трасянка это какой язык
Трасянка
16,1 [1] — 21,8 [2] % населения Беларуси
Контактный язык на основе русского и белорусского.
Трасянка — смешанный язык или социолект на основе белорусского языка (аналогичный украинско-русскому суржику), преимущественно с русской лексикой и белорусскими фонетикой и грамматикой. Возник как средство общения между городскими и сельскими жителями.
Содержание
Лингвистическая справка и происхождение
Термин «трасянка» появился недавно, поэтому не все жители современной Белоруссии, а тем более России и Украины, знают о существовании термина или осознают тот факт, что сами говорят на трасянке.
История смешения русского и белорусского языков
Социолектные черты трасянки
Трасянка преимущественно распространена в среде сельского белорусского населения, для которого родным является белорусский язык, но которое часто обращается к русскому языку в силу разных обстоятельств: школьного и высшего образования, службы в русскоязычной Советской Армии, русскоязычных телевидения, радио и других русскоязычных СМИ, большей распространённости русскоязычных книг и документации, наличия родственников в русскоязычных городах, невозможности на практике пользоваться белорусским языком как государственным языком Беларуси (все общедоступные телевизионные каналы, государственная научно-техническая и юридическая информация и т. д.)
Маргинальность и временные рамки феномена
В результате лингвистического перехода с одного языка на другой образовался данный межъязык (Лисковец, 2002). Трасянку, однако, можно услышать и в городах Белоруссии, где на нём разговаривают люди старших и отчасти средних поколений, которые обычно сами мигрировали в города из сёл. Элементы трасянки, как и суржика, иногда вкрадываются в речь и образованных людей старшего и среднего возраста, в том числе и президента Белоруссии [5] и других. Нетрудно догадаться, что трасянка, как и суржик, представляет собой скорее не язык с четко определенной системой, а очень варьирующее языковое образование.
Предположительно, использование трасянки, некогда довольно распространённое, будет сокращаться вследствие влияния СМИ, пользующихся на территории Белоруссии стандартным русским языком, который является официальным наряду с белорусским. Люди моложе 30 лет также стараются не пользоваться трасянкой (за исключением юмористических ситуаций — подтверждением тому выступает творчество белорусских артистов Саши и Серёжи («Саша и Сирожа») и др.), так как 77 % [6] современных школьников Белоруссии получают образование на русском.
Грамматические черты
Трасянка, как и суржик, активно использует русскую и русифицированную лексику, основной приток которой пришёлся на годы советской власти. Полонизмы и латинизмы, столь широко распространённые в литературных украинском и белорусском языках, напротив, вытесняются. Вместе с тем фонетика более напоминает белорусскую, грамматика носит смешанный, неустойчивый характер.
Россиянам и гражданам Украины более знаком суржик — смесь русского и украинского языков, популяризованная творчеством Андрея Данилко (в образе Верки Сердючки). Использовал суржик и известнейший эстрадный юморист 40-60-х годов Юрий Трофимович Тимошенко (Тарапунька), выступавший в дуэте с Ефимом Иосифовичем Березиным (Штепселем).
Истинный белорусский язык : что такое трасянка
В Беларуси стартовала перепись населения, одним из главных вопросов которой стал языковой. Предыдущая перепись 2009 года зафиксировала резкое снижение количества белорусов, назвавших белорусский язык родным или указавших его как средство повседневного общения. При этом значительная часть белорусскоязычных говорит не на литературном белорусском, а на так называемой трасянке, которую одни белорусы считают смесью русского с белорусским, а другие — подлинным белорусским языком. Аналитический портал RuBaltic.Ru разбирался, что же такое трасянка.
Перепись населения — это инструмент не столько объективного отражения социальной реальности, сколько ее конструирования. Перепись отражает идеологические установки и запросы государства и даже отдельных переписчиков, поэтому и их результаты следует оценивать критически.
Так, первая организованная перепись населения на территории Беларуси состоялась в 1897 году в рамках Российской империи. Она зафиксировала, что основной язык населения — белорусский, правда, интерпретировала его как диалектную разновидность русского языка, наравне с великорусскими и малорусскими диалектами.
Советская перепись 1926 года проходила в атмосфере «коренизации» и «борьбы с русским великодержавным шовинизмом» и исходила из того, что белорусы и украинцы — это отдельные народы, а переписчики нередко «корректировали» ответы респондентов в идеологически правильном ключе, если те вдруг называли себя русскими или малороссами.
В советское время «родным» было принято считать язык «своей» этнической группы, независимо от того, владел им человек в своей повседневной жизни или нет.
В 2009 году вопрос о родном языке был переформулирован в соответствии с международными нормами как вопрос о языке, который был первым усвоен в детстве.
Очевидно, такая формулировка также сыграла свою роль в резком падении числа респондентов, назвавших белорусский родным.
В ходе нынешней переписи эта формулировка сохранена, что вызывает неудовольствие местных националистов.
Запутанности языковой ситуации в Беларуси придает и наличие такого феномена, как «трасянка». Под трасянкой (само слово изначально означало смесь низкокачественного сена и соломы) обычно понимают смешанную речь, включающую элементы русского и белорусского языков. Будучи распространенной преимущественно в сельской местности и среди горожан в первом поколении, в основном старшей возрастной группы, трасянка считается непрестижным просторечием, поэтому в качестве самостоятельного языкового явления нигде не фиксируется.
По всей видимости, значительная часть тех, кто указывает в качестве языка повседневного общения белорусский, на самом деле говорит на трасянке.
В современной массовой культуре Беларуси трасянку иногда используют для создания комического эффекта. Так, на трасянке говорит известный дуэт «Саша и Сирожа», а в свое время на одной из минских FM-радиостанций вещал виртуальный ди-джей Арнольд Кукушка, также использовавший трасянку.
Однако в целом будущее трасянки представляется печальным.
Если языковая политика в Беларуси не совершит кульбита в украинском духе, трасянка, скорее всего, будет окончательно вытеснена нормативным русским языком по мере естественной убыли старших поколений, а также продолжающейся депопуляции сельской местности и перетока населения в города.
