык, пока он еще не перешел в общее пользование, является собственностью автора, но, как только он начинает выполнять свое назначение и становится общим достоянием, контроль над ним теряется. К числу языков этого рода принадлежит эсперанто; если он получит распространение, ускользнет ли он от неизбежного действия закона эволюции По истечении первого периода своего существования этот язык подчинится, по всей вероятности, условиям семиологиче-ского развития: он станет передаваться в силу законов, ничего общего не имеющих с законами, управляющими тем, что создается продуманно; возврат к исходному положению будет уже невозможен. Человек, который пожелал бы создать неизменяющийся язык для будущих поколений, походил бы на курицу, высидевшую утиное яйцо: созданный им язык волей-неволей был бы захвачен течением, увлекающим вообще все языки [159].
Непрерывность знака во времени, связанная с его изменением во времени, есть принцип общей семиологии: этому можно было бы найти подтверждения в системе письма, в языке глухонемых и т. д.
Но на чем же основывается необходимость изменения Нас могут упрекнуть в том, что мы разъяснили этот пункт в меньшей степени, нежели принцип неизменчивости. Это объясняется тем, что мы не выделили различных факторов изменения; надо было бы рассмотреть их во всем разнообразии, чтобы установить, в какой степени они необходимы.
Причины непрерывности a priori доступны наблюдению; иначе обстоит дело с причинами изменения во времени. Лучше пока отказаться от их точного выяснения и ограничиться общими рассуждениями о сдвиге отношений. Время изменяет все, и нет оснований считать, что язык представляет исключение из этого общего правила [160].
Резюмируем этапы нашего рассуждения, увязывая их с установленными во введении принципами.
Если бы мы взяли язык во времени, но отвлеклись от говорящего коллектива (представим себе человека, живущего изолированно в течение многих веков), то мы не обнаружили бы в нем, возможно, никакого изменения: время было бы не властно над ним. И наоборот, если мы будем рассматривать говорящий коллектив вне времени, то не увидим действия на язык социальных сил. Чтобы приблизиться к реальности, нужно, следовательно, добавить к приведенной выше схеме знак, указывающий на движение времени:
Теперь уже язык теряет свою свободу, так как время позволяет воздействующим на него социальным силам оказывать свое действие; мы приходим, таким образом, к принципу непрерывности, аннулирующей свободу. Однако непрерывность по необходимости подразумевает изменение, то есть более или менее значительные сдвиги в отношениях между означаемым и означающим.
Глава III
Статическая лингвистика и эволюционная лингвистика
§ 1. Внутренняя двойственность всех наук, оперирующих понятием значимости [163]
Едва ли многие лингвисты догадываются, что появление фактора времени способно создать лингвистике особые затруднения и ставит ее перед двумя расходящимися в разные стороны путями.
Большинство наук не знает этой коренной двойственности: фактор времени не сказывается на них сколь-нибудь существенным образом. Астрономия установила, что небесные светила претерпевают заметные изменения, но ей не пришлось из-за этого расчлениться на две дисциплины. Геология почти всегда имеет дело с последовательными изменениями во времени, но, когда она переходит к уже сложившимся состояниям земли, эти состояния не рассматриваются как предмет совсем другой науки. Есть описательная наука о праве и есть история права, но никто не противопоставляет их друг другу. Политическая история государств развертывается целиком во времени, однако, когда историк рисует картину какой-либо эпохи, у нас не создается впечатления, что мы выходим за пределы истории. И наоборот, наука о политических институтах является по существу своему наукой описательной, но она отлично может, когда встретится надобность, рассматривать исторические вопросы, не теряя при этом своего единства [164].
