Амональное кладбище что значит
В г. Амурске Хабаровского края разгорелся спор на муниципальном кладбище
В Управление Федеральной антимонопольной службы по Хабаровскому краю поступило заявление ООО «Сосновый бор» на действия Администрации городского поселения «Город Амурск». По мнению заявителя, администрация необоснованно препятствует ООО «Сосновый бор» в оказании услуг по погребению граждан, тем самым, ограничивает конкуренцию на рынке ритуальных услуг.
На территории города Амурска расположено 3 места погребения – «Мылкинское кладбище», «Безымянное кладбище», «Аммональное кладбище», земельные участки которых освоены в полном объеме. Захоронения на этих кладбищах осуществляются только по согласованию с администрацией при наличии свободного участка земли или могилы ранее умершего близкого родственника либо ранее умершего супруга. В настоящее время ведется строительство нового кладбища, участок земли, под строительство которого предоставлен в аренду ООО «СП «Память».
Комиссия Хабаровского УФАС России установила, что «Специализированное предприятие «Память», являясь арендатором земельного участка и подрядчиком, осуществляющим строительство кладбища, параллельно оказывает услуги по захоронению граждан, возложенных на нее администрацией города Амурска. Однако, земельный участок, отведенный под городское кладбище, находится в стадии строительства, поэтому его использование по прямому назначению невозможно до введения его в эксплуатацию. Таким образом, ООО «СП «Память», ООО «Сосновый бор» и другие хозяйствующие субъекты не имеют каких-либо законных оснований для осуществления на указанном объекте захоронений. В связи с чем, Хабаровским УФАС России доводы жалобы ООО «Сосновый бор» о наличии в действиях администрации нарушения антимонопольного законодательства отклонены.
В настоящее время иного места для размещения муниципального общественного кладбища, доступного для осуществления захоронений всеми участниками рынка ритуальных услуг администрацией не установлено, в то время как, разрешение вопросов по определению мест для размещения муниципальных общественных кладбищ является прямой обязанностью органов местного самоуправления (ст. 16 Закона о погребении, ст. 14 Федерального закона от 06.10.2003 № 131-ФЗ «Об общих принципах организации местного самоуправления в Российской Федерации»),в связи с чем материалы дела направлены в Прокуратуру Хабаровского края для проведения проверки.
«А М О Н А Л Ь Н О Е»
Маме моей, Юлии Петровне
Посвящается…
О Г Л А В Л Е Н И Е
Встреча
Выселение
Дербетовка
Этап
Буча
Монастырь
“Места избранные”
Голод
Сиротство
Настасья
Груня
Благовещенье
Штрафной
Исчезновенье
Новое переселение
Старшие
Учитель
Долгожитель
Псковитянки
Военный завод
Красный камень
Дорога домой
Иван Данилович
Спецы
Амональное
Дедушка Сухенко
Большие
Партизанка
Рублевы
Красные вагоны
Весна
Драка
“Война началася. ”
Школа
Бабушка Степанова
Метечко
“Все васильки, васильки”
“Никитины мозги”
Павел Васильев
Березы
Лапта
Волчьи сумерки
Немцы
Холода
Воло
Вольные
Пятый класс
На квартире
Художник
Голубь
Родина
Поэт
Торф
Суд
Комсомол
Комендант
В Перми
Вербованные
Немецкое кладбище
Старая груша
Мертвый поселок
Вместо послесловия
Модель геноцида
Они чудом выжили.
Оглавление
«Смешно и несерьезно теперь распространяться о раскулачивании? Снявши голову, по волосам не плачут».
(И.Сталин)
«Уничтожение кулачества как класса» подавляющим большинством людей и до сих пор воспринимается как некий лозунг тех времен, почти как аппаратная метафора, означающая насильственное массовое переселение крестьян из Центральной и Южной России в другие, более северные края и области. Таким же общим местом стало и словосочетание «война с народом». В этом плане закономерно высказывание типа: » Сколько можно об этом?!», » Народ устал от подобной информации. » и пр.
Когда начал это печальное повествование, еще задолго до перестройки, ясно осознавал, что при жизни не напечатают, что книга нужна будет людям потом, когда история начнет свою справедливую работу.
