В чем заключается аннибаловская клятва юного тургенева
Аннибалова клятва
«О, блаженство, блаженство, блаженство уединенной, неторопливой работы!» Тихая петербургская улица. Комната с камином и удобными вольтеровскими креслами. Ни шума, ни грохота.
Экзамены идут успешно. Тургенев отлично ответил на вопросы профессоров. О том, «что достоверного может почерпнуть история из произведений поэтов», он дает письменный ответ: эпические поэмы представляют нам «всю жизнь народа, его нравы, религию, игры, учреждения, весь его общественный и домашний быт. «.
Наконец приходит май. Что принесет ему нынешняя весна?
Экзамены окончены. Надежды же на получение кафедры развеяны навсегда.
— У меня предчувствие, что на этот раз осматривать пассажиров будут особенно рьяно.
В письме к брату Николаю он сообщал: «После долгого размышления и по причинам, которые объяснит тебе Тургенев, я решился никогда не возвращаться в Россию. Не думай, чтобы это было легкомысленным решением; оно связано с внутреннейшим смыслом моей прошедшей и настоящей жизни. Это моя судьба, жребий. Я не гожусь теперешней России, я испорчен для нее, а здесь я чувствую, что я хочу еще жить, я могу здесь действовать. «
. Через несколько лет бывший гегельянец превратился в «отрицателя основ», анархиста-бунтаря. Его ожидали аресты, смертный приговор и, наконец, выдача русским властям. Бакунин вернулся в Россию, чтобы просидеть шесть лет в равелине Петропавловской крепости и в Шлиссельбурге, перенести сибирскую ссылку.
Расставшись с мечтами о науке, Тургенев серьезнее взялся за перо. Он пишет поэму, которая представляет собой ряд поэтических сцен из современной ему жизни.
Встреча Тургенева и Белинского стала началом их дружбы. На Белинского Тургенев произвел самое благоприятное впечатление: «Это человек необыкновенно умный, да и вообще хороший человек».
С этого дня начались встречи, беседы, споры, в которых оба отводили душу.
Между тем, по настоянию Варвары Петровны, Тургенев устраивается на службу. Он едет за благословением к матушке. С собой везет только что вышедшую поэму «Параша». К великому изумлению сына, матушка благосклонно отозвалась о ней.
В «Отечественных записках» разбор «Параши» дал Белинский. Быть может, критик и узнал автора, но желание молодого поэта было остаться в неизвестности. Разбор оказался в высшей степени доброжелательным. «Прочли мы поэму, не только написанную прекрасными поэтическими стихами, но и проникнутую глубокой идеей, полнотой внутреннего содержания, отличающуюся юмором и иронией».
Белинский ввел Тургенева в круг петербургских литераторов. Вскоре начинающий писатель сошелся и подружился с Н. А. Некрасовым, И. И. Панаевым, Д. В. Григоровичем, П. В. Анненковым, Владимиром Соллогубом, несколько позднее встретился и завязал добрые отношения с И. А. Гончаровым и Ф. М. Достоевским. Недолгая служба в канцелярии министерства внутренних дел проходила под руководством В. И. Даля, известного писателя и составителя «Толкового словаря живого великорусского языка».
Первое знакомство с вернувшимся из новгородской ссылки А. И. Герценом не стало началом их дружеских отношений: Герцен не понял молодого поэта. Он хотя и увидел в нем и ум и образованность, но признал его «натурой внешней». Долгая, прочная дружба между ними возникла значительно позднее.
В эти годы огромное и плодотворное влияние на Тургенева оказывал Белинский.
Дружба их продолжалась до самой смерти великого критика.
Осенью 1843 года в Петербург приехала итальянская опера. В составе труппы находилась двадцатидвухлетняя певица Полина Гарсиа Виардо. Это был первый ее дебют в России.
Музыкальный мир высоко оценивал талант Виардо. Ею восхищались Гуно и Лист, Мейербер и Вагнер, русские композиторы М. Глинка и А. Рубинштейн.
Петербург восторженно приветствовал знаменитую актрису.
Газеты помещали сведения из ее биографии.
На сцене Большого театра Виардо выступала в ролях Дездемоны, Анины (опера «Сомнамбула» Беллини), Церлины («Дон-Жуан» Моцарта). К восторгу петербургской публики, она исполняла по-русски романс Алябьева «Соловей».
Увлечение Тургенева оказалось не мимолетным. Оно перешло в преданную дружбу, поклонение, любовь. Любовь эта наложила неизгладимую печать на всю жизнь Тургенева. Во имя ее он многим пожертвовал, много пережил, сохраняя верность ей до последнего часа своей жизни.
По понятиям матери, все были виноваты перед нею! Сыновья выходили из-под ее власти. Старший, Николай, сошелся с ее камеристкой Анной Шварц. Из Петербурга доходили слухи, что сын имеет детей и только ждет ее благословения на брак. Она сама ездила в Петербург узнать правду о сыне. Направлен был с той же целью и ее камердинер Федор Иванович. Верный слуга оказал услугу не ей, а сыну Николаю. Он скрыл от госпожи, что сын ее давно повенчан с Анной Шварц. Обнаружив обман, Варвара Петровна в гневе схватилась за тяжелый костыль дяди. Не подоспей деверь Николай Николаевич, участь верного камердинера была бы печальна.
Наутро разжалованного Федора Ивановича, в лаптях и старом бурнусе, сослали в дальнюю деревню, разлучив с семьей.
Слухи об увлечении Ивана Полиной Виардо также дошли до нее. Она скрывала раздражение, ревность, вызывала сына к себе, надеясь отвлечь его, удержать, а он рвался прочь из родного гнезда.
Итальянская труппа выступала в Москве. Варвара Петровна ездила в театр послушать знаменитую певицу. Вернувшись домой и расхаживая по комнате, она с болью в сердце признавалась сама себе: «Хорошо поет, проклятая цыганка!»