Наоборот, та двойственность, о которой мы говорим, властно тяготеет, например, над экономическими науками. В противоположность указанным выше отраслям знания политическая экономия и экономическая история составляют две резко разграниченные дисциплины в недрах одной науки. Это различие двух дисциплин особо подчеркивается в экономических работах последних лет [165]. Разграничивая указанные дисциплины, специалисты по политической экономии подчиняются внутренней необходимости, хотя и не отдают себе в этом полного отчета. Вполне аналогичная необходимость заставляет и нас членить лингвистику на две части, каждая из которых имеет свои собственные основания. Дело в том, что в лингвистике, как и в политической экономии, мы сталкиваемся с понятием значимости. В политической экономии ее именуют стоимостью. В обеих науках речь идет о системе эквивалентностей между вещами различной природы: в политической экономии — между трудом и заработной платой, в лингвистике—между означаемым и означающим [166]. Совершенно очевидно, что в интересах всех вообще наук следовало бы более тщательно разграничивать те оси, по которым располагаются входящие в их компетенцию объекты. Всюду следовало бы различать, как указано на нижеследующем рисунке:
1) ось одновременности (АВ), касающуюся отношений между сосуществующими явлениями,где исключено всякое вмешательство времени, и 2) ось последовательности ( CD ), на которой никогда нельзярассматривать больше одной вещи сразу и по которой располагаются все явления первой оси со всеми их изменениями.
Для наук, оперирующих понятием значимости, такое различение становится практической необходимостью, а в некоторых случаях—абсолютной необходимостью. Смело можно сказать, что в этих областях невозможно строго научно организовать исследование, не принимая в расчет наличия двух осей, не различая системы значимостей, взятых сами по себе, и этих же значимостей, рассматриваемых как функция времени.
С наибольшей категоричностью различение это обязательно для лингвиста, ибо язык есть система чистых значимостей, определяемая исключительно наличным состоянием входящих в нее элементов. Поскольку одной из своих сторон значимость связана с реальными вещами и с их естественными отношениями (как это имеет место в экономической науке: например, ценность земельного участка пропорциональна его доходности), постольку можно до некоторой степени проследить эту значимость во времени, не упуская, однако, при этом из виду, что в каждый данный момент она зависит от системы сосуществующих с ней других значимостей. Тем не менее ее связь с вещами дает ей естественную базу, а потому вытекающие из этого оценки никогда не являются вполне произвольными, они могут варьировать, но в ограниченных пределах. Однако, как мы видели, естественные вещи и их отношения вообще не имеют отношения к лингвистике [167].
Следует, далее, заметить, что чем сложней и строже организована система значимостей, тем необходимее, именно вследствие сложности этой системы, изучать ее последовательно, по обеим осям. Никакая система не может сравниться в этом отношении с языком: нигде мы не имеем в наличии такой точности обращающихся значимостей, такого большого количества и такого разнообразия эле, и притом связанных такими строгими взаимозависимостями. Множественность знаков, о которой мы уже говорили при рассмотрении непрерывности языка, полностью препятствует одновременному изучению отношений знаков во времени и их отношений в системе.
Вот почему мы различаем две лингвистики. Как их назвать Не все предлагаемые термины в полной мере способны обозначить проводимое нами различение. Термины «история» и «историческая лингвистика» непригодны, так как они связаны со слишком расплывчатыми понятиями [168]; поскольку политическая история включает и описание отдельных эпох и повествование о событиях, постольку можно было бы вообразить, что, описывая последовательные состояния языка, мы тем самым изучаем язык, следуя по вертикальной, временной оси; для этого пришлось бы тогда рассмотреть отдельно те явления, которые заставляют язык переходить из одного состояния в другое. Термины эволюция и эволюционная лингвистика более точны, и мы часто будем ими пользоваться; по контрасту другую науку можно было бы называть наукой о состояниях языка или статической лингвистикой [169].
Однако, чтобы резче оттенить это противопоставление и это скрещение двоякого рода явлений, относящихся к одному объекту, мы предпочитаем говорить о синхронической лингвистике и о диахронической лингвистике [170]. Синхронично все, что относится к статическому аспекту нашей науки, диахронично все, что касается эволюции. Существительные же синхрония и диахрония будут соответственно обозначать состояние языка и фазу эволюции.
§ 2. Внутренняя двойственность и история лингвистики [171]
Первое, что поражает, когда приступаешь к изучению языка, — это то, что для говорящего не существует последовательности этих фактов во времени: ему непосредственно дано только их состояние. Поэтому и лингвист, желающий понять это состояние, должен закрыть глаза на то, как оно получилось, и пренебречь диахронией.
Только отбросив прошлое, он может проникнуть в сознание говорящих. Вторжение истории может только сбить его с толку. Было бы нелепостью, рисуя панораму Альп, фиксировать ее одновременно с нескольких вершин Юрских гор, панорама должна быть зафиксирована из одной точки. Так и в отношении языка: нельзя ни описывать его, ни устанавливать нормы его применения, не отправляясь от одного определенного его состояния. Следуя за эволюцией языка, лингвист уподобляется наблюдателю, который передвигается с одного конца Юрских гор до другого, отмечая при этом изменения перспективы.