Впрочем, это вполне закономерная судьба любого социально непрестижного просторечия.
Для белорусских националистов трасянка является «испорченным» языком, возникшим в результате отхода от «настоящего» белорусского языка под влиянием русской ассимиляции. Однако есть и противоположная точка зрения: что трасянка и есть настоящий народный белорусский язык, в отличие от искусственного литературного канона, сформированного под сильным польским влиянием и по принципу максимального удаления от русского.
С этой точки зрения, непопулярность литературного белорусского языка среди белорусов объясняется его искусственностью и удаленностью от народной речи, которая всегда была гораздо ближе к русскому языку.
Что считать «чистым» и «исконным» белорусским языком — вопрос запутанный, учитывая, что на протяжении столетий территория Беларуси находилась в зоне конкурирующих и разнонаправленных языковых тенденций. Древнерусская языковая традиция, сформировавшаяся под сильным церковнославянским влиянием, во времена Великого княжества Литовского и Речи Посполитой испытывала возрастающее давление со стороны польского языка, под влиянием которого стала формироваться так называемая «простая мова» — обиходный язык, использовавшийся в правовых актах (включая статуты ВКЛ), частной переписке и светской литературе.
Православная церковь продолжала придерживаться консервативной языковой традиции, ориентированной на церковнославянский.
С определенной точки зрения, «простая мова», которую в современной Беларуси обычно определяют как старобелорусский язык, также была своего рода «трасянкой», причудливо мешавшей церковнославянизмы, местные диалектизмы, польские, латинские и немецкие заимствования.
Этот язык на поверку оказался весьма неустойчив, и к началу XVIII века был практически полностью вытеснен нормативным польским, на который перешла литовско-русская аристократия. Речь простого народа также испытывала возрастающее влияние польского. И это несмотря на усилия православной и даже униатской церквей, которые пытались противостоять этому процессу, ориентируя своих прихожан на старую «славяно-русскую» традицию. Примером этого может быть «Букварь языка славенскаго», изданный в типографии униатского Троицкого монастыря в Вильне в 1767 году, то есть уже на излете Речи Посполитой, когда процессы культурной полонизации стремительно ускорялись.
В эпоху Российской империи проводилась политика борьбы с польскими влияниями на белорусов, в том числе и через «очистку» разговорной речи от полонизмов. Процесс «деполонизации» разговорного языка набирал обороты уже со второй половины XIX века и особенно активно шел в восточных областях, на что обращал внимание этнограф Евфимий Карский.
Напротив, самые полонизированные версии белорусских диалектов сложились в Виленской и Гродненской губерниях с их высоким процентом католического населения и наиболее сильным польским влиянием.
Учитывая, что идея отдельного белорусского языка возникла во многом в пику общерусской концепции (белорусские говоры — это диалектная разновидность русского языка), не мудрено, что именно эти наиболее полонизированные диалекты, нередко намеренно насыщаемые полонизмами или искусственно сконструированными словами, в конечном счете и легли в основу создаваемого языкового стандарта.
Соответственно, в рамках националистического дискурса все, что сближало белорусскую языковую практику с (обще)русской, стало интерпретироваться как чуждое, наносное и угрожающее белорусской идентичности.
Смесь русского с «мовой» или истинный белорусский язык: что такое трасянка
В Беларуси стартовала перепись населения, одним из главных вопросов которой стал языковой. Предыдущая перепись 2009 года зафиксировала резкое снижение количества белорусов, назвавших белорусский язык родным или указавших его как средство повседневного общения. При этом значительная часть белорусскоязычных говорит не на литературном белорусском, а на так называемой трасянке, которую одни белорусы считают смесью русского с белорусским, а другие — подлинным белорусским языком. Аналитический портал RuBaltic.Ru разбирался, что же такое трасянка.
Перепись населения — это инструмент не столько объективного отражения социальной реальности, сколько ее конструирования. Перепись отражает идеологические установки и запросы государства и даже отдельных переписчиков, поэтому и их результаты следует оценивать критически.
Так, первая организованная перепись населения на территории Беларуси состоялась в 1897 году в рамках Российской империи. Она зафиксировала, что основной язык населения — белорусский, правда, интерпретировала его как диалектную разновидность русского языка, наравне с великорусскими и малорусскими диалектами.
Советская перепись 1926 года проходила в атмосфере «коренизации» и «борьбы с русским великодержавным шовинизмом» и исходила из того, что белорусы и украинцы — это отдельные народы, а переписчики нередко «корректировали» ответы респондентов в идеологически правильном ключе, если те вдруг называли себя русскими или малороссами.
Из правил переписи 1926 г.
В советское время «родным» было принято считать язык «своей» этнической группы, независимо от того, владел им человек в своей повседневной жизни или нет.
В 2009 году вопрос о родном языке был переформулирован в соответствии с международными нормами как вопрос о языке, который был первым усвоен в детстве.
Очевидно, такая формулировка также сыграла свою роль в резком падении числа респондентов, назвавших белорусский родным.
В ходе нынешней переписи эта формулировка сохранена, что вызывает неудовольствие местных националистов.
Запутанности языковой ситуации в Беларуси придает и наличие такого феномена, как «трасянка». Под трасянкой (само слово изначально означало смесь низкокачественного сена и соломы) обычно понимают смешанную речь, включающую элементы русского и белорусского языков. Будучи распространенной преимущественно в сельской местности и среди горожан в первом поколении, в основном старшей возрастной группы, трасянка считается непрестижным просторечием, поэтому в качестве самостоятельного языкового явления нигде не фиксируется.
По всей видимости, значительная часть тех, кто указывает в качестве языка повседневного общения белорусский, на самом деле говорит на трасянке.
В современной массовой культуре Беларуси трасянку иногда используют для создания комического эффекта. Так, на трасянке говорит известный дуэт «Саша и Сирожа», а в свое время на одной из минских FM-радиостанций вещал виртуальный ди-джей Арнольд Кукушка, также использовавший трасянку.
Однако в целом будущее трасянки представляется печальным.