Ревность к «проклятой цыганке» все мучительнее овладевала ею. Сын же следом за труппой отправился в Европу.
С горечью сообщала она своей подруге: «Иван уехал отсюда дней пять с итальянцами, располагает ехать за границу с ними же или для них!»
— Тебя, дворянина Тургенева, судит какой-то попович?!
Макушка задыхалась от негодования:
— Но ведь каждый дрожит перед тобой!
— Ну что же, так и должно быть!
Сын уезжал теперь из Спасского с намерением долго не возвращаться в Россию. В первом номере «Современника» за 1847 год он поместил небольшой очерк «Хорь и Калиныч», начинавший задуманные им «Записки охотника», над которыми он собирался продолжить работу за границей.
ILCEA
Revue de l’Institut des langues et cultures
d’Europe, Amérique, Afrique, Asie et Australie
«Аннибаловская клятва» А. И. Герцена и И. С. Тургенева: миф и реальность
Résumés
В статье рассматриваются предыстория и обстоятельства двух клятв, которые Герцен и Тургенев, оба внесшие большой вклад в дело освобождения крестьян, дали в юности и которым остались верны до последних дней жизни. Особое внимание уделено выяснению времени и обстоятельств «аннибаловской клятвы» Тургенева, само существование которой рядом исследователей подвергается в настоящее время сомнению и представляется зачастую как плод более поздней художественной мысли автора, призванный дать своеобразную оценку «начал» его деятельности. Затрагивается вопрос о существенном влиянии, которое оказало на дальнейшую судьбу Тургенева знакомство и общение за границей в 1838-1839 гг. с Н. В. Станкевичем и его «берлинским кружком»; в частности, рассматривается гипотеза о том, что Тургенев мог не только знать, но и находиться среди тех, кто, согласно воспоминаниям Я. М. Неверова, дал Станкевичу «торжественное обещание» вносить посильную лепту в дело просвещения и освобождения народа.
Dans cet article, on examine selon quels préliminaires et dans quelles conditions, Herzen et Tourguéniev ont prononcé, dans leur jeunesse, un serment qui a tant contribué à l’émancipation des serfs et auquel ils sont restés fidèles jusqu’à la fin de leur vie. « Le serment d’Hannibal » de Tourguéniev est l’objet d’une attention particulière pour le dater et le situer, étant donné que certains chercheurs le mettent aujourd’hui en doute et en font le fruit d’une fiction tardive de l’auteur, appelé à justifier de façon pertinente les « débuts » de son action. On soulève la question de l’influence essentielle qu’exerça sur le futur destin de Tourguéniev, la connaissance et les relations à l’étranger, en 1838-1839, avec N. V. Stankevitch et son « cercle berlinois ». En particulier, on examine l’hypothèse, selon laquelle Tourguéniev non seulement ne pouvait ignorer, mais faisait partie de ceux qui, selon les souvenirs de J. M. Neverov, promirent « solennellement » à Stankevitch d’apporter généreusement leur obole à l’instruction et l’émancipation du peuple.
This paper examines the circumstances and motives under which Herzen and Turgenev, in their youth, swore an oath that contributed to the emancipation of the serfs and to which they remained faithful to the end of their lives. It focuses on the context, especially on the dating, of Turgenev’s “oath of Hannibal”, as some researchers are now raising the question as to whether this oath may not be a fiction made up by Turgenev in his later years to justify his actions by an early “beginning”. This paper raises also the question of the key influence exerted on the future fate of Turgenev by his relationships abroad in 1838–1839, especially by N.V. Stankevich and his “Berlin Circle”. The author adresses particularly the hypothesis according to which Turgenev was among those who, according to the recollections of J. Mr. Neverov, “solemnly” promised to provide generous financial help to Stankevitch’s work of education and empowerment of the people.
Entrées d’index
Mots-clés :
Keywords :
Ключевые слова :
Texte intégral
1 Имена Тургенева и Герцена неразрывно связаны в истории русского литературно-общественного движения 1830-х – 1860-х годов. С юности познавшие самые неприглядные стороны крепостного права, оба стали неутомимыми борцами за его отмену и внесли большой вклад в дело освобождения крестьян. Можно даже сказать, что из всех русских литераторов именно Герцен и Тургенев оказались, выражаясь словами Тургенева, «центральными натурами» в этом историческом событии.
2 Глядя из нынешнего уже XXI века, остается испытывать только невольное восхищение и глубокое уважение при мысли о том, в каком раннем возрасте сложились и оформились их политические убеждения и как рано и Герцен, и Тургенев подошли к осознанию острой необходимости скорейшего уничтожения крепостного права. Благодаря сохранившимся автобиографическим признаниям (сразу же отметим, в обоих случаях ретроспективным), а также некоторым другим документам, мы можем в общих чертах представить себе, каким образом и в какой момент произошел в жизни обоих решающий поворот к неприятию существовавшего положения вещей.
3 Излишне говорить о том, что в нашем распоряжении гораздо больше фактических данных о ранних годах жизни Герцена, в первую очередь благодаря развернутому свидетельству о них самого Герцена, содержащемуся в «Былом и думах». Хотя работа над мемуарами велась более двадцати пяти лет после описываемых в них событий (кроме того, следует учитывать и то обстоятельство, что они изначально предназначались для печати), Былое и думы действительно вылились в настоящую и порой страстную «исповедь сердца, жизни, поступков», по меткому выражению Н. П. Огарева (Огарев, с. 659).
4 Особой искренностью дышат страницы первой (и самой ранней) части Былого и дум, посвященные юности. Здесь Герцен впервые открыто указал на то, что решающим, поворотным моментом в его судьбе стало 14 декабря 1825 года, — а вернее, события, последовавшие за восстанием, события — надолго и коренным образом изменившие все русское образованное дворянское общество. Именно с этим днем он связывал возникновение ненависти ко всякому рабству и ко всякому произволу. С этого момента четырнадцатилетнему подростку открылся, по его собственным словам, «новый мир», который, как он сам отмечает, «становился больше и больше средоточием всего нравственного существования моего». «Казнь Пестеля и его товарищей, — образно формулирует он, — окончательно разбудила ребяческий сон моей души» (Герцен, VIII, с. 61)1.