Можно сказать, что современная лингвистика, едва возникнув, с головой ушла в диахронию. Сравнительная грамматика индоевропейских языков использует добытые ею данные для гипотетической реконструкции предшествующего языкового типа; для нее сравнение не более как средство воссоздания прошлого. Тот же метод применяется и при изучении языковых подгрупп (романских языков, германских языков и т. д.), состояния языка привлекаются лишь отрывочно и весьма несовершенным образом. Таково направление, начало которому положил Бопп; поэтому его научное понимание языка неоднородно и шатко [172].
С другой стороны, как поступали те, кто изучал язык до возникновения лингвистической науки, то есть «грамматисты», вдохновлявшиеся традиционными методами Любопытно отметить, что их точка зрения по занимающему нас вопросу абсолютно безупречна. Их работы ясно показывают нам, что они стремились описывать состояния; их программа была строго синхронической. Например, так называемая грамматика Пор-Ройяля пытается описать состояние французского языка в эпоху Людовика XIV и определить составляющие его значимости. Для этого у нее не возникает необходимости обращаться к средневековому французскому языку; она строго следует горизонтальной оси (см. стр. 82) и никогда от нее не отклоняется. Такой метод верен; это не значит, впрочем, что он применялся безукоризненно. Традиционная грамматика игнорирует целые отделы лингвистики, как, например, отдел о словообразовании; она нормативна и считает нужным предписывать правила, а не констатировать факты; она упускает из виду целое; часто она не умеет даже отличить написанное слово от произносимого и т. п. [173].
Классическую грамматику упрекали в том, что она не научна, между тем ее научная база менее подвержена критике, а ее предмет лучше определен, чем у той лингвистики, которую основал Бопп. Эта последняя, покоясь на неопределенном основании, не знает даже в точности, к какой цели она стремится. Не умея строго разграничить наличное состояние и последовательность состояний во времени, она совмещает два подхода одновременно ( elle est a cheval sur deux domaines ).
Лингвистика уделяла слишком большое место истории; теперь ей предстоит вернуться к статической точке зрения традиционной грамматики, но уже понятой в новом духе, обогащенной новыми приемами и обновленной историческим методом, который, таким образом, косвенно помогает лучше осознавать состояния языка. Прежняя грамматика видела лишь синхронический факт; лингвистика открыла нам новый ряд явлений, но этого недостаточно: надо почувствовать противоположность обоих подходов, чтобы извлечь из этого все вытекающие последствия [174].
§ 3. Внутренняя двойственность лингвистики, показанная на примерах [175]
Противоположность двух точек зрения—синхронической и диахронической — совершенно абсолютна и не терпит компромисса [176]. Приведем несколько фактов, чтобы показать, в чем состоит это различие и почему оно неустранимо.
Отношение между единственным числом и множественным, образованным от него, каковы бы ни были их формы, для каждого данного момента может быть выражено на горизонтальной оси, а именно
Те же факты (каковы бы они ни были), которые вызвали переход от одной формы к другой, должны, наоборот, быть расположены на вертикальной оси, так что в результате мы получаем
Наш типовой пример порождает целый ряд соображений, непосредственно относящихся к нашей теме:
Попытка объединить внутри одной дисциплины столь различные по характеру факты представляется фантастическим предприятием. В диахронической перспективе мы имеем дело с явлениями, которые не имеют никакого отношения к системам, хотя и обусловливают их.
Приведем еще несколько примеров, подтверждающих и дополняющих выводы, извлеченные из первых.
