Абсурд и нонсенс в чем разница
Абсурд и нонсенс в чем разница
«Нонсенс», «абсурд», «бессмыслица» как философско-эстетические концепты и термины поэтики.
Начиная ещё с 1953 года Ионеско говорил о размытости понятия «абсурд», о той лёгкости, с которой приклеивают эту этикетку критики. С тем же успехом можно говорить и о размытости понятий «нонсенс» и «бессмыслица». В данной статье мы постараемся, насколько это возможно, размежевать столь близкие понятия как бессмыслица – нонсенс – абсурд. В философии эти термины категориально разводятся: абсурд понимается двумя принципиально разными способами: лингвистическим и экзистенциальным. При этом лингвистический абсурд принято именовать «нонсенсом», а экзистенциальный – «абсурдом». Отмечается также, что трактовка терминов зависит и от национального варианта развития философии: в Германии начала 20 века существует определенная тенденция к осмыслению абсурда в рамках феноменологии и экзистенциализма, философия абсурда во Франции в середине 20 века – чисто экзистенциалистская, для англосаксонской философии характерно то, что абсурд в ней осмысляется в основном с лингвистической точки зрения, иногда также отмечается, что английский абсурд в отличие от французского более человечен, англичане вовсе не стыдятся социального звучания. Экзистенциальный абсурд обозначается по-английски словом « absurd » или « absurdity », но это тема в английской философии редкая. Трактуется абсурд обычно отрицательно, как отсутствие смысла. Е.Косилова также утверждает, что прозвучавший в 17 веке призыв Гоббса к удалению абсурда из философии и до сегодняшнего дня не утратил для английских философов актуальности, и слово nonsense остается у них ругательным [8].
В интерпретации Жиля Делёза понятие «нонсенс» не служит полным синонимом понятию «абсурд», так как обладает некими функциональными особенностями, не свойственными абсурду, и выражает те абстрактные свойства, которыми может обладать лишь объект идеальный, не связанный с вербально-материальным выражением. Абсурд, в свою очередь, есть субстанция, замкнутая на самой себе, не выражающая никакого смысла, кроме своего собственного.
Исследователи сходятся в одном, понятие абсурда неразрывно связано с понятием нормы: абсурда нет там, где нет нормы; если воспользоваться термином Барта, абсурд выступает всегда как «противосмысл», отсылающий к «смыслу», точно так же как существование последнего определяется существованием его противоположности.
Таким образом, становится ясно, что дать точное определение терминам можно только на стыке философии и литературоведения, принимая во внимание тот факт, что сам концепт «абсурда» в его нынешнем понимании пришёл в литературу именно из философии. Этот концепт (как онтологическая категория) неразрывно связан, но не тождественен концепту «нонсенса», являющемуся категорией эпистемологической. В русском языке есть слово, семантически вбирающее в себя понятия абсурда и нонсенса — бессмыслица: нонсенс — не простое отсутствие смысла, а скорее активная невозможность существования смысла; бессмыслица, проистекающая из этого — невозможность проявления действий субъектом, этого смысла лишенным. Абсурд в данном случае воспринимается не как отсутствие смысла, а как смысл, который неслышим (от лат. surdus — глухой, тайный, неявный). Бессмыслица же в трактовке Я.С.Друскина есть гносеологическая категория.
1. Барт. Р. Литература и значение //Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика. М., 1994
3. Друскин Я.С. Чинари // «… Сборище друзей, оставленных судьбою»: «Чинари» в текстах, документах и исследованиях: в 2 Т., М., 1998 Т.1 с. 46-64
5. Журчева О.В. Жанровые и стилевые тенденции в драматургии ХХ века: Самара: Изд-во СамГПУ, 2001.
6. Клюев Е. В гостях у Здравого смысла http://kluev.com/index.php?Id=4, гл. 2 Уроки классического абсурда
7. Книга NONсенса: Английская поэзия абсурда. Сост., пер. Г. Кружкова. М., 2000
9. Кэрролл Л. Приключения Алисы в Стране Чудес. Сквозь зеркало и что там увидела Алиса, или Алиса в Зазеркалье. М., Наука, 1978
10. Расширенный терминологический словарь/ Сост. И.А.Попова-Бондаренко, Л.А.Рыжкова.- Донецк: ДонНУ, 2004.