И во время «гласности» и теперь отказался от нескольких предложений публикации. Почему? Объяснить почти невозможно. Многие знакомые искренне считают, что связано это со слишком сильным испугом, пережитым в те годы. Это, безусловно, есть, но в данном случае не самое главное. Вероятнее всего от того, что в большинстве своем люди еще не созрели для живого человеческого (участливого) восприятия данного материала: деление на «наши» и «не наши» слишком прочно вошло в сознание народа.
ПУТЬ НА СЕВЕР
ВСТРЕЧА
Чем дольше живёшь, тем сильнее тянет на родину, в то место, где родился, где детство прошли и юность, где лёгкие узнают свой воздух, и дышится легко, и на душе покойнее, и звуки посёлка всё те же, как и много-много лет назад.
Только людей, что окружали тебя в те поры, осталось очень мало: большинство разъехались по городам и весям страны, многих уже нет в живых. Но и о тех, с кем встречаешься там каждый день, вдруг узнаёшь такое, что и сегодня еще ощутимо как реальность, как никогда не заживающая рана.
После смерти мамы я много лет не бывал на Басьяновке. Тяжело было очутиться там без неё, без родного дома, без того, что возвращает к ощущениям детства: защищённости, внутренней расслабленности, душевного покоя.
— А жить у вас? У нас не захочешь, в профилактории комнату дадут. Там даже люксы есть. Шестнадцать рублей профсоюзная путёвка на двадцать четыре дня. Тебе дадут.
Я внял совету сестры и через несколько дней был уже на Басьяновке. И теперь каждое лето езжу на родину, а, вернувшись, считаю месяцы, недели, дни, когда снова поеду туда.
Нелегко возвращаться в те места, где страдал, где любил, где «сердце я похоронил», но приятно снова ходить теми же тропами, переступать через те же кочки и канавы, что и пятьдесят лет назад.
А тут узнал, что в профилактории отдыхает тоже приезжий бывший спецпереселенец Пластуненко Филипп Дмитриевич. Я его хорошо помню ещё по Второму посёлку, когда был совсем маленьким. Он по просьбе матери переложил нам печку, сделал несколько витков дымохода, и это на многие годы дало относительное тепло, а может быть, и спасло наши жизни.
Все мужчины специального поселка, в котором мы тогда жили, а их было очень немного, постоянно ходили в той же одежде, в которой работали, другой просто не было, казались неопрятными, неуклюжими. Но дядя Филя выглядел аккуратнее других и очень ровным, прямым. Он был высокий и какой-то негнущийся. Лицо всегда улыбалось.
Узнав, что Пластуненко еще крепок, ему лишь семьдесят пять, я обрадовался и с нетерпением ждал следующего дня, чтобы встретиться с ним.
Передо мной уже открылись во многих подробностях все три этапа акции «уничтожение кулачества как класса». Что-то, знакомое с детства, уточнялось, вставало на свои места, кое-что оказалось ясным только теперь, когда начал писать, и поэтому свидетельство каждого человека было дорого чрезвычайно.
На следующий день встретились с Филиппом Дмитриевичем в гардеробной профилактория при смене обуви. Он стоял ко мне спиной в белой рубашке с белой негустой шевелюрой, но по-прежнему негнущийся статный астеник. Повернувшись, он узнал меня сразу и беседы наши начались тотчас же.
Он, как и мои родители, из кубанских казаков, но из другой станицы. Они дербетовцы, то есть, те, кого выселяли дважды, прежде чем повезти на Север.
Я о дербетовцах слышал не раз. Но теперь узнал более подробно.
ВЫСЕЛЕНИЕ
Советская власть, как и всем крестьянам, дала землю, и Пластуненки трудились каждый в меру сил, что называется не покладая рук. Раньше считались зажиточными, а за время войны хозяйство разорилось, двор от живности опустел. И вот теперь год за годом упорным женским и детским трудом восстанавливался прежний уровень жизни, и он был почти достигнут к двадцать седьмому году, но начались немыслимые обложения налогами, закончившиеся в тридцатом коллективизацией.
В самое тяжелое время Филипп жил у тетки и у крестного отца в другой станице. Дважды пытался ходить в школу, в третий класс, но через месяц завуч говорил: «Я знаю кто ты такой. Не хватало еще помощь тебе давать». И немедленно следовало исключение.
Вернулся домой ни с чем. Как ребята работали в Батайске или, может, где подальше? Ничего об их судьбе узнать мне не пришлось. Через полмесяца нас увезли в Дербетовку.»