Если языковая политика в Беларуси не совершит кульбита в украинском духе, трасянка, скорее всего, будет окончательно вытеснена нормативным русским языком по мере естественной убыли старших поколений, а также продолжающейся депопуляции сельской местности и перетока населения в города.
Впрочем, это вполне закономерная судьба любого социально непрестижного просторечия.
Для белорусских националистов трасянка является «испорченным» языком, возникшим в результате отхода от «настоящего» белорусского языка под влиянием русской ассимиляции. Однако есть и противоположная точка зрения: что трасянка и есть настоящий народный белорусский язык, в отличие от искусственного литературного канона, сформированного под сильным польским влиянием и по принципу максимального удаления от русского.
С этой точки зрения, непопулярность литературного белорусского языка среди белорусов объясняется его искусственностью и удаленностью от народной речи, которая всегда была гораздо ближе к русскому языку.
Что считать «чистым» и «исконным» белорусским языком — вопрос запутанный, учитывая, что на протяжении столетий территория Беларуси находилась в зоне конкурирующих и разнонаправленных языковых тенденций. Древнерусская языковая традиция, сформировавшаяся под сильным церковнославянским влиянием, во времена Великого княжества Литовского и Речи Посполитой испытывала возрастающее давление со стороны польского языка, под влиянием которого стала формироваться так называемая «простая мова» — обиходный язык, использовавшийся в правовых актах (включая статуты ВКЛ), частной переписке и светской литературе.
Православная церковь продолжала придерживаться консервативной языковой традиции, ориентированной на церковнославянский.
С определенной точки зрения, «простая мова», которую в современной Беларуси обычно определяют как старобелорусский язык, также была своего рода «трасянкой», причудливо мешавшей церковнославянизмы, местные диалектизмы, польские, латинские и немецкие заимствования.
Этот язык на поверку оказался весьма неустойчив, и к началу XVIII века был практически полностью вытеснен нормативным польским, на который перешла литовско-русская аристократия. Речь простого народа также испытывала возрастающее влияние польского. И это несмотря на усилия православной и даже униатской церквей, которые пытались противостоять этому процессу, ориентируя своих прихожан на старую «славяно-русскую» традицию. Примером этого может быть «Букварь языка славенскаго», изданный в типографии униатского Троицкого монастыря в Вильне в 1767 году, то есть уже на излете Речи Посполитой, когда процессы культурной полонизации стремительно ускорялись.
Букварь языка славенскаго
В эпоху Российской империи проводилась политика борьбы с польскими влияниями на белорусов, в том числе и через «очистку» разговорной речи от полонизмов. Процесс «деполонизации» разговорного языка набирал обороты уже со второй половины XIX века и особенно активно шел в восточных областях, на что обращал внимание этнограф Евфимий Карский.
Напротив, самые полонизированные версии белорусских диалектов сложились в Виленской и Гродненской губерниях с их высоким процентом католического населения и наиболее сильным польским влиянием.
Учитывая, что идея отдельного белорусского языка возникла во многом в пику общерусской концепции (белорусские говоры — это диалектная разновидность русского языка), не мудрено, что именно эти наиболее полонизированные диалекты, нередко намеренно насыщаемые полонизмами или искусственно сконструированными словами, в конечном счете и легли в основу создаваемого языкового стандарта.
Соответственно, в рамках националистического дискурса все, что сближало белорусскую языковую практику с (обще)русской, стало интерпретироваться как чуждое, наносное и угрожающее белорусской идентичности.
Подписывайтесь на Балтологию в Telegram и присоединяйтесь к нам в Facebook!
Суржик и трасянка. Живые языки с убийственными названиями
То и дело натыкаюсь на обширные (и чаще всего с обеих сторон изобилующие ошибками) дискуссии о происхождении суржика. Так называют обширный спектр диалектов, для стороннего наблюдателя похожих на смесь русской и украинской литературных норм. Аналогично трасянкой называют спектр диалектов, для стороннего наблюдателя похожих на смесь русской и белорусской литературных норм. Оба названия изначально обозначают смесь пшеницы с рожью. Роль ржи, вероятно, отводится русскому языку.
На самом же деле и суржик, и трасянка — реально бытующие с давних пор живые южно- и западно- (соответственно) русские диалекты. Они, естественно, испытали значительное влияние соседних языков — прежде всего польского, а на юге заодно тюркского (в основном — его крымского диалекта), венгерского и румынского. Тем не менее по синтаксису остались именно сельскими диалектами русского языка.
При разработке (с середины XIX века) украинской и белорусской литературных норм именно эти живые диалекты просеивали в поиске слов, наименее сходных с уже сложившейся (в основном — в последней четверти XVIII и первой четверти XIX веков) общерусской литературной нормы. Если такое слово удавалось найти, его объявляли исконно украинским или исконно белорусским. Если же во всех диалектах, попавших в поле зрения разработчиков, использовалось общерусское слово, подыскивали замену — чаще всего польскую.
Причём в польском брали по возможности не славянские слова, а впитанные поляками латинские и немецкие. Например, немецкое слово farbe, пройдя через польскую речь, дало в украинском два производных: фарба — краска — и барва — цвет. А другая группа разработчиков позаимствовала из того же польского языка для того же понятия «цвет» латинское color — в именительном падеже это слово звучит как колір, но в косвенных падежах обретает исходное польское звучание: кольора, кольору…
Кстати, разработка по принципу «хоч гірше — аби їнше» («хоть хуже — лишь бы иначе») привела к заметной внутренней несогласованности новых литературных норм: в них бытует немало слов и словоформ, стыкующихся
между собою несравненно хуже, нежели соответствующие слова и формы в общерусской норме.
На разработку новых литературных норм выделили (в основном — из австрийского бюджета) столько, что за неё взялись несколько независимых групп. Они не только переписывались между собой (и значительная часть этих писем впоследствии опубликована), но и живо критиковали друг друга в прессе. Поэтому весь ход разработки того, что нынче велено считать исконными украинским и белорусским языками, подробно документирован — и не даёт ни малейших оснований считать эти «языки» давними и/или естественно сложившимися.