5 К этому времени относится первая политическая клятва юного Герцена, когда 19 июля 1826 года во время торжественного молебна в Кремле он «клялся отомстить казненных и обрекал себя на борьбу с этим троном, с этим алтарем, с этими пушками» (Там же, с. 62). Эта была в своем роде «аннибаловская» клятва Герцена — так же, как и у Ганнибала, произнесенная перед алтарем и предполагавшая столь же непримиримую борьбу с врагом. Вспоминая впоследствии об этом важном для него событии, Герцен не без гордости напишет: «Я не отомстил; гвардия и трон, алтарь и пушки — все осталось; но через тридцать лет я стою под тем же знаменем, которого не покидал ни разу» (Там же)2. Правда, здесь же он сам прибавляет, что в тот момент его представления о том, с чем именно ему предстояло бороться и за что, были достаточно неопределенными. Большую роль, конечно, в тогдашних «романтических» настроениях сыграло увлечение поэзией — в первую очередь Ф. Шиллером и в особенности героем его Разбойников — Карлом Моором. Значение Шиллера, произведения которого буквально заражали юных читателей «высокой гражданственностью, искренним демократизмом и страстной заботой о человеке — о его внутренней и внешней свободе» (Данилевский, с. 105), для становления Герцена и вообще для русской классической литературы неоднократно отмечалось исследователями. После подавления декабрьского восстания, как отмечает Герцен, «политика» раз и навсегда выходит для него «вперед» (Герцен, VIII, с. 64). Первым делом резко меняется круг его чтения, на который значительный отпечаток накладывает увлечение идеями Великой французской революции. Его привлекают книги по истории революции, вместе с тем большое место в его жизни отводится занятиям литературой. Так совпало, что на это же время пришлась пора сближения и тесного общения с Н. П. Огаревым.
6 «Общая религия», которая, по словам Герцена, объединила двух молодых людей, заставила их однажды в летний день на Воробьевых горах, «вдруг обнявшись», присягнуть «в виду всей Москвы, пожертвовать нашей жизнью на избранную нами борьбу» (Там же, с. 81). По поводу точной датировки клятвы на Воробьевых горах до сих пор не существует единого мнения. Наиболее вероятными принято считать две — конец лета 1826 или 1827 года, при этом последняя датировка, предложенная и обоснованная в свое время М. В. Нечкиной, кажется более убедительной (см.: Нечкина, с. 668-670).
7 Хотя Герцену в это время было чуть больше пятнадцати, а Огареву — тринадцати лет, оба они впоследствии неизменно вспоминали свое «ребячье Грютли на Воробьевых горах» (Герцен, VIII, с. 12) со слезами на глазах не только «как день сознания сильной дружбы», но и как «день сознания своей дороги» (Огарев, с. 694). Не случайно, в предисловии, написанном в 1860 году, накануне реформы, и предназначавшемся для отдельного издания двух первых частей Былого и дум, Герцен, обращаясь к Огареву, напишет:
Жизнь… жизни, народы, революции, любимейшие головы возникали, менялись и исчезали между Воробьевыми горами и Примроз-Гилем; след их уже почти заметён беспощадным вихрем событий. Все изменилось вокруг: Темза течет вместо Москвы-реки, и чужое племя около… и нет нам больше дороги на родину… одна мечта двух мальчиков — одного 13 лет, другого 14 — уцелела! (Герцен, VIII, с. 12)
8 Работая над Былым и думами в эмиграции, Герцен мог позволить себе высказаться откровенно — прямо заявив, что целью его политических устремлений была борьба с существующим строем за свободу в широком понимании этого слова, не столько даже с самодержавием, сколько с произволом, который в его глазах наиболее ярко воплощался в правлении и в самой фигуре императора Николая I. Уничтожение крепостного права в этой связи было только одним из звеньев (хотя и одним из важнейших) на пути к разрешению более широкой «сфинксовой задачи русской жизни» (Там же, с. 145).
9 Не подлежит сомнению, что уже со знаменитой клятвы на Воробьевых горах «политические мечты» (Там же, с. 63) Герцена не сводились лишь к уничтожению крепостного права, однако борьба с «белым рабством» рассматривалась как одна из насущных задач современной русской жизни и, по-видимому, все чаще становилась предметом жарких обсуждений в студенческой среде Московского университета. Показательно, что на следствии 1834 года перед первой ссылкой Герцен рассказывал следующее:
С знакомыми же моими имел разговоры о правительстве, осуждал некоторые учреждения и всего чаще стесненное состояние крестьян помещичьих, доказывая сие произволом налогов со стороны господ […] и находя, что сие состояние вредит развитию промышленности. (Там же, с. 466)
10 Однако до постулирования крепостного права как первоочередного зла все же, по-видимому, было еще далеко.
[…] можно сказать, что весь русский вопрос, по крайней мере в настоящее время, заключается в вопросе о крепостном праве. Россия не может сделать ни шага вперед, пока не уничтожит рабство. Крепостное состояние русского крестьянина — это рабство всей Российской империи (Там же, XII, с. 35. Подлинник по-англ.)3,
— так Герцен напишет уже в 1850-е. К концу 1850-х относится, как отмечает Н. П. Генералова, и «активное сближение Тургенева с Герценом», которое произошло «в канун падения крепостного права и было вызвано желанием обоих внести посильный вклад в великое дело освобождения крестьян» (Генералова, с. 218).
11 Если в случае с Герценом мы располагаем развернутым авто-свидетельством, которое в совокупности с другими данными — сохранившейся в значительной степени перепиской, Моей исповедью Огарева и другими документами рисует, как нам кажется, в целом достоверную картину формирования взглядов молодого Герцена, то идейно-политическое развитие молодого И. С. Тургенева приходится реконструировать буквально по крупицам.