ДЕРБЕТОВКА
Первая часть акции «раскулачивание» проводилась в зависимости от местных условий по-разному. Были и такие хитрые варианты, как Дубовка и Дербетовка.
И вот теперь, прочно осев на земле, недавно снимавшие на ходу белые головы так называемые «партизаны» в массе своей не проявляли желания вступать в колхоз, упирались, и кто-то специально продумывал вопрос, что с ними делать? Как поступить? Ведь люди сами по себе горячие, бойцы опытные.
С красными командирами и атаманами проще: поодиночке арестовали и отправили на Соловки. А насчет рядовой братии решили иначе. Население больших бедных станиц Дубовка в Сальских степях и Дербетовка на Ставропольщине легко сагитировали на переселение с тощих обезвоженных земель на благодатную Кубань, сказав им, что будут жить в кулацких домах. И не желающим сдавать в колхоз лошадь, корову и инвентарь красным казакам предложили переехать в те края.
А те, кто вернулись на Кубань, начали выгонять поселившихся в их дворах ставропольцев и сальцев. Но их всех переловили, арестовали и под охраной привезли обратно в Дербетовку.
На Басьяновке жили остатки бывших дербетовцев и дубовцев. Это Колыбелниковы, Брежневы, Котляровы, Москаленко, Абрамовы. Дербетовцем оказался и Пластуненко Филипп Дмитриевич. Понятно, что во время гражданской в свои восемь лет быть красным партизаном он не мог. Но поскольку при правлении колхоза их семья была, как бельмо в глазу, а дом явно пришелся по душе председателю, было решено переселить в Дербетовку и их. Приказали за двенадцать часов собраться, взять с собой самое необходимое, и ранним весенним утром плачущих двух женщин с девочкой Зиной и шестнадцатилетним Филиппом на подводе повезли в Ставрополье.
Каждая семья взяла с собой несколько мешков муки, картошку для посадки, кое-что из скарба. У кого лошадей не было везли на мобилизованных подводах, сами шли пешком.
Отдохнув с дороги, начали копать огороды. Посадили восемь соток картошки, капусту, зелень. Колодец у них оказался без воды, таскали из речки. А вскоре зацвели сады, заработало неутомимое южное солнце, все в природе пришло в бурное движение, и жизнь понемногу стала входить в привычную для трудящихся на земле колею. Некоторые из многодетных приобрели коров. Они там были: как и лошади, низкорослые, красные с маленькими рожками. Сказывалось соседство с Калмыкией, Элиста была недалеко.
В это время нас догнал соседский сверстник черный, как цыган, Гавриил Гречко. Он молча взял другую девушку за руку, и мы пошли по улице, радуясь солнцу и напевая песни.
Возле церкви на базарной площади, расставшись с приятными спутницами, вошли во двор сельсовета, куда уже шли и шли со всех сторон молодые и старые казаки.
Парадная дверь большого бывшего купеческого дома была закрыта, и все входили во двор, окруженный высокой кирпичной стеной и такой же высоты глухим забором. За стеной сад. Рядами стояли яблони, сливы, груши. Часть людей толкалась в коридорах и в небольшом зальчике, остальные курили и разговаривали на улице.
Кто-то сказал:
— Сейчас придет комендант, будет собрание.
Несколько мужиков, почуяв недоброе, стали перелазить через забор, но в это время открылись ворота и в них появились человек десять солдат с винтовками, а другие вкатили пулемет системы «Максим», недвусмысленно развернув его в нашу сторону. Загнали и тех, кто успел перескочить через забор.
Прошли одни сутки, другие, комендант все не приходил. Земля была еще холодная, спали в доме по очереди. От скуки некоторые играли в домино. Помню, Ломоносов Николай из Лабинска больше всех выиграл.
Еду нам приносили из дома, но близко к родным не подпускали. Так, издали перекрикивались, спрашивая друг друга: «Ну, как там. » То мать приходила ко мне, то сестренка.
На третий день явились гэпэушники и стали по очереди записывать, спрашивая, сколько лет, откуда и прочее. Я решил на год уменьшить свой возраст, думая, что отпустят, но чекист сказал: “А, пойдет” и оставил в списках.