11. Токарев Д.В. Существует ли литература абсурда? // Русская литература 1999 №4
Абсурд и нонсенс в чем разница
Определение понятий, которые можно назвать «предельными» и к которым относятся «смысл» и «значение», а также «абсурд» и «нонсенс», чрезвычайно проблематично[419]. Понятия предстают предельными (т. е. концептами), в силу того что для них нет более общего понятия. За исключением случаев искусственных конструктов или синонимических конструкций, родовым понятием для предельного понятия является оно само. Данный факт не представляет трудности, пока мы остаемся в рамках эссенциалистских концепций, поскольку в них определение может представлять ссылку на метафизическую реальность (например, «все понимают, что такое смысл, такого рода знание у нас есть от природы» или «подлинный смысл — Истина»). Однако если мы выходим за пределы эссенциалистских концепций, в частности, отказываемся доверять теории врожденных идей, то определение предельных понятий становится трудноразрешимой задачей. В самом деле, каким образом можно обосновать (а не просто постулировать) интерсубъективность или интеркультурность понимания того, что люди называют «смыслом»? Или: всегда ли является достаточно смелым предположение, что те или иные события имеют «значение»? Дело не в том, что понимание смысла, например, выливающееся в спонтанную реакцию на то или иное действие, часто характеризует «неадекватность». Речь идет о сомнении не в самом смысле, а в его обосновании, например, когда мы утверждаем, что он конструктивен или конститутивен.
Но так ли уж необходимо определять, описывать или исследовать концепты? Возможно, правы исследователи, говорящие, что нужно заниматься не абстракциями смысла и значения, а их конкретными случаями, лишь при особых дисфункциях выходя на уровень метатеории? Так, к примеру, глупо говорить о смысле или бессмысленности вообще, поскольку то, что в рамках одной концепции имеет смысл, в рамках другой его не имеет и то же самое касается конкретных программ практики или даже индивидуальных стратегий поведения. Существует огромное разнообразие случаев смыслополагания, поддающихся таксономии в современных исследованиях. В этой ситуации размышления о смысле вообще требуются только для очерчивания нормативных, нормальных и девиантных случаев (например, смысл жизни следует видеть в том, чтобы творить добро; можно — в вине, но нельзя — в преступлениях, тем не менее, последний случай должен подробно описываться именно вследствие его нелегитимности). Такой позитивистский взгляд, активно пропагандируемый не только в конкретных науках, но и в философии после Виттгенштейна, становится все более популярен сегодня. Этот «вежливый отказ» претензиям философской классики, прежде всего немецкого трансцендентального идеализма, ограничивая уровень метатеории логическим или этическим прояснением, устраняет свойственное метафизике исследование взаимосвязи предельных понятий.
Тем не менее, нельзя сказать, что нет никакой потребности в такого рода исследовании вообще, просто развитие философии до XX в. в достаточной мере удовлетворило ее. Вероятно, имеет смысл говорить о том, что к этому времени были исчерпаны вариации двух тенденций философской трактовки концептов, восходящие еще к древним культурам, было разрешено противоречие между подходами, представавшими как оппозиции то античного и христианского миросозерцаний, то реализма и номинализма, то рационализма и эмпиризма. Вне зависимости от контекста проявления во всех этих случаях мы сталкиваемся с противостоянием двух основных представлений — об универсальном порядке как едином пространстве смысла и о гетерогенности порядков и свойственной им рассогласованности смысла.
