А что сидеть себе во вред когда уже варенья нет
А что сидеть себе во вред когда уже варенья нет
Когда ты был по ту сторону моря,
Я почти не спала, всё варила варенье
Облепиховое, помнишь, как в твой день рожденья,
Тебе нравилось, хоть ты и спорил,
Что сахару надо меньше, что слишком сладко…
Показать полностью.
Когда ты был по ту сторону, ждала писем,
Мыла окна, звонила твоей маме,
Она говорила, мол, взрослые, разберётесь сами,
А сама теребила фартук, плакала украдкой.
А я гладила занавески, пылесосила коврик,
Трогала по утрам рукава твоих рубашек,
Рассматривала на карте берега того моря,
И не было берегов тех живописней и краше.
Я читала твои книги, заглядывая в твои мысли,
Я придумывала имена, если сын вдруг или доченька…
Потому что я чувствовала, в каком-то смысле,
Себя и женой уже, и мамой, и прочее…
А когда варенье засахарилось и совсем остыло,
Ты приехал с красивой заморской невестой.
И сразу в этом городе стало невыносимо тесно,
Словно сам город превратился в могилу.
Мы не выясняли никаких отношений,
Ты сказал, что отношений и нет между нами.
А я так и хожу теперь, словно с камнем на шее…
И уткнувшись в ладошку боженьке крохотными носами,
Спят на облаке наши дети с придуманными именами.
Елена Касьян
Леночка, будем мещанами! Я понимаю, что трудно,
что невозможно практически это. Но надо стараться.
Не поддаваться давай… Канарейкам свернувши головки,
здесь развитой романтизм воцарился, быть может, навеки.
Соколы здесь, буревестники все, в лучшем случае – чайки.
Показать полностью.
Будем с тобой голубками с виньетки. Средь клекота злого
будем с тобой ворковать, средь голодного волчьего воя
будем мурлыкать котятами в теплом лукошке.
Не эпатаж это – просто желание выжить.
И сохранить, и спасти… Здесь, где каждая вшивая шавка
хрипло поет под Высоцкого: «Ноги и челюсти быстры,
мчимся на выстрел!» И, Господи, вот уже мчатся на выстрел,
сами стреляют и режут… А мы будем квасить капусту,
будем варенье варить из крыжовника в тазике медном,
вкусную пенку снимая, назойливых ос отгоняя,
пот утирая блаженный, и банки закручивать будем,
и заставлять антресоли, чтоб вечером зимним, крещенским
долго чаи распивать под уютное ходиков пенье,
под завыванье за окнами блоковской вьюги.
Только б хватило нам сил удержаться на этом плацдарме,
на пятачке этом крохотном твердом средь хлябей дурацких.
(с)
Это просто удивленье
Как легко меня будить!
Ты поставь на стол варенье, —
Я проснусь в одно мгновенье.
Я проснусь в одно мгновенье,
Чтобы чай с вареньем пить.
Из всех поэтов своего поколения я особенно люблю Инну Кабыш, мы с ней часто выступали вместе, и я успел до оскомины, до кислоты во рту привыкнуть к ее коронному стихотворению:
Кто варит варенье в июле.
Женщины рыдают. Уж так им невыносимо варить это самое варенье! — и рожать! — но варят, и рожают, и всегда на этом настаивают. Не поручусь за роды, но процесс варки варенья вовсе не так мучителен, как утверждает пресловутый женский пиар. Как раз кто варит варенье в России, тот надеется на выход. Тот искренне уверен, что время можно удержать, а опытом — поделиться. Тот — или та — думает, что любовника можно привязать, навеки прилепить к себе детьми или вареньем, которое ведь склеивает намертво. Все это наивно, по-моему. Любовь засахаривается или бродит, и хранить ее становится негде. Надо ловить момент. Потому что в России ничто не исчезает навсегда. Будет новый заморозок, а потом и новое лето. И соответственно новая клубничка. Извините за двусмысленность, это я нарочно. Дети по крайней мере растут, а варенье только портится. Ешьте ягоду, пока есть, и ни о чем никогда не жалейте.
Художница Зоя из Питера
слонялась по лавке кондитера,
три тонны сластей
купив для гостей,
все съела и пальчики вытерла.
Банки с вареньем были первым почтовым ящиком, который я обнаружил, но записки продолжали попадаться в самых неожиданных местах, например, в банке с сухими грибами — там нашелся самый последний лимерик, помеченный двенадцатым января 2003 года, за день до Зоиной смерти. Я читал их, как читают предсказания, найденные в китайском печенье — с любопытством, но без магического трепета. Меня гораздо больше занимала груда нераспечатанных писем и целый холм извещений и счетов, обнаруженный в кабинете — небрежность в делах и равнодушие к новостям были тетке не свойственны, но я и этому нашел объяснение. Степень отчаяния, вот что это было.
(с)