12 Впервые сам Тургенев открыто заговорил об истоках своих политических убеждений (по вполне очевидным причинам) гораздо позже Герцена — лишь в 1868 году в своих Литературных воспоминаниях, которые должны были подвести итог его двадцатипятилетней литературной деятельности. Именно тогда в очерке «Вместо вступления», предварявшем как сами воспоминания, так и первый том нового собрания сочинений4, он рассказал о своей «аннибаловской» клятве, а также в общих чертах упомянул о ее предыстории.
13 Уже в первых строках очерка Тургенев «предуведомлял» читателя о том, что «многое» в его воспоминаниях «должно будет остаться невысказанным или недосказанным» (Тургенев, Соч., 11, с. 7), намекая прежде всего на сохранявшуюся возможность политических репрессий как для него самого, так и для всех тех, чьи имена были бы им упомянуты.
Все мы знаем, — писал он, — что многое изменилось с 1843 года, многое исчезло совершенно… но не все еще связи порваны между нынешним настоящим и тогдашним прошедшим; много лиц осталось в живых — и не одни лица уцелели. (Там же)
15 Эта вынужденная автоцензура отчасти стала причиной, по которой воспоминания так нелегко давались писателю. В письме к Жюлю Этцелю, например, он признавался, что копается «в своем прошлом, да еще с предосторожностями всякого рода, ибо существует множество вещей, о которых нельзя говорить — и обычно они самые лучшие» (Тургенев, Письма, 9, с. 290. Подлинник по-франц.). По этой же причине он был вынужден отказаться от первоначального намерения дать полноценные или, по крайней мере, «последовательные» воспоминания (которые могли бы стать аналогом Былого и дум Герцена) и ограничиться лишь «несколькими отрывками». Не случайно в письме к Я. П. Полонскому он замечает, что «сплошные воспоминания — пока еще невозможны» (Там же, с. 159).
16 Особенно сильно «недомолвки» чувствуются в рассказе об «аннибаловской клятве», в котором Тургенев фактически не назвал ни приблизительной даты, ни одного имени и тщательно затушевал обстоятельства, сопутствовавшие этому значимому событию в его жизни — словом, максимально затруднил работу своему будущему исследователю. Все это объясняет, почему, в то время как вопрос о датировке и обстоятельствах клятвы, данной Герценом и Огаревым на Воробьевых горах, считается в целом решенным, в отношении «аннибаловской клятвы» Тургенева он серьезно даже не ставился. Многое и в самом деле остается, как это ни странно, непроясненным. Сомнению порой подвергается уже сам факт произнесения этой клятвы. Действительно, давал ли Тургенев «аннибаловскую» клятву в юности? Или она является плодом (пусть и выразительным) более поздней художественной мысли автора, своеобразной оценкой «начал» его деятельности? Недаром позднейшие критики (в 1870-е годы, а впоследствии и ряд исследователей) ставили под сомнение даже антикрепостническую направленность Записок охотника, о которой Тургенев впервые открыто заявил здесь же, на первых страницах своих воспоминаний.
17 Чтобы ответить на эти вопросы, необходимо прежде всего отметить нарочитую полемичность Литературных воспоминаний, задумывавшихся писателем во многом как ответ на те бурные споры, которые повлекло за собой появление романа Дым (1867)5, — и не последнее место в них, думается, отводилось продолжению полемики с Герценом (хотя, безусловно, не только с ним). Эту злободневность современники отчетливо ощутили уже с выходом первого отрывка, которым стали «Воспоминания о Белинском», появившиеся в апрельской книжке Вестника Европы за 1869 год. Как уже неоднократно указывалось, «Воспоминания о Белинском» не только (или не столько) воспроизводили эпоху 1840-х годов, сколько были полемически заострены по отношению к 1860-м. Более того, многие современники, как явствует даже из печатных откликов, справедливо отмечали, что в воспоминаниях Тургенев попытался «показать свои задушевные мысли и убеждения» (Н Вр), и расценивали их как декларацию собственных взглядов автора6. В первую очередь это относится к очерку «Вместо вступления».
18 Здесь Тургенев попытался определить и донести до читателя «исходную точку» своей деятельности, которая, помимо всего, должна была объяснить и его отъезд на Запад. В отличие от Герцена, который, как уже говорилось, свою «исходную точку» прямо связывал с восстанием декабристов, Тургенев дает более общую формулировку: «[…] почти всё, что я видел вокруг себя, возбуждало во мне чувства смущения, негодования — отвращения наконец» (Тургенев, Соч., 11, с. 8). Что же было это «всё»?
20 В оценке фигуры и правления Николая Павловича Тургенев также, по всей видимости, во многом сходился с Герценом. В нашем распоряжении здесь только свидетельства более поздней поры, но значимо, например, то, что Тургенев «отмечал» 18 февраля (2 марта) — день смерти Николая I, который в его представлении знаменовал «конец старого и начало нового порядка вещей» (Там же, 9, с. 155. Письмо к Н. А. Милютину от 18 февраля [2 марта] 1869 г.).
21 Круг чтения Тургенева во многом совпадал с увлечениями молодого Герцена. Тургенев также прошел через «шиллеровский» период (отзвук чтения Разбойников в юном возрасте и увлечение «ватагой Карла Моора», например, мы видим в повести Первая любовь), однако следует признать, что гораздо больше его привлекал Байрон (увлечение Байроном отразилось в ранней поэме Стено (1834), которую сам Тургенева впоследствии назвал «рабским подражанием» Манфреду, в попытках переводов из Байрона, из которых известен лишь один — Тьма). В его обширной библиотеке среди книг, вызывавший особый интерес, мы (как и у Герцена) найдем сочинения по истории (в том числе французской Гизо, Тьера, Мишле, Капефига), по вопросам экономики (Сен-Симона, Леру, Ламеннэ, Прудона, «Опыт теории налогов» Н. И. Тургенева и др.) и крепостному праву, — впрочем, многие из этих книг, вероятно, будут прочитаны позднее (в период обучения в Берлинском университете).