Слово «языки» в предыдущем абзаце взято в кавычки не случайно. В лингвистике по сей день нет единого критерия отличения самостоятельных языков от диалектов одного языка. Наименьшую долю заведомо неверных различений даёт критерий синтаксический: если синтаксис один и тот же, то перед нами диалекты одного языка, как бы ни различался словарь (так, «блатная феня» по словарю мало похожа на русскую литературную норму — но никто не пытается провозглашать её отдельным языком).
Насколько мне известно, только корейский и японский языки считаются разными при едином синтаксисе — но многие этнографы считают японцев ветвью корейского народа, обособившейся за два с половиной тысячелетия островного существования. А вот украинский и белорусский при всём словарном своеобразии остаются в пределах сельской части общерусского синтаксиса.
Слово «сельская» — никоим образом не попытка обидеть. Во всех языках речь жителей села структурно проще речи горожан, и по построению фразы легко определить, давно ли человек поменял место жительства. Например,
в украинской литературной норме причастные обороты теоретически допустимы, но на практике почти не употребляются: скажем, «бегущий человек» на украинском звучит не как «бігуча людина», а как «людина,
що біжить».
Правда, считается, что в украинском не 6 падежей, как в общерусской норме, а 7. Но звательный падеж есть и в русском. Просто полная кодификация русской грамматики в последний раз проведена более века назад — в конце XIX и начале XX веков. Как раз тогда старая — восходящая ещё к церковнославянскому языку, сформированному на староболгарской основе — форма звательного падежа — «отче», «мати» — уступала место новой, уже чисто русской — «Вань! Гриш! Обедать пора!» Грамматики увидели исчезновение старой формы, но ещё не заметили новую. А все последовавшие кодификации русской грамматики далеко не так полны, чтобы безбоязненно ломать установленное гигантами вроде Бодуэна де Куртенэ или Потебни.
Понятно, сочинить новый синтаксис несравненно сложнее, нежели нахватать слова из нескольких языков. Поэтому никто даже не пытался создать «исконно украинский» или «исконно белорусский» синтаксис. Зато создание «исконно украинского» и «исконно белорусского» словаря продолжается и в наши дни. Например, лет десять назад — при президенте Викторе Андреевиче Ющенко — кто-то решил: негоже именовать музыкальные коллективы группами — ведь так их называют клятые москали!
Но слово «группа» латинского происхождения, и так называют музыкальные коллективы во всех европейских языках, а «Україна — це Європа!» Но ещё Козьма Фаддеич Прутков отмечал — «усердие всё превозмогает» — и предостерегал — «бывает, однако, что усердие превозмогает и рассудок». После долгого обсуждения музыкальные коллективы на Украине стали называть «гурт» — «стадо». Мнение самих музыкантов не спросили.
Понятно, при столь целенаправленном насаждении слов, выпадающих из общей нормы, датировка по списку Сводеша многократно преувеличивает давность украинской и белорусской литературных норм. Возможно, если бы когда-нибудь вся документация разработчиков оказалась утрачена, кто-то мог бы даже поверить, что эти «языки» возникли — как уверял один из первых (и худших) исполнителей этой работы Михаил Сергеевич Грушевский — ещё до Батыева нашествия.
Так же понятно, что на фоне диалектов, искусственно отдалённых от нормы, естественно бытующие диалекты кажутся чем-то промежуточным, смешанным. Так же как большинство реальных женских фигур кажется
чем-то промежуточным между Венерой Милосской и творениями Рубенса. Но художники и лингвисты могут творить любые идеалы, а живая жизнь развивается по своим законам. В данном случае суржик и трасянка живы
(и — как положено живым диалектам живого языка — проживут ещё не один век), а украинская и белорусская литературные нормы останутся музейными экспонатами.
Інстытут беларускай гісторыі і культуры
Інстытут па вывучэнні беларускай гісторыі, культуры і ментальнасці
ВЗГЛЯД НА ТРАСЯНКУ С ПОЗИЦИЙ ЛИНГВИСТИКИ
Феномен трасянки не может не вызывать интереса у лингвиста. Само название «трасянка» – это терминологическая метафора, созданная в результате переноса исходного слова из бытовой сферы в сферу лингвистической терминологии. Изначальной основой термина стало, видимо, сочетание «языковая трасянка», похожее на другие словосочетания, используемые в публицистике для определения этого феномена:
– «языковая жвачка» («Покажем беларусам их языковую жвачку – может, хоть посмеются над собой», «Круг», 4.04.96);
– «языковый гибрид» (А. Бубала, «Наша слова», 9.04.94);
– «языковый суррогат» (С. Законников, «Народная газета», 25.01.95);
– «языковая химера» (В. Грицкевич, «Наша слова», 14.07.99).
Первичный смысл слова «трасянка» многие забыли, оно уже требует развернутых объяснений, как, например, в комментарии к «Трасянко-беларуско-русскому словарю», который начала печатать в свое время газета «Круг»:
«Термин трасянка произошел от названия корма для крупного рогатого скота, то есть коровы. Если у хозяина не хватает хорошего сена, он добавляет солому, старательно растрясая ее. Корова не замечает обмана и съедает трасянку. Правда, молока не прибавляет. Так и беларусы: своей жуткой трасянки не замечают ни дома, ни в автобусе, ни в Верховном Совете» («Круг», 4.04.96).
О времени возникновения термина-метафоры нет точных сведений, но моделью для образования термина «трасянка», видимо, стал соответствующий украинский термин – «суржик» (он обозначает смесь ржи, пшеницы, ячменя, овса или низкокачественную муку из разного зерна). Впрочем, можно допустить и вполне самостоятельное развитие, ибо идея смешения и низкого качества присутствует во всех названиях аналогичных творений. Например, вот какую оценку дала ей С. Прохорова:
«Трасянка – чудовищная смесь языков – не только показатель низкого культурного уровня страны – это система формирования акультурных личностей с сумятицей в душах и головах» («Аргументы и факты в Беларуси». 1997, № 38).
Яркая эмоциональность метафоры позволила термину «трасянка» закрепиться в беларуской лингвистике.