Напряжение, связанное с возникновением в античном мире христианства, в значительной мере было обусловлено той логикой, которую оно представило. Для античного человека весь мир был упорядочен и един, что не означает равнозначности его элементов. Идея иерархии мира обосновывалась представлением, что некоторые существа в большей мере причастны универсальному порядку (законам), чем другие (красивые вещи — больше, чем уродливые; люди — больше, чем вещи; боги — больше, чем люди). Хаос, беспорядок, который иногда все же имеет место (например, вследствие неразумного стремления к удовольствиям, славе, богатству, успеху и пр.), должен преодолеваться упорядочивающей деятельностью человека (как того, кто организует порядок в соответствии с умозрительным его постижением, возвращает вещам их сущность). В мире универсального порядка нонсенс и абсурд представляют собой ошибки, и их выявление и устранение суть смысл жизни человека. Подобно «ничто» в концепции Парменида, абсурд лишен существования и не может быть осмыслен, что ярко проявляется в логической операции сведения к абсурду (абсурдное суждение само себя опровергает, оно само по себе не имеет никакого теоретического или практического значения). В платоновской концепции, представляющей особую вариацию античного миросозерцания, речь уже начинает идти о трех сферах, которые все же согласованы и подчинены единому порядку посредством уподобления (мир вещей — проекция мира идей, душа человека — проекция одновременно мира идей и мира вещей)[420].
В христианстве же утверждается разобщенность этих сфер, выражающаяся в том, что абсурд приобретает сакральную ценность. Значение приписываемого Тертуллиану «верую, поскольку абсурдно» — в том, что абсурд предстает в качестве маркера сверхъестественной логики, которая принципиально рассогласована со здравым смыслом людей и порядком всего мира. Осознание абсурда — путь к подлинному смыслу, изначальный доступ к которому был утерян. Впоследствии это выражается в господстве дедуктивной логики — индукция мало чем может помочь в разрешении вопроса о подлинном порядке (замысле Бога, логосе), поскольку последний был утерян. Рассуждая о глазах крота, схоласт отказывался от наблюдений за конкретным животным потому, что оно не могло свидетельствовать о том, каким Бог замыслил крота при его творении. Конечно, вряд ли имеет смысл настаивать, что только в христианстве утверждается ценность абсурда (в самой античной культуре сакральные обряды зачастую подразумевали, например, ритуальное безумие или глоссолалии[421]) или что вся христианская теология принимает рассогласованность порядков сверхъестественного и естественного (например, обретение единого универсального порядка, заложенного изначально Богом, а потом утерянного вследствие грехопадения человека — как хозяина мира, — рассматривается в качестве цели и для отдельного верующего, и для всего человечества в целом). Речь идет только об определяющем философском значении двух подходов, оппозицию которых можно, очевидно, обнаружить фактически в каждой культуре.
Неоднозначность христианского понимания порядка, объединяющего все сферы мира, ярко проявляется в оппозиции реализма и номинализма. Реализм, в сущности, возрождал платоновскую концепцию согласованности трех сфер мира, которые, правда, предстают в несколько ином свете — как Логос Бога, слова людей и вещи (смысл един для всех сфер, подобно тому как Бог триедин и единосущен). Рассогласованность (и, соответственно, абсурд) предстает как просто иллюзия — наследие грехопадения Адама и Евы, от которого человек должен избавиться, воссоздав изначальное состояние души (подобие Бога). В противовес реалистам, номиналисты говорят о тотальной разобщенности этих трех сфер (нельзя сводить номинализм только к представлению, что между миром и словами, которые мы используем для его описания, нет ничего общего; в этом случае станет совершенно непонятным, почему номинализм все же остается схоластическим, а значит, теологическим явлением). Номинализм предостерегает как от наивности принятия своих суждений за объективное положение вещей, так и от приписывания собственного разумения Богу. Более того, важно не только признавать три порядка мира и неоднозначность смысла, связанную с их несогласованностью, но и неоднородность самих слов. Согласно преданию, многообразие языков (имен для конкретной вещи) — результат чрезмерных претензий человечества на власть (история Столпотворения). Именно разрешение вопроса о согласовании имен в этой связи становится основной задачей номинализма. Преодоление абсурда в человеческой речи и мышлении предстает как трудная, но все же выполнимая задача, решение которой предшествует постижению сверхъестественного смысла (поскольку неправильные имена искажают всякое усвоение сверхъестественного). Однако что могло бы послужить основанием для подобного согласования имен?