Дня три переписывали нас, не спешили. А на четвертый рано утром стали выкрикивать по списку и выводить за ворота. Команда была: «Построиться по четыре человека!» На улице уже стояли конвойные верхом на лошадях.
Когда все построились, они взяли шашки наголо, и мы пошли по совершенно пустой улице станицы, замыкаемые двумя пулеметами сзади. Жителей никого в домах не было. Мычали недоенные коровы, по огородам ходила птица. Кто-то предположил, что выведут за околицу и постреляют. Все заволновались, загудели. Чернявый мужчина около меня затянул песню.
«Прощай казачка молодая,
Прощай голубушка моя. «
Потом запели.
«Ой, Кубань, ты наша родина,
— Вековой ты богатырь. «
Но вскоре увидели станцию с эшелоном из товарных вагонов. Там суетились люди, и все поняли, что на этот раз не убьют.
Около станции нас остановили. В телячьих вагонах увидели уже погруженные семьи. Женщины пытались выскочить, подбежать, ребятишки кричали, но конвойные задерживали, стращали.
Мы еще часа два стояли на солнцепеке под охраной в строю. А затем подошел какой-то военный в шинели, что-то принял от сопровождавшего, расписался, и дал команду: » Разойдись по вагонам, к своим семьям!» Здесь мы увидели оцепленье и те же “Максимы”, поставленные в отдалении.
Так не сразу, с оттягом, нас раскулачивали или расказачивали, как хочешь понимай»- с иронической грустной складкой у тонких губ закончил свой рассказ о Дербетовке Филипп Дмитриевич Пластуненко.
ЭТАП
Как только мы сели, двери сразу наглухо задвинули, звякнули запоры, их закрутили проволокой, и началась невероятная, какая-то нереальная, кошмарная езда, продолжавшаяся почти месяц, до первых чисел июня.
Несколько этапов пережил я на своем веку, но этот, теперь могу точно сказать, был самым тяжелым. Везли больше ночами. Днем стояли в тупиках на маленьких пустынных полустанках.
В вагоне было больше полусотни человек. На сплошных трехярусных нарах постоянно копошились дети и взрослые. Все время слышалось.
— Дай молока!
— Мама, исть.
Когда останавливались в поле для оправки и для уборки вагона, иногда ставили трапы, и мы выходили как пьяные. Некоторые падали, друг друга поддерживали. Это при том, что в России была весна, начиналось лето, кругом свежая зелень, птицы поют.
Тут я увидел, как нас крепко охраняют. У каждого вагона там, где нет тормозной площадки, пристроены тамбурки с часовыми. Во время редких прогулок четко ставилось оцепление, хотя никто не помышлял бежать. Не было ни одной попытки. На каждом вагоне появилась тяжелая для сознания зловещая меловая надпись «Спецгруз». Хотя, конечно, люди вокруг знали, что это был за груз. Иногда долетали реплики.
— Бандитов везут!
— Головорезов.
Особенно тяжелыми были стояния в тупиках. Говорить и шуметь не разрешалось, строго наказывали. Иногда томились сутками. Помню такую фразу, сказанную измученной мамой.
— Вот уже около полутора суток, а нас не везут никуда.
Я прошел с любовью
Свой тернистый путь,
Я нес крест безмолвно,
Надрывая грудь.
И он заплакал. Охранники положили перед ним куски хлеба и сказали. “Будет остановка, мы тебя отведем в твой вагон”.
После этого дали ему старенькую шинель, и он укутавшись, уснул на боковой полке.
Немало было на этапе и смертных случаев. На узловых станциях, видимо, в специально дежурившую телегу подбирали трупы.
БУЧА
Места для уничтожения кулачества как класса были выбраны куда как умело.
В детстве часто слышал о мертвых спецпоселках: Копанке, Пурегве, Цыганском, Юрьевском, Чернореченском, но разве мог представить себе, сколько беды для наших людей связано с каждым из них. Теперь там чисто и пусто кругом. Ничего на этих местах нет, а где земля повыше, лесные поляны называют верхотурскими покосами. Симпатичные девушки в краеведческом музее охотно рассказывают о подробностях, связанных с мощами Семеона Праведного, о гипотетическом посещении Верхотурьи Григорием Распутиным, когда тот еще был конокрадом, но о том, что происходило в их районе в тридцатые годы, они ничего не знают, да и не хотят знать.
А бывших дербетовцев привезли так.