Другие обозначения – «мешанина» (Я. Миранович), «ломанина» (А. Белецкий), «тарабарщина» (А. Козлович) – при всей их экспрессивности имеют слишком общий характер и не поддаются терминологизации.
Некоторые авторы усиливают эмоциональный характер термина, соотнося его с конкретной личностью (наиболее ярким носителем трасянки) или со средой, где трасянка употребляется. «Двуязычие по-мински. Оно здесь получило название «дементеевская трасянка» (С. Струменский, «Наша слова», 6.12.95). В результате семантической конденсации это дает термин «дементеевка», как у Рыгора Бородулина: «А все начальство, молотя, как теперь говорят, на дементеевке, думало, что говорит по-русски» («Маладосць», 1994, № 10).
Адам Мальдис образовал композит – “матотрасянка”:
“Сегодняшний гражданин нашей страны должен одинаково хорошо знать не только русский, но и беларуский язык. К сожалению, он чаще всего не знает хорошо никакого, говорит на “трасянке”, густо пересыпанной матом (“матотрасянке”)” (“Літаратура і мастацтва», 29.09.95).
И, наконец, многие авторы через определения пытаются выразить свое эмоциональное отношение к самому явлению: “знаменитая, ужасающая своей убогостью “трасянка” (С. Законников); “отвратительная трасянка” (А. Белецкий), “наихудшая трасянка” (В. Скороход), “жуткая трасянка” (А. Козлович).
В связи с экспансией трасянки в административную сферу на самом высоком уровне для подчеркивания ее гибридного характера гродненский журналист Сергей Островцов использовал выражение “государственный новояз”:
“Рабочий язык селекторной планёрки – государственный новояз” (“Наша Ніва”, 12.08.96).
Мы так подробно остановились на обозначениях этого феномена потому, что они, по нашему мнению, во многом раскрывают его сущность.
Что же представляет по своей сути трасянка с лингвистической точки зрения? Это языковый продукт, возникший путем механического смешения в разных пропорциях элементов материи и формы двух языков – русского и беларуского. Типичный продукт такого смешения – креольские языки, одними из наиболее ярких представителей которых являются пиджины. О внешних причинах их возникновения российский исследователь М. Дьячков в своей книге «Креольские языки», изданной в Москве в 1987 году, писал следующее:
«Пожалуй, можно считать, что насильственное подчинение одних народов другими, массовые миграции, неравноправные отношения между разными этносами составляют тот исторический фон, на котором формируются пиджины».
Разумеется, нет оснований полностью отождествлять трасянку с пиджинами или даже креольскими языками, прежде всего потому, что у нас речь идет о взаимодействии близкородственных языков, тогда как при образовании пиджинов взаимодействовали обычно далекие в генетическом и типологическом плане языки. Трасянку можно определить скорее как креолизованный язык или, точнее, креолизованный вариант беларуского языка.
Вопрос о языковой базе трасянки, кажется, не вызывает возражений – большинство исследователей считают ее основу беларуской. Один из читателей газеты «Звязда» даже утверждал:
«Еще надо благодарить Бога, что мы хотя и на «трасянке», но все же разговариваем по-беларуски» (13.06.96).
Определенные расхождения возникают при попытках определить ее лингвистический характер, например, при трактовке трасянки как языка или говорения у одного и того же исследователя. Языковед Нина Мечковская пишет:
«Трасянку составляет множество стихийно и по-разному организованных индивидуальных вариантов белорусской речи… И так называемые трасянка (в белорусском) и суржик (в украинском) это стихийно и по-разному русифицированные варианты национального языка»*.
/* Мечковская Н.Б. Языковая ситуация в Беларуси (1994). Социальная лингвистика (1996)./ 
Как и каждый креолизованный языковой продукт, трасянка возникла изначально из необходимости поддержания коммуникации между коренным беларускоязычным населением, с одной стороны, и русскоязычным административно-партийным чиновничеством, имевшим более высокий общественный статус, с другой. Многочисленные свидетельства об этом обобщенно выразил поэт Рыгор Бородулин:
«Деклассированное большевиками крестьянство вместе с «классовыми» чертами утратило и черты национальные. В новых условиях жизни оно легко поддалось приезжим начальникам, которых боится и от которых страдает… Да, языковая среда разрушена, а здесь еще такой фактор, как города, которые комплектовались за счет русских чиновников и граждан» («Наша слова», 22.02.95).
Весьма колоритно описал конкретные условия, вызывающие «языковый конформизм», читатель газеты «Наша Ніва» Владислав Гарбацкий:
«50-е годы. Советско-беларуская провинция. Вспашка. Уже тогда деревенская беларускость разбивалась о новобетонную русскую советскость. Наивные беларусы прятались на городских свалках или убегали назад от каждого выброса агрессии или просто недовольства со стороны всякого типа председателей, руководителей и других «образованных» людей. А недовольны они были часто, и особенно простотой и деревенской естественностью. Или, в зависимости от плохого настроения, «вульгарной интонацией» беларуского языка. Или негородской выправкой посетителей в мириадах кабинетов в поисках бумажек, справок, в поисках спасения. Вот тогда и родилась окончательно трасянка – советская уродина, которая начала выпрыгивать из беларуских тел, поврежденных и обворованных советскими экспериментами» (19.06.2000).
Значительную роль в ускоренном формировании трасянки сыграли репрессии 20—30-х годов, направленные против так называемых «нацдемов», когда фактически под воздействием господствовавшей тогда атмосферы террора происходил массовый переход на русский язык беларусскоязычной части жителей городов и местечек. Патриарх беларуской литературы Максим Лужанин засвидетельствовал:
«Не было кому говорить по-беларуски, а кто умел и любил, от страха подстраивался под начальство, а оно держалось и языка своего, и заботы своей. Чтобы выслужиться, все местные один за другим перестали употреблять родной язык» («Маладосць». 1994, № 10).