В последующей философской мысли выделяются два сорта ответов на этот вопрос, которые организуются в традиции эмпиризма и рационализма. В эмпиризме предполагается, что опыт мира дает основу порядка слов. Это представление акцентирует внимание на концепции истины как согласования слов и вещей, суждений и положений дел. Подлинный смысл обретается суждениями, отражающими или выражающими мир вещей, те же, которые никак не проверяются опытно, объявляются с той или иной мерой жесткости бессмысленными или абсурдными (особенно — в позитивистской традиции), Использование неверифицируемых суждений приемлемо только постольку, поскольку они описывают еще не исследованные области опыта, однако предполагается, что по мере развития науки они станут проверяемыми. Такая тенденция оставляет вопросы, касающиеся употребления концептов, а также всех пользующихся ими научных дисциплин — помимо философии, речь идет о логике, математике, физике и пр.
В противовес концепции согласования слов и вещей рационализм утверждает, что смысл суждений обретается их связью как раз с концептами[422]. Но для обоснования значения последних оказывается необходимым вновь использовать метафизические концепции (такие, как концепция врожденных идей). С учетом этого рационализм, в сущности, воспроизводит логику платонизма и схоластического реализма: смысл суждений определяется их связью с метафизическим порядком. Его постижение и согласование с ним всего человеческого мира обеспечивается разумом (абсурд же, напротив, обеспечивается недостаточной разумностью людей: «сон разума рождает чудовищ»). Концепция рационализма также не избегла трудностей. Так, поскольку постижение метафизического порядка обеспечивается в значительной мере развитым разумом, то, как ни странно, одни и те же суждения будут представать как осмысленные в одних случаях (например, в системе Гегеля) и бессмысленные — в других (речь необразованного человека). Кроме того, версии метафизического порядка в разных концепциях рационализма весьма многообразны и неоднозначны, а потому можно сказать, что претензия избежать релятивизма (который связан с многогранностью опыта) приводит к догматизированному релятивизму, когда каждый из философов-рационалистов утверждает, что именно его система является наиболее адекватным постижением метафизического порядка. Поскольку метафизика всегда сохраняет гипотетичность, то очевидность абстрактных суждений (как это прекрасно показал еще Кант) можно подтверждать или опровергать сколько угодно (например, прав Хайдеггер, описывающий человека как бытие, или Сартр, описывающий его как ничто). Следует также учитывать, что, как показало последующее развитие философии, концепции метафизического порядка далеко не всегда рационалистичны (например, для Ницше смысл суждений определяется их связью с телесностью человека, с тем, что он называет «Самостью»[423]). Во всяком случае, очевидно, что ни рационализм, ни эмпиризм не могут рассматриваться как окончательное разрешение вопроса о смысле[424]. Именно с этим, а также с теми глобальными культурными трансформациями, которые начинаются в девятнадцатом и в полной мере осуществляются в двадцатом веке, связаны современные поиски описания смысла и значения, абсурда и нонсенса.
Законы абсурда и нонсенса
Мы подходим к основным положениям делёзовской “Логики смысла”, к его выводам о соотношении абсурда и смысла. Здесь мы снова сталкиваемся с приверженностью автора к весьма туманным формулировкам, которые накапливаются как снежный ком.
Под абсурдом обычно понимают противоположность смыслу, или отсутствие смысла. Делёз и здесь пытается выступить против общественного мнения, заявляя, что абсурдные выражения всё-таки имеют какой-то смысл. Вместе с тем, он указывает, что нельзя отождествлять абсурд и нонсенс: “Нельзя смешивать два понятия – абсурд и нонсенс» (С. 53). Попытку различения типов абсурда, вообще говоря, нельзя не приветствовать, однако, как мы увидим, заявленная программа чёткого различения абсурда и нонсенса так и не будет выполнена Делёзом.