Можно предположить, — пишет Л. А. Балыкова, основываясь на изучении мемориальной библиотеки Тургенева, — что ко времени поступления в Московский университет в 1833 году Тургенев был знаком с сочинениями зарубежных классиков, широко представленных в его библиотеке: Рабле, Монтень, Шекспир, Сервантес, Корнель, Расин, Мольер, Лафонтен, Гёте, Скотт, Дидро, Вольтер, Руссо, Байрон, Нодье, Шатобриан, Шенье… (Балыкова, с. 70)
22 Вспоминая о времени поступления в Московский университет в своих мемуарах, сам Тургенев признается, что имел тогда «весьма свободные, чуть не республиканские убеждения» (Тургенев, Соч., 11, с. 12). Не дает ли это основание отнести «аннибаловскую клятву» к 1833 году? И не потому ли в Мемориале, куда Тургенев конспективно вносил все значимые события своей жизни, под этим годом после слов «Определение в Университет», стоит значок NB и далее вписано и подчеркнуто слово «Перепутье» (Там же, с. 197). По предположению комментатора в Полном собрании сочинений и писем, этим словом Тургенев обозначил переломные события и настроения 1832-1833 годов, «когда определялся его дальнейший жизненный путь» (Там же, с. 442), — т. е. в первую очередь отказ от первоначального намерения родителей пустить его по военной части. Однако вполне вероятно, что «перепутье» в глазах Тургенева могло быть сродни той «неотлучной мысли», с которой в свое время вступали в университет Герцен и Огарев и о которой Герцен так красочно напишет потом в Былом и думах, — «мысль, что здесь свершатся наши мечты, что здесь мы бросим семена, положим основу союзу» (Герцен, VIII, с. 116-117). При этом Герцен красноречиво добавляет, что «наука не отвлекала от вмешательства в жизнь, страдавшую вокруг».
23 На первом курсе университета «демократические тенденции» Тургенева и, в частности, его «энтузиазм по отношению к североамериканской республике вошли в поговорку» (Бойесен, с. 326). Это признание весьма примечательно, если учитывать, что как раз 1832-1833 годы, судя по переписке, характеризуются повышенным интересом Герцена и Огарева к Соединенным Штатам, в которых им виделось тогда «высшее развитие гражданственности» (Огарев, с. 708).
24 Отметим, что Тургенев начал свои занятия в Московском университете в октябре 1833 года, а незадолго до того — летом — его закончили Герцен и Огарев. Однако если для Герцена и Огарева Московский университет был «средоточием русского образования»и тем самым местом, где должна была зародиться «фаланга» сподвижников, которая «пойдет вслед за Пестелем и Рылеевым» (Герцен, VIII, с. 106), то Тургенева, как следует из очерка «Вместо вступления», обучение ни в Московском, ни затем в Петербургском университетах отнюдь не удовлетворяло.
Я был убежден, — признается он, и здесь кроется одна из причин, объясняющих до некоторой степени его расхождение с Герценом, — что в России возможно только набраться некоторых приготовительных сведений, но что источник настоящего знания находится за границей. (Тургенев, Соч., 11, с. 7-8)
Я бросился вниз головою в «немецкое море», долженствовавшее очистить и возродить меня, и когда я наконец вынырнул из его волн — я все-таки очутился «западником», и остался им навсегда. (Там же, с. 8)
25 Характерно, что, работая над воспоминаниями, Тургенев для себя называл очерк «Вступительный (берлинского немца)». Это определение — «берлинский немец» — было, по всей видимости, очень значимым для него, оно аккумулировало те позиции, на которых он стоял всю дальнейшую жизнь.
26 Интересно, что дальше Тургенев, как будто оправдываясь, очень подробно говорит о причинах, определивших не только его первоначальный отъезд за границу, но и последующее решение остаться на Западе:
Мне и в голову не может прийти осуждать тех из моих современников, которые другим, менее отрицательным путем достигли той свободы, того сознания, к которым я стремился… Я хочу только заявить, что я другого пути перед собой не видел. Я не мог дышать одним воздухом, оставаться рядом с тем, что я возненавидел; для этого у меня, вероятно, недоставало надлежащей выдержки, твердости характера. Мне необходимо нужно было удалиться от моего врага затем, чтобы из самой моей дали сильнее напасть на него. (Там же, с. 8-9; выделено мною. — В. Л. Здесь и далее курсив, принадлежащий авторам приводимых цитат особо не оговаривается.)
27 Кого же из современников имел в виду Тургенев и кому отчасти было адресовано это исповедание веры? Думается, во многом эти строки могли вылиться как продолжение спора с Герценом, в частности, в ответ на главный упрек, сводившийся, по наблюдению Н. П. Генераловой, к тому, что Тургенев не только остался верен европейской цивилизации, но и предпочел остаться на Западе (Генералова, с. 229). Несомненно, писатель был сильно задет следующим местом в первом письме Концов и начал:
За эту чечевичную похлебку, хорошо сервированную, мы уступаем долю человеческого достоинства, долю сострадания к ближнему и отрицательно поддерживаем порядок, в сущности нам противный (Герцен, XVI, с. 132),
хотя этот упрек Герцена относился, как отмечает исследовательница, не только к Тургеневу.
28 Дальнейший рассказ Тургенева об «аннибаловской клятве» был своеобразным ответом на этот упрек, который должен был к тому же напомнить Герцену о том, что на самом деле они боролись против общего врага.
В моих глазах враг этот имел определенный образ, носил известное имя: враг этот был — крепостное право. Под этим именем я собрал и сосредоточил всё, против чего я решился бороться до конца, с чем я поклялся никогда не примиряться… Это была моя аннибаловская клятва; и не я один дал ее себе тогда. Я и на Запад ушел для того, чтобы лучше ее исполнить. (Тургенев, Соч., 11 с. 9; выделено мною. — В. Л.)