Приведем еще более разительный пример. В старославянском языке лЬто имеет в творительном падеже единственного числа форму л·Ьтомъ, в именительном падеже множественного числа — лЬта, в родительном падеже множественного числа—яЬтъ и т. д.; в этом склонении у каждого падежа свое окончание. Однако славянские «слабые» гласные ь и ъ, восходящие к и.-е. и и, в конце концов, исчезли; вследствие этого данное существительное, например, в русском языке, склоняется так: лето, летом, лета, лет. Равным образом/ука склоняется так: вин. п. ед. ч. руку, им. п. мн. ч. руки, род. п. мн. ч. рук и т. д. Таким образом, здесь в формах, лет, рук показателем родительного падежа множественного числа является нуль [181]. Итак, оказывается, что материальный знак [182] не является необходимым для выражения понятия; язык может ограничиться противопоставлением чего-либо ничему. Так, в приведенном примере мы узнаем родительный падеж множественного числа рук просто потому, что это т рука, т руку, ни какая-либо из прочих форм. На первый взгляд кажется странным, что столь специфическое понятие, как понятие родительного падежа множественного числа, стало обозначаться нулем, но это как раз доказывает, что все происходит по чистой случайности. Язык есть механизм, продолжающий функционировать, несмотря на повреждения, которые ему наносятся.
Все вышеизложенное подтверждает уже сформулированные нами принципы, которые мы резюмируем здесь следующим образом: Язык есть система, все части которой могут и должны рассматриваться в их синхронической взаимообусловленности.
Изменения никогда не происходят во всей системе в целом, а лишь в том или другом из ее элементов, они могут изучаться только вне ее. Конечно, всякое изменение сказывается в свою очередь на системе, но исходный факт затрагивает лишь одну ее точку; он не находится ни в какой внутренней связи с теми последствиями, которые могут из него проистечь для целого. Это различие по существу между сменяющимися элементами и элементами сосуществующими, между частными фактами и фактами, затрагивающими систему, препятствует изучению тех и других в рамках одной науки [183].
§ 4. Различие синхронии и диахронии, показанное на сравнениях [184]
Чтобы показать одновременно и автономность и зависимость синхронического ряда от диахронического, первый из них можно сравнить с проекцией тела на плоскость. В самом деле, всякая проекция непосредственно зависит от проецируемого тела, и все-таки она представляет собою нечто особое, отличное от самого тела. Иначе не было бы специальной науки о проекциях: достаточно было бы рассматривать сами тела. В лингвистике таково же отношение между исторической действительностью и данным состоянием языка, представляющим как бы проекцию этой действительности в тот или иной момент. Синхронические состояния познаются не путем изучения тел, то есть диахронических событий, подобно тому как понятие геометрических проекций не постигается в результате изучения, хотя бы весьма пристального, различных видов тел.
Возьмем еще одно сравнение, воспользовавшись следующим рисунком: Если сделать поперечный срез стебля растения, то на месте среза мы увидим более или менее сложный рисунок — это не что иное, как перспектива продольных волокон, которые мы и обнаружим, если произведем второй срез, перпендикулярный первому. Здесь опять одна из перспектив зависит от другой: продольный срез показывает нам самые волокна, образующие растение, а поперечный срез—их группировку на перпендикулярной им плоскости; но второй срез отличается от первого, ибо он обнаруживает между волокнами некоторые отношения, не доступные наблюдению на продольной плоскости [185].
Из всех сравнений, которые можно было бы придумать, наиболее показательным является сравнение, которое можно провести между функционированием языка и игрой в шахматы [186]. И здесь и там налицо система значимостей и наблюдаемое изменение их. Партия в шахматы есть как бы искусственная реализация того, что в естественной форме представлено в языке. Рассмотрим это сравнение детальнее. Прежде всего, понятие позиции в шахматной игре во многом соответствует понятию состояния в языке. Соответствующая значимость фигур зависит от их положения в каждый данный момент на доске, подобно тому как в языке значимость каждого элемента зависит лишь от его противоположения всем прочим элементам.
Далее, система всегда моментальна; она видоизменяется от позиции к позиции. Правда, значимость фигур зависит также, и даже главным образом, от неизменного соглашения: от правил игры, существующих еще до начала партии и сохраняющих свою силу после каждого хода. Но такие правила, принятые раз навсегда, существуют и в области языка: это неизменные принципы семиологии.