Обратимся к толкованию абсурда нашим автором: “Абсурдные объекты – то же, что квадратный круг, материя без протяжённости, perpetuum mobile, гора без долины – это объекты “без места”, они “вне бытия”. Однако они имеют чёткое и определённое положение в этом “вне”: они из “сверх-бытия” – чистые идеальные события (т. е. смыслы – А. К.), нереализуемые в положении вещей” (С. 53). Итак, Делёз хочет сказать, что абсурдные выражения имеют смысл, но не имеют референта в реальности. В общем виде такое утверждение некорректно. Мы видели, что в языке существует много имён, имеющих смысл, но не имеющих денотата, но никто ещё не считал их абсурдными, например, нежность, бег и т. п.
Однако приведённые Делёзом примеры абсурда заслуживают особого анализа. Выражения “квадратный круг”, “женатый холостяк”, “живой труп”, по общему признанию, являются абсурдными, они попадают под запрет языковых конвенций, если, конечно, не идёт речи о каком-либо метафорическом их употреблении. Данные выражения нарушают правило образования синтагм, т. е. связанной последовательности слов, ибо то, что входит в содержание смысла одного слова, отрицается смыслом другого слова, оба слова имеют контрарные семы. Можно сказать, что такие имена абсурдны по определению, или, пользуясь терминологией Канта, аналитично абсурдны. Поэтому сложное имя, образованное такой синтагмой, не имеет смысла, но то, что не имеет смысла, тем более не имеет и денотата. Никто не может не только определить, что такое “квадратный круг”, “женатый холостяк” и т. п., но и представить себе какой-либо референтный образ сказанного.
Совсем другая ситуация возникает с понятием “вечный двигатель”. В обыденном языке в словах “вечный” и “двигатель” нет контрарных сем. Поэтому, если мы спросим не сведущего в физике человека, что такое “вечный двигатель”, вполне вероятно, что он ответит: “Это двигатель, который работает вечно”. Однако физика установила, что вечных двигателей в природе нет. С точки зрения физики суждение “Вечный двигатель не существует” будет истинным, а суждение “Вечный двигатель существует” будет ложным. Но то, что обладает истинностным значением, имеет смысл.
Сходная ситуация возникает с применением выражения “самая удалённая точка от Земли”. Это выражение вполне осмысленно. Люди в древности думали, что такая точка существует (концепция ограниченности пространства Вселенной), но современная астрономия установила, что такой точки не существует. От выражения “квадратный круг” последнее выражение отличается своим синтетическим характером, т.е. оно допускает две возможности для высказываний: “Такая точка существует” и “Такая точка не существует”. Если согласиться с определением абсурда Делёза, то следует признать абсурдными и такие имена, как эфир, флогистон, теплород, поскольку им не соответствует “ничего” в природе. Но эти имена не абсурдны, о них создавались физические истории, т.е. теории, которые, увы, оказались ложными. Следовательно, нельзя смешивать абсурд и ложь, что в дальнейшем признает сам Делёз.
Итак, абсурд возникает либо вследствие нарушения языковых конвенций и, прежде всего, семантического согласования имён, либо в случае выведения двух взаимоисключающих суждений об одном и том же предмете (что происходит обычно в парадоксах). Делёз устанавливает свои законы образования абсурда, о которых мы уже упоминали: это регрессивный синтез и дизъюнктивный синтез.
Именно нарушения регрессивного синтеза и дизъюнктивного синтеза, по мнению Делёза, ведут к абсурду. Эти нарушения возникают в особой сингулярной точке на поверхности, и в этом случае наш автор предпочитает говорить о нонсенсе, но не об абсурде. Делёз вводит два типа объектов: парадоксы становления и экзотические имена, в описании которых возникает нонсенс.
Обратимся вначале к парадоксам становления, которые получили своё отражение в известных с древности формулировках: “Куча”, “Лысый”, “Летящая стрела”.