29 В комментариях к этому фрагменту обычно лишь дают ссылку на первую часть Былого и дум, в которой идет речь об упоминавшейся выше клятве на Воробьевых горах (Там же, с. 327). Следует добавить, что среди тех, кто подобно ему дал эту клятву, Тургенев в первую очередь, по всей видимости, имел в виду Герцена и Огарева.
30 В очерке «Вместо вступления» есть еще одно место, которое прямо отсылает к Концам и началам, в частности к восьмому письму. В нем Герцен приводит свой разговор с «одним поправленным»(«не поврежденным» — поясняет он) господином (в другом месте он называет его «раздраженным приятелем»), пришедшем к нему «объясниться» по поводу Концов и начал (Герцен, XVI, с. 192), — в котором мы без труда узнаем Тургенева. Разговор фактически сводится к дискуссии о месте России среди европейских государств. Упрекая Герцена в отречении от европейских идеалов и распространении среди молодежи вредной «социально-славянофильской браги», уводящей ее от «действительной действительности», собеседник Герцена в качестве «неотразимого факта», отрицающего уникальность России, приводит следующий:
[…] факт, что мы, русские, принадлежим и по языку, и по породе к европейской семье, genus europaeum, и, следовательно, по самым неизменным законам физиологии должны идти по той же дороге. Я не слыхал еще об утке, которая, принадлежа к породе уток, дышала бы жабрами… (Там же, с. 195)
31 В схожих выражениях Тургенев отстаивает свои «западные убеждения» и в очерке «Вместо вступления»:
Скажу также, что я никогда не признавал той неприступной черты, которую иные заботливые и даже рьяные, но малосведущие патриоты непременно хотят провести между Россией и Западной Европой, той Европой, с которою порода, язык, вера так тесно ее связывают. Не составляет ли наша, славянская раса — в глазах филолога, этнографа — одной из главных ветвей индо-германского племени? И если нельзя отрицать воздействия Греции на Рим и обоих их вместе — на германо-романский мир, то на каком же основании не допускается воздействие этого — что ни говори — родственного, однородного мира на нас? (Тургенев, Соч., 11, с. 9)
32 Возвращаясь к вопросу о времени и месте «аннибаловской клятвы» Тургенева, следует упомянуть, что в последнее время в околонаучной литературе стало принято связывать ее с тем событием, которое зафиксировал в своих воспоминаниях, появившихся в печати после смерти Тургенева, знакомый писателя по Берлинскому университету — Я. М. Неверов. Так, Г. Э. Винникова пишет:
Как свидетельствует известный педагог Я. М. Неверов, однажды Станкевич, высказав ему и Тургеневу свои взгляды на жизнь и современное положение русского народа, взял с них «торжественное обещание», что они всю свою деятельность посвятят великой цели — способствовать распространению в России образования. (Винникова, с. 5)
33 Это утверждение не вполне точно. Сам Неверов не называет имени Тургенева среди тех, кто «давал» обещание Н. В. Станкевичу. Однако источник этой легенды вполне объясним. В журнальной публикации этот фрагмент из воспоминаний Неверова был приведен в подтверждение влияния Станкевича не только на Неверова, но и на Тургенева, и был снабжен редакционным примечанием, в котором, в частности, говорилось:
[…] мы предполагаем, что влияние это отразилось и на литературной деятельности Тургенева и содействовало к развитию в нем глубокого стремления к освобождению народа от крепостной зависимости, хотя мысль эта могла зародиться в Тургеневе и ранее в семейном его кружке […]. (Неверов, с. 418)
34 И далее следовал следующий фрагмент:
Однажды на вечере у одной весьма образованной русской дамы, — говорит Неверов, — оставившей отечество и постоянно жившей за границей, шла речь о преимуществах народного представительства в государстве, о всесословном участии народа в несении государственных повинностей и о доступе ко всякой государственной деятельности. Когда по окончании этого вечера […] мы возвратились домой и, естественно, оставаясь под впечатлением вечерней беседы, обсуждали поднятый на ней вопрос, Станкевич обратился к нам с таким замечанием: «Председательница беседы забывает, что масса русского народа остается в крепостной зависимости и потому не может пользоваться не только государственными, но и общечеловеческими правами; нет никакого сомнения, что рано или поздно правительство снимет с народа это ярмо, — но и тогда народ не может принять участия в управлении общественными делами, потому что для этого требуется известная степень умственного развития, и потому прежде всего надлежит желать избавления народа от крепостной зависимости и распространения в среде его умственного развития. Последняя мера сама собою вызовет и первую, а потому, кто любит Россию, тот прежде всего должен желать распространения в ней образования», — и при этом Станкевич взял с нас торжественное обещание, что мы все наши силы и всю нашу деятельность посвятим этой высокой цели. (Там же, с. 419)
35 Отметим, что в отрывке, который приведен в Русской старине (полный текст воспоминаний остается до сих пор неопубликованным), Неверов не назвал имен тех, кто принес эту клятву, однако далее он заметил, что все они, начиная со Станкевича и заканчивая Т. Н. Грановским и им самим, «сдержали свое слово». Из этого следует, что среди тех, кто дал в тот день «торжественное обещание», были Грановский и Неверов. Можно определить и дату описываемого события — 1838 год (поскольку Неверов пишет, что Станкевич через два года умер). Теоретически Тургенев мог не только знать о «клятве», данной Станкевичу, но и присутствовать на этом собрании, живя в то время на одной квартире с Неверовым (напомним, что Станкевич жил с ними в одном доме) и часто бывая в салоне Е. П. Фроловой, той самой «образованной русской дамы», о которой упоминает Неверов (см., например: Летопись, с. 37).