Наконец, для перехода от одного состояния равновесия к другому или—согласно принятой нами терминологии—от одной синхронии к другой достаточно сделать ход одной фигурой; не требуется передвижки всех фигур сразу. Здесь мы имеем полное соответствие диахроническому факту со всеми его особенностями. В самом деле:
Лишь в одном пункте наше сравнение неудачно: у шахматиста имеется намерение сделать определенный ход и воздействовать на систему отношений на доске, язык же ничего не замышляет—его «фигуры» передвигаются, или, вернее, изменяются, стихийно и случайно. Умлаут в формах Hande вместо hanti и Gaste вместо gasti (ср. стр. 85) создал множественное число нового вида, но он также вызвал к жизни и глагольную форму tragt вместо tragit и т. д. Чтобы партия в шахматы во всем уподобилась функционированию языка, необходимо представить себе бессознательно действующего или ничего не смыслящего игрока. Впрочем, это единственное отличие делает сравнение еще более поучительным, показывая абсолютную необходимость различать в лингвистике два ряда явлений. В самом деле, если диахронические факты несводимы к обусловленной ими синхронической системе даже тогда, когда соответствующие изменения подчиняются разумной воле, то тем более есть основания полагать, что так обстоит дело и тогда, когда эти диахронические факты проявляют свою слепую силу при столкновении с организованной системой знаков.
§ 5. Противопоставление синхронической и диахронической лингвистик в отношении их методов и принципов [188]
Противопоставление между диахроническим и синхроническим проявляется всюду. Прежде всего (мы начинаем с явления наиболее очевидного) они неодинаковы по своему значению для языка. Ясно, что синхронический аспект превалирует над диахроническим, так как для говорящих только он—подлинная и единственная реальность (см. стр. 83). Это же верно и для лингвиста: если он примет диахроническую перспективу, то увидит отнюдь не язык, а только ряд видоизменяющих его событий. Часто утверждают, что нет ничего более важного, чем познать генезис данного состояния; это в некотором смысле верно: условия, создавшие данное состояние, проясняют нам его истинную природу и оберегают нас от некоторых иллюзий (см. стр. 86), но этим как раз и доказывается, что диахрония не является самоцелью. О ней можно сказать то же, что было как-то сказано о прессе: она открывает дорогу решительно ко всему—надо только [вовремя] уйти из нее.
Методы синхронии и диахронии тоже различны, и притом в двух отношениях:
Эти противопоставления не самые яркие и не самые глубокие: из коренной антиномии между фактом эволюционным и фактом статическим следует, что решительно все понятия, относящиеся к тому или другому, в одинаковой мере не сводимы друг к другу. Любое из этих понятий может служить доказательством этой несводимости. Таким образом, синхроническое явление не имеет ничего общего с диахроническим (см. стр. 87): первое есть отношение между одновременно существующими элементами, второе — замена во времени одного элемента другим, то есть событие. Мы увидим ниже (стр. 108), что тождества диахронические и синхронические суть вещи совершенно различные: исторически французское отрицание pas «не» тождественно существительному pas «шаг», тогда как в современном языке это два совершенно разных элемента. Уже этих констатации, казалось бы, было достаточно для уяснения того, что смешивать обе точки зрения нельзя; но нигде необходимость такого разграничения не обнаруживается с такой очевидностью, как в том различии, к которому мы сейчас переходим.
§ 6. Синхронический закон и закон диахронический [192]
Мы привыкли слышать о законах в лингвистике, но действительно ли факты языка управляются законами и какого рода могут быть эти законы Поскольку язык есть общественное установление, можно было бы a priori сказать, что он регулируется предписаниями, аналогичными тем, которые управляют жизнью общества. Как известно, всякий общественный закон обладает двумя основными признаками: он является императивным и всеобщим. Он обязателен для всех, и он распространяется на все случаи, разумеется, в определенных временных и пространственных границах.
Отвечают ли такому определению законы языка Чтобы выяснить это, надо прежде всего, в соответствии с только что сказанным, и здесь еще раз разделить сферы синхронического и диахронического. Перед нами две разные проблемы, смешивать которые нельзя: говорить о лингвистическом законе вообще равносильно желанию схватить призрак.
Вот несколько примеров из области греческого языка, причем «законы» синхронии и диахронии здесь умышленно смешаны:
Необходимо, кроме того, заметить, что третий закон есть результат пятого и шестого: два диахронических факта создали один синхронический.
Разделив таким образом эта две категории законов, мы убеждаемся, что второй и третий законы не однородны с первым, четвертым, пятым и шестым.