В первых двух парадоксах нам предлагается установить, с какого момента в прибавлении (или убывании) единичных элементов (зёрен или волосков) образуется новое качество: куча или лысый. Античные парадоксы много раз рассматривались в литературе. Принято считать, что парадоксы возникают либо в силу неадекватного означения (семантические парадоксы), либо по причинам нарушения логики вывода (логические парадоксы)[12]
В парадоксах “Куча”, “Лысый” неизбежно возникает момент, когда мы не можем сказать, имеем ли мы дело с кучей или лысым человеком. На первый взгляд кажется, что у нас недостаточно языковых средств (есть только дихотомии куча – некуча, лысый – нелысый) для того, чтобы выразить момент перехода одного состояния в другое. Но более верной представляется мысль Гегеля о том, что здесь мы имеем дело с принципиально неопределёнными мерами вещей. Ведь в других случаях, (например, в плавлении, кипении и т. п.) мы имеем дело со строго определёнными мерами, когда можно указать точку (температуру) преобразования качества вещи.
Более глубоким является зеноновский парадокс “Летящая стрела”. Парадоксы Зенона (“Ахиллес и черепаха”, “Дихотомия”) звучат как вызов здравому смыслу. Зенон предлагает отойти от эмпирической очевидности и порассуждать теоретически на предмет, что такое сущность движения. Пусть стрела выпущена из лука, и любой наблюдатель видет её полёт. Что же такое “движение стрелы”? Можно разбить процес движения на интервалы пространства и времени, стягивающиеся к точке. Весь вопрос в том, что происходит в некоторой произвольной точке хi в момент времени ti.
Можно допустить (а): в момент времени ti стрела находится в точке хi, т. е. покоится. Но тогда из суммы состояний покоя никогда не возникнет движение.
Можно допустить (б): в момент ti стрела покидает точку хi, то есть уже не находится в ней. Но тогда, перебирая все моменты времени, можно сделать вывод, что стрела не находится ни в одной точке пространства, т. е. опять-таки нет движения.
Остаётся допустить, что в каждое мгновение стрела (а) находится в соответствующей точке х и (б) не находится в этой точке. Но это и есть нонсенс.
Как и в вышеупомянутых парадоксах, можно допустить, что обычный язык (находится – не находится) неадекватно выражает процесс движения. Действительно, с развитием механики для описания механического движения было введено понятие скорости. Теперь движение стрелы означало, что она не останавливается, т. е. движется с постоянной скоростью. Однако, понятие скорости опиралось на понятие производной в математическом анализе, который оперировал понятиями бесконечно малых величин, актуальной бесконечности, континуума и т. д. На сей раз возникли парадоксы уже в лоне самой строгой науки – в математике[13].
Делёз, говоря о сингулярном парадоксальном элементе, имеет в виду именно подобные парадоксы становления. Эти парадоксы он рассматривает в ракурсе своей стилистики как разыгрывание событий на поверхности.
Проведём прямую, олицетворяющую стрелу времени, и выберем на ней некую произвольную точку x.
Всё, что случится до момента x, – это прошлое, то, что располагается после x, – это будущее. x – это мгновение настоящего, которое, по Делёзу, является подлинным нонсенсом.
Настоящее – это то, что ещё не случилось, но вот-вот случится. Но если что-то уже случилось, то это не настоящее. Настоящее неуловимо и невыразимо, оно меньше, чем будущее, и одновременно больше, чем прошлое. Алиса меньше, чем в момент, когда я говорю “сейчас”, но больше, когда я уже сказал “сейчас”. В данной шкале всё, что слева от x, младше того, что справа от x. Однако, если от x двигаться в направлении a, младшее становится старшим, а если пойдём в направлении b, старшее становятся младшим. На нашей прямой переворачиваются и отношения между причиной и эффектом. Если на пути от x к b причина предшествует эффекту, то на пути от x к a, наоборот. Приходится “отбывать наказание до совершения преступления, плакать до того, как уколешься, исполнять работу до получения задания”(C. 15).
В точке х – подлинное безумие, “младшее – старше старшего” (направление от x к a) и “старшее – младше младшего” (направление от x к b). x – это “чистое становление”, по Делёзу, не имеющее имени. Это сингулярная точка, в которой сходится прошлое и будущее, избыток и недостаток, младшее и старшее, состояние “до” и состояние “после”. “Парадокс чистого становления, – по Делёзу, – с его способностью ускользать от настоящего – это парадокс бесконечного тождества: бесконечного тождества обоих смыслов сразу – будущего и прошлого, дня до и дня после, большего и меньшего, избытка и недостатка, активного и пассивного, причины и эффекта”(C. 14).