36 Высказанная нами гипотеза подтверждается и записями в Мемориале, где под 1838 годом читаем: «В сентябре в Берлине. (Станкевич, Грановский, Неверов)» (Тургенев, Соч., 11, с. 198). Так или иначе, но следует признать, что общение с новыми берлинскими знакомыми (с Неверовым Тургенев, правда, познакомился чуть ранее в Эмсе) оказало огромное влияние на дальнейшую судьбу писателя. Недаром в «Воспоминаниях о Н. В. Станкевиче», написанных в 1856 году, Тургенев заметит: «[…] невозможно передать словами, какое он внушал к себе уважение, почти благоговение» (Там же, 5, с. 364). Многие заветы Станкевича стали для Тургенева путеводными. В частности, убеждение в том, что каждый, кому небезразлична судьба отечества, должен вносить посильную лепту в дело просвещения и освобождения народа. В этой связи пристального внимания заслуживает решение Тургенева поступить на службу в Министерство внутренних дел.
37 Еще Ю. Г. Оксман справедливо отмечал, что служба Тургенева «принадлежит к числу наименее освещенных моментов его биографии» (Оксман, с. 172). Примечательно, что весной 1842 года, после сдачи магистерских экзаменов по философии (и кратковременного пребывания в Спасском), Тургенев в июле уехал за границу и провел три месяца в Дрездене, тесно общаясь с М. А. Бакуниным. Вернувшись в конце 1842 года в Петербург, он решает связать свою дальнейшую жизнь не с наукой или литературой, а с государственной службой. Около месяца он работает над запиской «Несколько замечаний о русском хозяйстве и о русском крестьянине», а в начале 1843 года подает прошение о зачислении его на службу в Министерство внутренних дел.
38 Служба в министерстве была «далеко не таким случайным, кратковременным и комическим эпизодом», как это склонны были представлять некоторые знакомые и биографии писателя, а сейчас даже некоторые исследователи (Там же, с. 173). Решение о возвращении на родину и о поступлении на службу в Особенную канцелярию определилось, как отмечал Ю. Г. Оксман, именно в пору общения Тургенева с Бакуниным, однако нельзя забывать, что задолго до знакомства с будущим знаменитым революционером Тургенев общался со Станкевичем и членами его кружка, и настроения, царившие в нем, далекие от радикальных бакунинских идей, произвели на него, по всей видимости, гораздо более сильное впечатление.
39 За две недели до отъезда Тургенева из Германии в Петербург в Deutsche Jahrbücherfür WissenschaftundKunst (N 247-251, 17-21 октября) появилась нашумевшая статья Бакунина «Die Reaction in Deutschland». Несмотря на то что статья была опубликована под псевдонимом, не вызывает никаких сомнений, что Тургенев был одним из первых русских, прекрасно знавших, кто скрывается под именем Jules Elyzard. Более того, можно предполагать, что содержание статьи Бакунина стало предметом жаркого обсуждения и, возможно, даже споров двух молодых людей. В это время между ними не было еще того решительного расхождения во мнениях, которое наступит впоследствии.
40 Вот что писал Бакунин в своей статье:
Народ, — бедные классы, которые составляют без сомнения большинство человечества — классы, права которых теоретически уже признаны, но которые до сих пор, благодаря их происхождению, благодаря их отношениям, обречены на отсутствие имущества, на невежество и с ними вместе также и на фактическое рабство, эти классы, составляющие народ в собственном смысле, занимают повсюду угрожающее положение и собираются посчитаться со слабыми рядами их врагов и потребовать действительного осуществления тех прав, которые за ними всеми уже признаны. (цит. по: Корнилов, с. 197)
И хотя рассуждения Бакунина касались прежде всего Германии, он указывал и на Россию, где также «собираются темные, предвещающие бурю тучи!» (Там же).
41 Еще Ю. Г. Оксман отметил, что в записке Тургенева «Несколько замечаний о русском хозяйстве и о русском крестьянине» имеется прямая цитата из статьи Бакунина «Die Reaction in Deutschland»: «Вернейший признак силы — знать свои недостатки, свои слабости» (Оксман, с. 178). Это говорит не только о том, что Тургеневу было хорошо известно содержание статьи Бакунина, но и о том, что на тот момент он вполне разделял основные ее положения.
42 Решение Тургенева определиться на службу в Особенную канцелярию министра внутренних дел, по всей видимости, во многом было обусловлено тем, что с 1842 года министерство начало напрямую заниматься крестьянским вопросом. Вместе с тем немаловажную роль в этом решении сыграла, вероятно, и фигура графа Л. А. Перовского, возглавлявшего Министерство внутренних дел и пользовавшегося репутацией «человека независимого и исключительно энергичного» (Там же, с. 176). О том, что на Перовского и его ведомство возлагались большие надежды, красноречиво говорит, например, письмо В. Г. Белинского к В. П. Боткину от 30 апреля 1843 года, из которого следует, что в их среде обсуждалось «значение» министра «для России» (Белинский, с. 158)8. Это было уже время, когда Тургенев особенно сблизился с Белинским и начал работать в министерстве. И только убедившись в несвоевременности упований тех, кто мечтал склонить правительство к скорейшему освобождению крестьян от крепостной зависимости9, Тургенев принимает решение уйти в отставку и отъехать «в чужие края». Опубликованная недавно А. Звигильским переписка Тургенева с Луи Виардо10 неопровержимо свидетельствует о том, что отъезд Тургенева за границу, а на деле его эмиграция, как и для Герцена, не была решением только личных проблем. Оба понимали, что их деятельность в России будет ограничена и не полна. Уезжая на Запад, Тургенев и Герцен желали более активно участвовать в общем деле — борьбе с притеснениями огромного народа сравнительно небольшой его частью.