Определенную лепту в это дело внесла война. Вот как описывал языковую ситуацию в освобожденном Минске театральный критик Борис Бурьян:
«Парадоксально, но мне помнится, что в 44-м, когда мои фронтовые побратимы входили в Минск, беларуское слово на том же Суражском рынке или в толпе вокруг привокзальной церкви в честь Казанской иконы Матери Божьей… среди подростков, которые тогда – в сентябре 44-го – сбегались к уцелевшим школьным зданиям, – повсюду оно звучало как нечто естественное, привычное, живое. Только вот я (или кто нибудь поофицеристей меня) – человек в армейском убранстве – пробуждал у собеседника-минчанина, бывало, странную смущенную паузу. В какой-то момент появлялась виноватая улыбка: извините, мол, я здесь по-своему, как мы уже привыкать начали при немцах, а вы же понимаете только по-русски, по-московски… И человек легко переходил на «простите», «благодарю вас», «держитесь берега Свислочи»…
Во-первых, нас, пришельцев с Востока, да еще освободителей, нездешних, удивляла готовность минчанина разговаривать не по-своему, а по-ихнему… И мне такая манера вести разговор показалась не такой и случайной. По-видимому, «они» здесь во время оккупации, чтобы угодить иноземцам-германцам, отреклись от русской сути и перешли на беларуский язык» («Полымя». 1994, № 5).
Известный сталинский тезис о предательстве всех, кто был под оккупацией, снова создавал “неравноправные отношения между разными этносами”.
В дальнейшем, в результате небывалых по масштабам миграций, в первую очередь селян в город, сфера использования трасянки расширилась, поскольку она уже начала восприниматься как обязательный элемент городской языковой ситуации, на которую ориентировались приезжие. Редактор журнала “Маладосць” Генрих Далидович пишет:
“Селяне буквально заполонили наши города (говорят, нас, таких, в одном Минске более миллиона), но не обеларусили их… В наших городах теперь два языка: русский и трасянка” (“Літаратура і мастацтва”, 31.05.96).
Наличие такого “двуязычия” не дало основ для закрепления трасянки в качества основного средства сношений, ибо она даже в глазах ее носителей воспринималась как “некультурный язык”, несмотря на то, что гарантировала высокий уровень языковой интеграции в городском окружении. Однако этот уровень достигался за счет примитивизации исходных структур беларуского и русского языков при языковом взаимодействии, чем и объясняли неполноценность трасянки люди, владеющие двумя (или хотя бы одним) «чистыми» языками. Несмотря на постоянную коррекцию со стороны этих носителей (преимущественно – русскоязычных) путем высмеивания и напоминания о деревенском происхождении («дзярэўня»), а также воздействия русского радио, телевидения и школы, трасянка остается «самым популярным языком» («Літаратура і мастацтва», 16.02.96).
Как продукт креолизации, она характеризуется малой предсказуемостью появления в процессе говорения тех или иных элементов каждого из языков, которые взаимодействуют во время самого языкового акта. Они зависят от многих факторов, важнейшие из которых – степень ассимиляции говорящих и конкретные условия коммуникации. Наиболее устойчивыми остаются фонетические особенности, что и дает основания большинству наблюдателей оценивать говорение как беларуское:
«Но теперь здесь /в так называемом «частном секторе» Минска. – Авт./ господствует трасянка: и в словах, и, тем более, в произношении, которое всегда оставалась беларуским» (А. Асташонок, «Полымя». 1994, № 11).
А вот наблюдения журналиста Виталия Цыганкова над языком депутатов, выходцев из деревни:
«Аграрии… имеют в своих рядах одного депутата, который нормально говорит по-беларуски. Остальные же представители этой фракции, очевидно, сделали все возможное, чтобы никто не называл их позорным словам «калхозник»: говорят они уже даже не трасянкой, а почти чистым русским языком. Остались только «аграрные» «г», «ч» и «р» в произношении» («Свабода», 25.01.96).
Все это дало основания рассматривать в обобщенном виде трасянку как набор «нелитературных слов, соединяющих собой русский лексический и беларуский фонетический варианты» («Круг», 4.04.96). Такую особенность трасянки, кстати, замечают и коренные русские, которые констатируют, как это сделал кто-то из русских писателей, будучи в Минске: «Слова-то, вроде, русские, а вот язык…» («Літаратура і мастацтва», 5.12.97).
Однако с точки зрения говорящих, в том, что они говорят на русском языке, – сомнения не может быть. Наиболее выразительными свидетельствами тому являются маркировочные элементы (обычно – наиболее частотные), которые имеют, по их мнению, исключительно русский характер. Это слова типа да, вот, именно, это, как и сходные, которые являются в трасянке наиболее предсказуемыми.
И наоборот, непредсказуемыми являются сочетания слов, репрезентующих различные языковые системы; при этом происходят неконтролируемые процессы, известные в лингвистике под названием «смена кода» («code-switching»). Это заметили носители несмешанных форм говорения, создав ряд анекдотов. Вот один из них в интерпретации Владимира Содаля:
«С малых лет мне запомнилась шутка про зайца, который бегал из бульбы да в картошку, из картошки да в бульбу. Хотя и мал был, но понял, что эта шутка высмеивает людей, которые не держатся своего языка («Роднае слова». 1997, № 9).
Или еще более показательный случай:
“Человек из деревни поехал в город. Сосед спрашивает: – Ну, как съездил? – А ничего. Туда ехал – смотрю: на дороге лежит полено. Назад еду – смотрю: лежит браўно” (“Свабода”, 18.07.97).
Как явление индивидуализированное, трасянка возникает в результате стихийного освоения русского языка непосредственно в процессе языковых сношений с его носителями, а не в процессе последовательного организованного изучения произношения и правил грамматики людьми, воспитанными в беларусскоязычной деревенской среде. Обычно это было связано с переселением в город или внезапным повышением общественного статуса, то есть опять же с перемещением, только в социальном плане. Совершенное овладение другим языком таким прямым методом возможно только в очень раннем возрасте, в других случаях достичь его без постановки произношения, сознательного изучения грамматического строения не удается.