Иллюстрация парадоксов становления в примерах Делёза не является строгой, многие педантичные логики могут возразить, что здесь вообще нет парадоксов, ибо имена “раньше – позже”, “меньше – больше”, “настоящее – будущее”, “младший – старший” не субстантивны, а релятивны, это не свойства вещей, а отношения в вещах. Выбор этих характеристик зависит от системы отсчёта, именно поэтому меньшее может стать большим в других отношениях, младшее – старшим и т. д. К издержкам делёзовской трактовки относится и его рассуждение о том, что только инфинитив (например, краснеть, созревать) способен выразить становление, тогда как прилагательные и определённые формы глаголов выражают всегда ставшее, именуют паузы и остановки. Этот грамматический аргумент весьма поверхностен, ибо ни логика, ни естествознание не знают ни прилагательных, ни глаголов, хотя весьма успешно изучают эволюционные процессы.
Делёз в анализе парадоксального элемента явно пережимает педали. С его точки зрения, сингулярная точка x, которая может возникать в любом месте его поверхности, – это чистое событие, подлинное становление, не имеющее имени, ибо является тождеством двух противоположных смыслов, нечто вроде квадратного круга. Такое событие является aliquid-ом, “пассажиром без места”, означаемым без означающего.
Конечно, для обыденного языка означение неопределенной, становящейся формы объекта является подлинной мукой, что и иллюстрируется парадоксами “Куча”, “Лысый”, “Летящая стрела”. Поэтому иногда и появляются в речи фразеологизмы типа “ни то, ни сё”, “ни рыба, ни мясо”. Обычный язык – вообще не надёжный инструмент в анализе парадоксов.
Однако, наука в настоящее время научилась моделировать процессы становления, вводить не только понятия о становящихся объектах, но, и объяснять их становление в логически последовательной форме. Об этом свидетельствуют теории переходных процессов, фазовых превращений, бифуркационных процессов, теория Большого взрыва Вселенной, современная синергетика, объясняющая становление порядка из хаоса.
Источником экстравагантных выводов Делёза является именно его образ поверхности, которая неразрывным образом связывает имена и вещи, предложение и положение вещей. Тогда и получается, что если мы имеем дело со становящимся объектом, который не попадает в паузы и остановки, то он не может быть описан в языке, для него никогда не найдётся имени. Но разум человека хитрее природы, он способен понять и объяснить непротиворечиво неустойчивые, становящиеся объекты, поэтому в современной науке всё чаще появляются необычные имена: виртуальные частицы, кварки, чёрные дыры, хаос и т. д.
В чём прав Делёз? Безусловно в том, что становящиеся процессы могут быть и часто являются источником парадоксов. Однако это не является общим правилом. Существуют парадоксы, не имеющие отношения к процессам становления, и процессы становления, объясненные в науке вполне рационально, непротиворечиво.
Вторым видом объектов, в которых Делёз обнаруживает нонсенс, являются экзотические слова, которые наш автор черпает из творчества Л. Кэрролла и часто называет “эффектом Кэрролла”. Согласно Делёзу, существует два класса экзотических слов: эзотерические имена и слова-бумажники.
Типичными эзотерическими словами являются имена Снарк, Бармаглот и им подобные. Для понимания этих слов важна их транскрипция в английском языке. Кэрролл использует для конструкции указанных имён необычное (эксклюзивное) соединение английских словоформ. Бармаглот образовано от соединения Jabber + Wocky, означающего смысловой симбиоз возбужденный спор + плод, которое можно трактовать как конструкцию говорить (спорить) + есть. Имя Снарк образовано от конструкции Snark = shark + snake = акула + змея.
За этими словами у Кэрролла стоят фантастические истории. “Снарк – неслыханное имя, но также и невидимый монстр. Он отсылает к страшному действию – к охоте, в результате которой охотник рассеивается и утрачивает самотождественность. Бармаглот – это неслыханное имя, фантастическое чудовище, но также и объект страшного действия – великого убийства” (С. 90).