Сначала долго стояли в Свердловске. Все думали-гадали, куда повезут, на восток или на север? Кто-то даже пытался острить: ” Наверно, повезут обратно”.
Когда, наконец, поезд пошел, быстро определили, что везут строго на север.
Ранним утром следующего дня эшелон разгрузили на безлюдном разъезде со стороны леса. Там были большая поляна и пруд.
-» Неподалеку от нас.- вспоминал Филипп Дмитриевич.- разместились со своим багажом терские казаки: эшелон был сборный, подчищали с периферии края. Женщины у них шумливые, горластые. Начали кричать:
— Нас обманули, Сказали, на сахарный завод повезут, а тут лес!
— Какой тут сахар?! Тут и хлеб не будет расти!
— Пускай обратно везут!
Загалдели, глядя на них, взбаламутились и чернявые, отважные джигиты.
Комендант пытался говорить, но они окружили его, спустили штаны, кто-то побежал за крапивой. В этот миг с платформы гулко застрочил пулемет, по верхушкам леса полетела щепа, глухо брякали пули. Женщины завизжали, присели, утихли. Буча прекратилась.
Подступила охрана, Выдернули из терцов сорок мужчин и увели в неизвестном направлении. Месяц спустя из них вернулось только двое.
Какое-то время все сидели, как пришибленные. Вскоре подошли подводы, по спискам начали выкликать семьи, грузить скарб, и повезли нас в Верхотурье.
МОНАСТЫРЬ
Позже рядом с кремлем возник мужской Никольский монастырь. Ровно через сто лет монастырь приобретает в селе Меркушино мощи святого Семеона Праведного Верхотурского и начинает богатеть, одеваться в камень, а вокруг него вырастает типичный деревянный город-посад Верхотурье.
Этот довольно обширный гибельный для многих людей край, прорезанный с юго-запада на северо-восток Ирбитским трактом и стал местом ссылки наших людей. Правда, официально и по документам ссылка называлась «местом, избранным для жизни». Более издевательской софистики трудно было придумать. «Почему места избранные?»- недоумевали раскулаченные, если их арестовали, повыгоняли из домов и привезли в эти края совершенно против желания? » Если они, эти места кем-то действительно избраны, тогда причем здесь мы?!».
Повезли уже поздним вечером, но солнце еще долго висело над лесом, сзади нас. Неба как будто не было, а вместо него какая-то умытая голубая пустота. Это север, вскоре понял я. Здесь летние ночи светлее, совсем без звезд.
Небольшой станционный поселок из казенных и частных домов скоро кончился, дорога дважды обогнула лес, и мы увидели сияющие вдали невиданной красоты храмы. Они величественно возвышались над деревянным серым городом и сверкали золотом крестов, завораживая, волнуя и успокаивая своей холодной омертвевшей красотой.
И когда подъехали ближе, нельзя было оторвать глаз от устремленного ввысь легкого розового от закатного света Свято-Троицкого собора. Верующие истово крестились, шептали молитвы, пригнувшись в телегах с нехитрым скарбом. А при движении по центральной улице Ямской части Верхотурья, впереди вздыбилась и по мере нашего приближения поднималась все выше и выше величественная светлая громада Кресто-Воздвиженского собора, окруженного высокими белыми стенами.
Ребятишки показывали языки, грозили маленькими кулачками, иногда запускали камнями.
Так оно и вышло. Монастырь уже до нас был превращен в хорошо функционирующий перевалочно-распределительный лагерь. Сверху по стенам протянута колючая проволока, кругом охрана.
Разместились, кто в кельях монахов, кто в складском помещении, а большинство под открытым небом, соорудив нечто вроде шалаша: гнус все равно заедал, не давал спать целыми ночами.
Постоянно топилась кухня. Там варили баланду и по спискам давали в день по черпаку на человека. В основном подъедали быстро убывающие продукты, привезенные в багаже.
Жуткий был этот табор, если посмотреть со стороны: сидели кучками под стенами, на паперти собора и по всей территории монастыря.
Особенно тяжело было видеть в этих условиях всех возрастов детей /было много грудных/ и стариков. Семьи в основном большие, многодетные- как же они бедовали! Были опухшие дети с опущенными животами и тоненькими, как плети, руками: глаза воспаленные, бредовые, взгляд алчный.