Хорошей иллюстрацией сказанному является фрагмент публикации Михася Тычины “Старшынёва “рош”:
“Молодой, лет тридцати пяти, а может немного больще, председатель колхоза, с которым мы осматриваем поле, поводя рукой, заговорил:
– Вот там у нас посеяна рош, а за посадками грачыха, двадцать гектаров…
Давно ли он, уроженец большой слуцкой деревни, где материнский язык еще пока не забыт-заброшен, как в городе, говорил «жыта», «грэчка», «бульба», «гарбуз»? Пока не пошел в «люди». Армия, сельскохозяйственный институт, номенклатурное окружение районного масштаба, где мова беларуская не в почете – ее и сегодня презирают, – сделали свое дело. И на встречи с учениками сельской школы по поводу начала учебного года, куда пригласили и председателя… извинившись, сказал:
– Я буду говорить по-русску.
А вышла привычная трасянка» («Наша слова», 15.11.95).
Недостаточному владению вторичной языковой системой нередко сопутствует явление, которую в американской лингвистике называют «self-hatred», презрение и даже ненависть к родному языку; последний начинают считать основной причиной своей отсталости и невзгод. При этом может происходить разрушение и первичной языковой системы, в результате чего становится невозможным или весьма затрудненным и говорение по-беларуски. Фактически человек, независимо от его желания, продуцирует только «трасянковый текст», как это хорошо показал в своем эссе гродненский писатель Алесь Чобот:
«Сын Мани, заведующий районным отделом народного образования Иван Иванович Козявка, август ненавидел. Каждый год в конце лета к нему таскались патриоты и доставали за беларускую школу. А следом, уже в сентябре, врывались майорши и подполковничихи и угрожали, что напишут Руцкому и Хасбулатову, что он националист! А Козявка был просто ни рыба, ни мясо, а человек – и хотел жить, как все.
– Гаворите же, как людзи! И ни будзит никаких проблем! – ущучивал он националистов. – Вот я тожа беларус и тожа могу гавариць на роднай мове, если нада… Кали ласка!
– Ну что вы так сразу?! – отбивался он от офицерш. – Ну сагласян, сагласян я: не нада спяшыць! Но вы же пайміця, гдзе жывёця… Да я сам за саюз! Но не все же сразу…» («Літаратура і мастацтва», 7.11.94).
Носители так называемого совмещенного двуязычия ощущают, что степень владения каждым из двух языков не соответствует потребностям «раскованных» сношений. Поэтому они избегают говорить на определенном языке в официальных сферах жизни, приобретают своеобразный комплекс «языковой неполноценности». Тем самым, трасянка как бы парализует языковую деятельность индивидуума, выталкивает его за границы активной общественной жизни.
Но в ситуации, когда трасянка становится привычным средством сношений, теряя свой креолизованный характер, что можно часто наблюдать в наших условиях, она превращается в своеобразное средство идентификации или групповой солидарности ее носителей. Ненормированность трасянки, ее аморфный и текущий характер, дают ее носителям в некоторых ситуациях основание противопоставлять себя – как сторонников раскрепощения или прагматизма в языковой сфере –пользователям литературного языка с жесткой нормой, требующего определенных усилий для его освоения.
Однако чаще всего такой аргумент используется только в качестве одного из оправданий незнания беларуского литературного языка, так как субъективно большинство «трасяночников» стремится к тому, чтобы их идентифицировали с носителями русского языка. Что касается последних, то их реакция на так называемые языковые ошибки «трасяночников» в зависимости от культурно-исторических и социально-политических факторов может колебаться от неприязненной враждебности через добродушную иронию до абсолютной языковой толерантности. В последнем случае идентификация или сближение происходит на другой почве (политической, идеологической, прагматической и т.д.), а не на языковой (как в приведенном выше высказывании одного из русских писателей). Считается, что это – неизбежное зло на пути к такой идентификации, которое с течением времени будет преодолено в индивидуальном порядке.
Широкое использование трасянки может существенным образом повлиять как на культуру русскоязычного, так и беларусскоязычного говорения.
Угрозу трасянка несет в первую очередь для дальнейшей судьбы беларуского литературного языка. И стихийное давление на него, и сознательное требование «не отрываться от живого языка» ведут к разрушению составленных норм, потере своего «лица» и опасному сближению с русским языком, что ставит под сомнение само существование отдельного литературного языка. Это хорошо понимали те, кто в 30-е годы спровоцировал (как показали архивные материалы, здесь действовал хорошо подготовленный агент*) известное выступление Волк-Левановича с предложениями о введении некоторых особенностей трасянки в качестве нормы в беларуский литературный язык:
«…16 декабря 1929 года он выступил в Академии наук БССР с докладом «О некоторых важнейших недостатках беларуского литературного языка». Доклад вместе с правильными положениями имел и ряд ошибочных. Например, автор обосновал необходимость передачи при письме во всех иноязычных словах смягчения «д» и «т» перед гласными переднего ряда (ідзеал, інцярэсы, ліцература, мацер’я, сціль, цеатр, церміналогія) и замены уже принятых в беларуском литературном языке слов русскими эквивалентами (аб’яўленне, апрэль, август, гасударства, знамя, случай, срэдства, фяўраль, шчот, январ и т.д.) на том основании, что в языке части беларуского населения, особенно городского, они употребляются. Именно на живой язык города, указывал докладчик, и должен ориентироваться в своем складывании и развитии беларуский литературный язык» (см.: Германовіч І. Беларускія мовазнаўцы. Менск. 1985).
/* «В октябре 1929 г. я /Александр Ульянов – Ред./ уговорил Волк-Левоновича выступить со своим докладом в Академии о белорусском языке. Великодержавные шовинистические установки В.-Левоновича (…) мне были известны и ранее, но от поправок и замечаний к докладу я воздержался. После доклада В.-Левоновича я пошел к Мамчицу и возмущенно говорил ему, как это никто не реагирует на выступление В.-Левоновича. И группа начинает действовать… В Минске распускаются слухи по поводу доклада и, конечно, от В.-Левоновича остаются рожки да ножки». (Платонаў Р. Агляд настрояў: Гартаючы старонкі дакладаў “сакрэтнага супрацоўніка”. Журнал “Полымя”, 1994, № 4).