Синхронический закон — общий закон, но не императивный: попросту отображая существующий порядок вещей, он только
констатирует некое состояние; он является законом постольку же, поскольку законом может быть названо, например, утверждение, что в данном фруктовом саду деревья посажены косыми рядами. Отображаемый им порядок вещей непрочен как раз потому, что этот порядок не императивен. Казалось бы, можно возразить, что в речи синхронический закон обязателен в том смысле, что он навязан каждому человеку принуждением коллективного обычая (см. стр. 74), это верно, но мы ведь понимаем слово «императивный» не в смысле обязательности по отношению к говорящим — отсутствие императивности означает, что в языке нет никакой силы, гарантирующей сохранение регулярности, установившейся в каком-либо пункте. Так, нет ничего более регулярного, чем синхронический закон, управляющий латинским ударением (в точности сравнимый с законом греческого ударения, приведенным выше под рубрикой 2); между тем эти правила ударения не устояли перед факторами изменения и уступили место новому закону, действующему во французском языке (см. стр. 87 и ел.). Таким образом, если и можно говорить о законе в синхронии, то только в смысле упорядочения, в смысле принципа регулярности.
Диахрония предполагает, напротив того, динамический фактор, приводящий к определенному результату, производящий определенное действие. Но этого императивного характера недостаточно для применения понятия закона к фактам эволюции языка; о законе можно говорить лишь тогда, когда целая совокупность явлений подчиняется единому правилу, а диахронические события всегда в действительности носят случайный и частный характер, несмотря на видимые исключения из этого [193].
В отношении семантических фактов это сразу же бросается в глаза: если франц. poutre «кобыла» приняло значение «балка», то это было вызвано частными причинами и не зависело от прочих изменений, которые могли произойти в языке в тот же период времени; это было чистой случайностью из числа многих случайностей, регистрируемых историей языка.
В отношении синтаксических и морфологических изменений вопрос на первый взгляд не так ясен. В какой-то период все формы прежнего именительного падежа во французском языке исчезли. Разве здесь нет совокупности фактов, подчиненных общему закону Нет, так как все это является лишь многообразным проявлением одного и того же отдельного факта. Затронутым преобразованием оказалось самое понятие именительного падежа, и исчезновение его, естественно, повлекло за собою исчезновение всей совокупности его форм. Для всякого, кто видит лишь поверхность языка, единственный феномен оказывается скрытым за множеством его проявлений; в действительности же он один, по самой глубинной своей сути, и составляет историческое событие, столь же отдельное в своем роде, как и се— мантическое изменение, происходящее со словом poutre «кобыла»; он принимает облик «закона» лишь постольку, поскольку осуществляется в системе; строгая упорядоченность этой последней и создает иллюзию, будто диахронический факт подчиняется тем же условиям, что и синхронический.
В своем утверждении, что сами слова непосредственно не участвуют в фонетических изменениях, мы опираемся на то простое наблюдение, что такие изменения происходят фактически независимо от слов и не могут затронуть их в их сущности. Единство слова образовано ведь не только совокупностью его фонем, оно держится не на его материальном качестве, а на иных его свойствах. Предположим, что в рояле фальшивит одна струна: всякий раз, как, исполняя мелодию, будут к ней прикасаться, зазвучит фальшивая нота. Но где именно она зазвучит В мелодии Конечно, нет: затронута не она, поврежден ведь только рояль. Совершенно то же самое происходит и в фонетике. Система наших фонем представляет собою инструмент, на котором мы играем, произнося слова языка; видоизменись один из элементов системы, могут произойти различные последствия, но сам факт изменения затрагивает совсем не слова, которые, так сказать, являются лишь мелодиями нашего репертуара.
Итак, диахронические факты носят частный характер; сдвиги в системе происходят в результате событий, которые не только ей чужды (см. стр. 86), но сами изолированы и не образуют в своей совокупности системы [194].
Резюмируем: синхронические факты, каковы бы они ни были, обладают определенной регулярностью, но совершенно лишены какого-либо императивного характера; напротив, диахронические факты навязаны языку, но не имеют характера общности.
Короче говоря — к чему мы и хотели прийти,— ни синхронические, ни диахронические факты не управляются законами в определенном выше смысле. Если тем не менее, невзирая ни на что, угодно говорить о лингвистических законах, то термин этот должен иметь совершенно разное значение в зависимости от того, с чем мы его соотносим: с явлениями синхронического или с явлениями диахронического порядка.