Рядом с нами, у стены сидела многодетная семья тоже с Кубани. Двенадцать детей, мал-мала меньше. Продуктов у них никаких не осталось, все съели в дороге.
Детишки плакали от голода и вшей. Жена просит мужа, умоляет:” Иди, отец, проси, чтоб везли куда-нибудь, уже опухают”.
Так они и сидели, жестоко страдая и ожидая своей дальнейшей участи. А ведь только напоить детей была проблема. В монастыре воды не было. За ворота выходили с охраной, от каждой семьи по человеку.
Но вскоре оказалось, что чалдоны не все нас ненавидят, есть и такие, что искренне сострадают.
Они не выдали ее. Накормили. Какой-то мазью смазали все тело и положили в спичечную коробочку с собой, сказав: “ Придешь к родителям, пусть вечером смажут еще”.
Дали ей два узелка с хлебом, с картошкой и старый чайник с молоком. Подсказали, чтобы палкой раздвигала крапиву.
Подошел охранник. Строго спросил:
— Где ты взяла?
— Люди дали. Тетенька дала.
Он взял ее за ухо и больно скрутил.
— Какая тетенька? Где ты пролезла, говори?
Она расплакалась. Но так ничего и не сказала. Отпустили.
Родители целовали ее, обнимали.
— Где это ты? Как?
Тамара тихонько все рассказала.
Через день она еще хотела пойти, но дыру обнаружили, забутили камнями.
На фронтоне собора, напротив нашего сидения была золотом крупно выбита евангельская фраза, смысл которой я постичь не мог, но она почему-то раздражала: «Радуйся обрадованная во успении твоем нас не оставляющая.»
Много-много горя людского пришлось позже еще увидеть и самому отхлебать,- вздохнув, сказал Филипп Дмитриевич,- но более тяжкого зрелища, чем страдающие и умирающие от голода дети первых лет ссылки, не было.
Держали нас в монастыре, пока распределяли и оформляли, чуть больше двух недель, а потом опять на подводах начали вывозить.
Однажды ранним утром, дав возможность быстренько погрузить небольшой скарб, нас с несколькими семьями вывезли за ворота монастыря. Подъехал верхом на лошади маленького росточка комендант ОГПУ и стал выкрикивать по списку : такая-то семья есть? Такая-то есть. Затем прочитал «молитву» насчет побега, его последствий, и небольшой наш обоз тронулся.
Миновав город, какое-то время везли по широкому Ирбитскому тракту.
Был конец июня. Кругом высокие сосновые и кедровые рощи. На открытых местах буйно цветущее и дурманящее разнотравье, пенье птиц. Сквозь густой лапник хвои проглядывало нежное радужное солнце, но люди притихли и думали только о том, куда еще, в какие непроходимые дебри и болота завезут?
Дорога становилась все хуже и хуже. Местами ее перехватывали болотца с полузатонувшими стланями, приходилось по пояс в холодной воде помогать лошадям выбираться на твердую землю”.
» МЕСТА ИЗБРАННЫЕ. «
После двух десятков километров люди устали, брели, как обреченные, не зная, долго ли еще идти и куда, в какие чащобы в конце концов заведут? Пытались спрашивать что-либо у возчиков, те молчали, как глухонемые : было приказано, никакой информации не давать.
На одной из подвод плюгавенький мужичишка лет сорока сидел верхами /там меньше гнуса/, раскуривая махру. А когда поранивший ногу лет семи мальчишка залез на телегу, он резко шуганул его кнутом, скверно выругавшись: Иди, ничего тебе не сделается!”
Тяжелый это был более чем сорокакилометровый маршрут с короткими привалами. Проводник поторапливал, чтобы успеть до ночи придти к месту.
Часа в три после полудня вышли к большому таежному селу Прокоп-Салда, раскинувшемуся на высоком левом берегу средней уральской реки. В конце улицы, выходящей на площадь с церковью и каменными двухэтажными домами, стояла полевая кухня. Там всем дали суп с овсяной крупой и по триста грамм хлеба.
Местного народа и ребятишек посмотреть на «вражин проклятых» собралось множество. Что они только ни говорили и ни выкрикивали. Воспроизводить эту матерщину и брань не имеет смысла, тем более, что кое-кто из них через полтора-два года тоже окажутся в стане гонимых и унижаемых людей.