Осип Волк-Леванович (1891—1943) окончил университет в Петербурге, его наставниками были знаменитые лингвисты Иван Бодуэн де Куртенэ (1845—1929) и Алексей Шахматов (1864—1920). В 20-е годы он преподавал в БГУ языковые дисциплины. Однако полуграмотные “национальные кадры” относились к его научным взглядам резко отрицательно и “травили” всеми доступными способами. В 1930 году В.-Левановичу пришлось уехать из Минска в Саратов. Позже он был арестован органами НКВД и осужден (17.09.1937) на 10 лет лагерей. В 1994 году в Минске была издана его книга “Лекцыі па гісторыі беларускай мовы”. – Ред./
Не обязательно видеть в этих предложениях сознательное стремление подорвать основы беларуского литературного языка, но объективно они работали на одобренное Сталиным «сближение» и «слияние» языков народов СССР с русским языком.
На подобный путь «спасения» беларуского литературного языка обращают внимание и некоторые наши современники. Так, Михаил Пузиновский вслед за Юрием Ходыко предложил дать «права гражданства обычной трасянке, так как она, по его мнению, свидетельствует, что родной язык еще не забылся, а соседний не овладел человеком полностью» («Наша слова», 3.02.99). Нечто подобное предложил в своем выступлении на съезде Товарищества беларуского языка 6 октября 1995 г., а затем в отдельной публикации в газете «Беларуская маладзёжная» (17.01.97) бард Андрей Мельников. Кроме определенных изменений правописания (упразднения ў, параллельного употребления «і” вместе с «и», «j вместе с «й”, употребления мягких фонем р‘, ч’, ш’ в заимствованиях из русского языка и т.п.) автор рекомендовал пересмотреть такой фактор, как нормативность.
В принципе, характеру беларуского как сравнительно молодого славянского литературного языка соответствует гибкость языковых нормативов, но принятие некоторых предложений А. Мельникова несомненно ведет к тому же результату, о которых говорилось выше. Сравните, например, такой пассаж:
«Достойно внимания принятие за нормативную заимствованной лексики, если она широко используется параллельно с прежней (например: «званіць», «то есць», «атражаць», «абшчэнне» и т.д.). То, что преимущественное большинство заимствований будет из русского языка, не должно пугать. От заимствований наш язык не сделается русским, ибо у нас хватает своего языкового богатства. Выбрасывать из языка то, что легко и приятно произносить, люди не будут, а отказываться от чужого, если оно помогает существованию – глупость».
В предпринятой читателями «Нашей Нівы» в 1998 году дискуссии о роли трасянки были представлены противоположные взгляды. Так, Павел Крукович утверждал: «Для возрождения беларускости, расширения /сферы/ употребления беларуского языка надо сделать модным и его, и даже акцент, так сказать, трасянку». Вопреки ему Андрей Александров заявлял, что «по своей сущности трасянка является языковым уродством («чварэньнем”), поэтому говорить о ее значимости как катализатора перехода к беларускому языку нельзя».
Кажется, что здесь истина, как всегда, посредине. При благоприятных условиях переход к литературному языку возможен, и об этом свидетельствует исторический опыт чешского языка, где полугерманизированное городское «койне» не помешало установлению в обществе чешского литературного языка (хотя и сохранилось определенное противопоставление двух идиом согласно сферам употребления).
С другой стороны, при неблагоприятных условиях постепенно может произойти замена языка, и трасянка – шаг на этом пути. Здесь для пользы дела целесообразно разграничение сфер употребления трасянки и образцового литературного языка, ибо, как утверждал один из участников дискуссии, «книжный» и «возрожденческий» язык не поможет найти понимания с «простым человекам» («Наша Ніва», 24.07.2000). Но это совсем не значит, что он не нужен и не следует заботиться об его культуре.
Возвращаясь к определению лингвистической сути трасянки, надо признать, что до тех пор, пока в границах этого явления сохраняется способность к ассимиляции чужих языковых структур (фонетических, морфологических и синтаксических), можно говорить о ее беларуском характере. По мнению Барбары Шидловской-Цэглёвой, известной польской исследовательницы «угасшего» полабского языка, приспосабливание своих слов, прежде всего в морфологическом плане, к структуре экспансивного языка есть сигнал перехода на единый код (иноязычный).
Остается невыясненным в теоретическом плане отношение феномена трасянки к типологически сходному явлению, результату беларуско-польского языкового взаимодействия, письменно зафиксированному в известном «Дневнике» Федора Евлашевского (1546—1619) или «Диариуше» Михала Казимира Радзивилла (1702—1762). По мнению некоторых исследователей, сюда же относится и так называемый «простой язык» («прастая мова»), на котором писали Иван Вышанский, Зиновий Копыстенский, Памва Беринда (ок. 1565—1632), Мелетий Смотрицкий (1577—1633), Иван Ужевич (середина XVII века) и другие беларуско-украинские писатели средневековья. Владимир Свежинский даже утверждает, что язык произведений Франциска Скорины является одним из ранних случаев фиксации беларуско-церковнославянской трасянки*.
/* Свяжынскі У. З гісторыі беларускай трасянкі. Газета «Наша слова», 1990, № 2./
Но нам кажется, что такое распространение термина «трасянка» на письменный язык не имеет оснований. Все славянские литературные языки, которые развивались в рамках церковнославянской традиции, в силу своей специфики (которая характеризовалась преемственностью) сочетали в себе народные элементы с церковнославянскими. Но, независимо от этого, им была свойственна более или менее четкая норма, что совсем не характерно для трасянки, которая относится к категории неписьменных языков.
Появление же в последнее время текстов, стилизованных под трасянку, надо рассматривать как художественный прием, направленный на достижение определенного эффекта, чаще всего – отрицательной или комической характеристики персонажа, ее носителя.
Автор: Генадий Цихун
/Из журнала «Аrche», 2000, № 6, с. 51—58. Перевод и редакция А.Е. Тараса./
Геннадий Цихун (Генадзь Цыхун) – доктор филологических наук, славист, профессор. Сотрудник Института языкознания Национальной Академии наук Беларуси.