§ 7. Существует ли панхроническая точка зрения [195]
До сих пор мы понимали термин «закон» в юридическом смысле. Но быть может, в языке существуют законы в том смысле, как их понимают науки физические и естественные, то есть отношения, обнаруживающие свою истинность всюду и всегда Иначе говоря, нельзя ли изучать язык с точки зрения панхронической
§ 8. Последствия смешения синхронии и диахронии [196]
Могут представиться два случая:
Однако в некоторых случаях эта ошибка явно бросается в глаза. Так, для объяснения греч. phuktos «избежный», казалось бы, достаточно сказать: в греческом g и kh изменяются в k перед глухими согласными, что и обнаруживается в таких синхронических соответствиях, vsiaphugem «бежать»: phuktos «избежный», lekhos «ложе»:
§ 9. Выводы [197]
Так лингвистика подходит ко второй своей дихотомии. Сперва нам пришлось выбирать между языком и речью (см. стр. 26), теперь мы находимся у второго перекрестка, откуда ведут два пути: один — в диахронию, другой — в синхронию.
Факту эволюции всегда предшествует факт или, вернее, множество сходных фактов в сфере речи: это ничуть не противоречит установленному выше различию, которое этим только подтверждается, так как в истории любой инновации мы отмечаем всегда два момента:
1) момент появления ее у отдельных лиц и 2) момент превращения ее в факт языка, когда она, внешне оставаясь той же, принимается всем языковым коллективом.
Нижеследующая таблица показывает ту рациональную форму, которую должна принять лингвистическая наука:
Следует признать, что отвечающая теоретическим потребностям рациональная форма науки не всегда совпадает с той, которую навязывают ей требования практики. В лингвистике требования практики еще настоятельней, чем в других науках; они до некоторой степени оправдывают ту путаницу, которая в настоящее время царит в лингвистических исследованиях. Даже если бы устанавливаемые нами различения и были приняты раз и навсегда, нельзя было бы, быть может, во имя этого идеала связывать научные изыскания чересчур строгими требованиями.
Так, например, производя синхроническое исследование старофранцузского языка, лингвист оперирует такими фактами и принципами, которые не имеют ничего общего с теми, которые ему бы открыла история этого же языка с XIII до XX в.; зато они сравнимы с теми фактами и принципами, которые обнаружились бы при описании одного из нынешних языков банту, греческого (аттического) языка V в. до нашей эры или, наконец, современного французского. Дело в том, что все такие описания покоятся на сходных отношениях; хотя каждый отдельный язык образует замкнутую систему, все они предполагают наличие некоторых постоянных принципов, на которые мы неизменно наталкиваемся, переходя от одного языка к другому, так как всюду продолжаем оставаться в сфере явлений одного и того же порядка. Совершенно так же обстоит дело и с историческим исследованием: обозреваем ли мы определенный период в истории французского языка (например, от XIII до XX в.), или яванского языка, или любого другого, всюду мы имеем дело со сходными фактами, которые достаточно сопоставить, чтобы установить общие истины диахронического порядка. Идеалом было бы, чтобы каждый ученый посвящал себя либо одному, либо другому аспекту лингвистических исследований и охватывал возможно большее количество фактов соответствующего порядка; но представляется весьма затруднительным научно овладеть столь разнообразными языками. С другой стороны, каждый язык представляет собой практически одну единицу изучения, так что силою вещей приходится рассматривать его попеременно и статически и исторически. Все же никогда не следует забывать, что чисто теоретически это единство отдельного языка как объекта изучения есть нечто поверхностное, тогда как различия языков таят в себе глубокое единство [199]. Пусть при изучении отдельного языка наблюдатель обращается как к синхронии, так и к диахронии; всегда надо точно знать, к какому из двух аспектов относится рассматриваемый факт, и никогда не следует смешивать методы синхронических и диахронических исследований.
Разграниченные указанным образом части лингвистики будут в дальнейшем рассмотрены одна за другой.
Синхроническая лингвистика должна заниматься логическими и психологическими отношениями, связывающими сосуществующие элементы и образующими систему, изучая их так, как они воспринимаются одним и тем же коллективным сознанием.
Диахроническая лингвистика, напротив, должна изучать отношения, связывающие элементы, следующие друг за другом во времени и не воспринимаемые одним и тем же коллективным сознанием, то есть элементы, последовательно сменяющие друг друга и не образующие в своей совокупности системы.