Проводник пересчитал всех и сдал коменданту ОГПУ вместе со списком. Тот, обращаясь к прибывшим, сказал: “Щас помещаться негде. Делайте балаганы, устраивайтесь пока”.
«Все поняли сразу, куда и зачем нас привезли,-продолжал рассказывать Филипп Дмитриевич.-Настроение было отчаянное. Многие женщины плакали. Мать наша тоже вопрошала: “ Ну, за что? За что нас, дети, выслали? Что я им плохого сделала. Что налаживала хозяйство, трудилась с утра до ночи! ”
Усталые ребятишки просили у родителей «исть», «пить», хотели спать. Пришлось шевелиться, устраиваться на ночлег. Назавтра новые спецы узнали,что они на краю Карелинского болота. К нему примыкали еще большие массивы пийских, кокшаровских, махневских и других болот. В пяти километрах от поселка демидовские печи.
Именно в этих местах некогда раскольничьи святые сооружали свои скиты, бродили отчаянные старатели, беглые душегубы, да демидовские рабы в совершенно нечеловеческих условиях «курили» смолу и добывали древесный уголь. Их место должны были занять теперь новые испытуемые на выживаемость, стальной дланью выхваченные из гущи народной жизни, обманутые советской властью люди. И официально называлось все это «избранными для жизни местами».
Вечером у костров плакали спецпереселенцы. Это был коллективный вопль отчаянья, тяжелое предчувствие еще большей беды.
ГОЛОД
Это главная, серединная часть акции, ради которой и были затрачены по тем временам огромные государственные средства, то есть, «собственно уничтожение»- бескровное, постепенное и малозаметное для всей страны. Опыт убийства и сокрытия в уральской тайге у чекистов к тому времени был достаточный.
Кое-какие запасы продовольствия и барахлишко, привезенные с собой, в первую же осень и часть зимы были съедены, а весной начались моровой голод и «падеж».
Рассказывали, как ели липовый опил. Добавляя немного муки, делали лепешки. Пробовали березовые опилки, но они оказались несъедобными, после обработки пахли дегтем. Осина горькая и смолой отдает.
Летом варили листья молодой липы, крапиву, лебеду, секли и тушили Иван-чай. Дети собирали на старых пнях и жарили короедов. Однажды троих мужчин гнали с Черной речки в штрафную, так Иван Дорофелов подобрал возле барака убитую крысу и тут же съел сырую.
Один из маминых приятелей вспоминал, как босой ходил по деревням, а на сырые шинельные портянки пытался что-нибудь выменять из еды. Подошел к добротному дому с резными наличниками и, увидев хозяйку, обратился: “ Тетенька, три дня ничего не ел, возьмите портянки”.
Она вынесла шаньгу и три картошки, Портянки не взяла.
В другом месте все-таки дали за портянки два килограмма картошки.
Как во сне, говорит, ходил, пухлый был и шум какой-то в голове постоянно.
Несмотря на жесточайший голод спецы стремились выжить, думая о завтрашнем дне. Как только сошел снег, начали корчевать пни вокруг поселка, готовить землю для огородов. Лесозаготовки тоже продолжались, а на корчевке и копке дерна работали в основном подростки и опухшие женщины. Нормы были невыполнимые, но на выработанное давали все-таки хлеб, испеченный из необрушенного овса с соломой, а позже и этого не стало. Грызли корни, жевали мох, но ничто не спасало: каждый день умирало по несколько человек. В вырытую под овощехранилище яму дед Кучеренко свозил покойников и слегка присыпал землей. За эту работу ему давали пайку от коменданта, да подгрызал овес, выписываемый для лошади.
Мать заголосила. Кто-то зажег светец. В комнате все проснулись. Егор Иванович тоже рыдал, вслух удивляясь: “Ему как кто подсказал что ли? ”.
Утром он сделал гробик, маленький крестик и сам отвез сына на санках, закопал. Мать не могла передвигаться. Через несколько дней тоже умерла.
Бабушка Пластуненко умерла еще зимой, а мать носила почту из Прокоп-Салды и побиралась по деревням. Изредка что-нибудь удавалось принести детям. Только это спасло Филиппа и его сестру от голодной смерти. Сама она почти ничего не ела. Лицо покрылось серым налетом.
Пришлось перекладывать в сундук, поверх Погребнючки. Дед приторочил труп веревкой и поехал через поселок.