43 В начале 1844 года Тургенев получил свой первый служебный отпуск и отправился в Москву. Здесь-то и произошло его знакомство с Герценом. По предположению Ю. Г. Оксмана, резкая оценка Герцена, данная им Тургеневу в письме к Н. Х. Кетчеру, во многом была обусловлена его претенциозными рассказами о службе в Министерстве внутренних дел, «о его осведомленности в секретных делах особенной канцелярии, о его связях с Л. А. Перовским» (Оксман, с. 179). Очень может быть, что Герцен недооценил серьезности намерений молодого Тургенева. Как и позже, когда пытался давать политические уроки своему младшему собрату, например по поводу Отцов и детей. Избрав путь публициста, он и в художественном произведении прежде всего ценил его идейную направленность, в то время как Тургенев, испробовав разные поприща, в том числе и публицистическое, в конце концов понял, что его главный путь — путь художника, верностью и силой изображения вносящего свой вклад в общее дело. Недаром он писал о Записках охотника как о своей «лепте» в историю русской литературы (Тургенев, Письма, 2, с. 144. Письмо к П. В. Анненкову от 14 (26) сентября 1852 г.). Подводя итоги своего пути, Тургенев вспомнит о романтической клятве юности. Как и Герцен, он останется верен ей до последнего своего часа.
Bibliographie
1. Б. п., Библиография, Новое время, 1869, № 79, 26 апреля (= Н Вр).
2. Балыкова Л. А., Тургенев — читатель. По страницам мемориальной библиотеки, Орел, 2005, 208 с.
3. Белинский В. Г., Полное собрание сочинений, XII, Москва, Издательство АН СССР, 1956.
4. Бойесен Х., «Визит к Тургеневу (Из воспоминаний)», И. С. Тургенев в воспоминаниях современников, 2, Москва, Художественная литература, 1983, с. 322-333.
5. Винникова Г., «Аннибаловская клятва» Тургенева, Москва, 1980, 63 с.
6. Генералова Н. П., И. С. Тургенев: Россия и Европа. Из истории русско-европейских литературных и общественных отношений, Санкт-Петербург, РХГИ, 2003, 584 с.
7. Герцен А. И., Собрание сочинений в тридцати томах, Москва, Издательство АН СССР, 1954-1966.
8. Т. Н. Грановский и его переписка, 2, Москва, 1897, 498 с. (= Грановский).
9. Данилевский Р. Ю., «Иван Тургенев и Фридрих Шиллер (К 250-летию со дня рождения немецкого поэта)», Спасский вестник, 18, Тула, 2010, с. 105-119.
10. «Иван Сергеевич Тургенев в воспоминаниях Я. М. Неверова», Русская старина, 1883, № 11, с. 417-422 (= Неверов).
11. Корнилов А. А., Годы странствий Михаила Бакунина, Ленинград, Москва, 1925, 590 с.
12. Нечкина М. В., «“Моя исповедь” Огарева», Литературное наследство, т. 61, Москва, Издательство АН СССР, 1953, с. 659-673.
13. Никитина Н. С. (сост.), Летопись жизни и творчества И. С. Тургенева (1818-1858), Санкт-Петербург, Наука, 1995, 482 с.
14. Огарев Н. П., «Моя исповедь», Литературное наследство, 61, Москва, Издательство АН СССР, 1953, с. 674-700.
15. Оксман Ю. Г., «И. С. Тургенев на службе в Министерстве внутренних дел», Ученые записки Саратовского гос. университета им. Н. Г. Чернышевского, LVI, Выпуск филологический, 1957, с. 172-183.
16. Тургенев И. С., Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах, Сочинения в двенадцати томах, Москва, Наука, 1978-1986 (= Тургенев, Соч.).
17. Тургенев И. С., Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах, Письма в восемнадцати томах, Москва, Наука, 1982-2003. Издание продолжается (= Тургенев, Письма).
Notes
1 Работа над этими главами из первой части Былого и дум велась в 1852-1853 гг.
2 Впервые это признание прозвучало в статье «К нашим», опубликованной в кн. I Полярной звезды за 1855 г., затем со ссылкой на Полярную звезду оно было включено в текст Былого и дум (ср.: Герцен, XII, с. 300).
3 Следует отметить, что статья Герцена «Russian Serfdom» (1852), появившаяся впервые на английском языке в газете TheLeader в ноябре 1853 г., была ориентирована прежде всего на западного читателя.
4 Речь идет о восьмитомном собрании Сочинений Тургенева, выходившем в издательстве братьев Салаевых в 1868-1871 гг. Первый том, который составили Литературные воспоминания (впоследствии Литературные и житейские воспоминания) и Записки охотника, вышел в свет в конце ноября 1869 г.
5 Готовя отдельное издание Дыма уже после появления романа на страницах Русского вестника, Тургенев изначально предполагал написать к нему отдельное предисловие, в котором намеревался изложить свою общественно-политическую программу. Это намерение не было осуществлено, но фактически оно было реализовано в Литературных воспоминаниях, что обусловило их яркий полемический характер.
6 См. также: Страхов Н., «Критические заметки о текущей литературе», Заря, 1869, № 9, с. 207; Антонович М. А., «Новые материалы для биографии и характеристики Белинского», Космос, 1869, приложение № 1, с. 91-92 и др.
8 Примечательно также, что мысль о переходе на службу в ведомство Л. А. Перовского одно время серьезно занимала и Т. Н. Грановского, о чем он писал Н. Х. Кетчеру (Грановский, с. 463).
9 Некоторое представление о характере дел, с которыми Тургеневу приходилось сталкиваться по долгу службы, дают воспоминания А. В. Головнина, см.: Громов В. А., «Тургенев в “Записках” А. В. Головнина», Тургеневский сборник. Материалы к Полному собранию сочинений и писем И. С. Тургенева, III, Ленинград, Наука, 1967, с. 216-220.
10 См.: Zviguilsky A., Correspondance Ivan Tourguéniev – Louis Viardot : Sous le sceau de la fraternité, Paris, 2010.
Pour citer cet article
Référence électronique
Auteur
Valentina Loukina
Institut de littérature, maison Pouchkine, Saint-Pétersbourg