В эзотерических словах Делёз усматривает аналогию с парадоксальным, т. е. пустым словом на поверхности (aliquid-ом), которое могло бы быть названо “это=x”. “Парадоксальный элемент, – пишет Делёз, – является одновременно и словом, и вещью. Другими словами, и пустое слово, обозначающее парадоксальный элемент и эзотерическое слово, обозначающее пустое слово, исполняют функцию выражения вещи. Такое слово обозначает именно то, что оно выражает, и выражает то, что обозначает. Оно выражает своё обозначаемое и обозначает собственный смысл. Оно одновременно и говорит о чём-то, и высказывает смысл того, о чём говорит: оно высказывает свой собственный смысл. А это совершенно ненормально”(С. 90).
Понять сказанное без соответствующей интерпретации довольно трудно. В чём, по мнению Делёза, выражается нонсенс эзотерических слов? Ответ уже был дан ранее: в нарушениях регрессивного синтеза, в отношениях означающего и означаемого, которые, как мы видели, Делёз трактует как связь имён в сериях. Другими словами, слово лошадь ведёт нас к слову животное, окружность к кривой и т. д. Именно так чаще всего даются дефиниции имён в словарях. Мы уже указывали, что нормальное имя, т. е. принятое (существующее) в языке тащит за собой множество смыслов. Исключения составляют собственные имена (Пётр, Павел), не имеющие смысла в языке и осуществляющие специфическую указательную функцию в общении. Поэтому Делёз и находит аналогию между эзотерическими именами и собственными именами: и то и другое возможно ввести в употребление, только указав перстом: “Это – х”, “Это – Иван”.
Однако между собственным именем и эзотерическим словом всё же существует различие: если первое не имеет смысла (не несёт мысли), то второе, как мы видели, всё же имеет некоторый смысл, обусловленный его специфической этимологией, но этот смысл не может найти своё продолжение в других словах (в сериях). С нашей точки зрения, мы здесь имеем дело с очевидным фактом: специально сконструированное эзотерическое имя не вписывается в систему языка именно в силу своей эзотеричности, и именно поэтому его нельзя ни дефинировать, ни соотнести с нормальными словами. О таких словах, которые не существуют в языке, обычно не говорят, что они являются нонсенсом.
Уточним, что же всё-таки понимает Делёз под выражением “собственный смысл”. Мы видели, что под собственным смыслом понимается этимология искусственной конструкции. Обычно принято различать этимологию слова и его смысл. Этимология, как раздел лингвистики, устанавливает исторически первичные значения слова на основе реконструкции его исходных составных частей (первичных форм, морфем, фонем). Поэтому под этимологическим значением слова понимают его реконструированный, зачастую устаревший смысл в отличие от приобретённого современного смысла, который изучает лексикология. Однако свою этимологию имеют и обычные нормальные слова, о которых тоже можно сказать, по Делёзу, что они выражают “свой собственный смысл”. Например, медведь = ведающий мёд, самолёт = летающий самостоятельно. Эти слова отнюдь не являются нонсенсом.
Нам представляется, что Делёз запутывает объяснения нонсенса своим законом “регрессивного синтеза”, вернее нарушением этого закона. Имя, существующее в системе языка, безусловно, может быть соотнесено с другими словами в языке, а имя эксклюзивное (находящееся вне системы языка), конечно, не может быть соотнесено ни с одним из них. Нонсенсом же обычно называют синтагму, т. е. последовательность слов из системы языка, в которых нарушается правило их семантической согласованности, например, квадратный круг, зелёные идеи.
Безусловно, эксклюзивные слова могут иметь своё смысловое развитие в выдуманных историях, но в этом случае они привязываются к эксклюзивному тексту, у которого всегда есть автор. Кэрролл и сочиняет такие эксклюзивные фантастические истории, которые могут быть озаглавлены как “Снарк” и “Бармаглот”. Эксклюзивные слова подобного рода не живут в языке, они являются своеобразным “кунштюком”, искусственной конструкцией.
Второй класс экзотических слов составляют, по Делёзу, слова-бумажники, опять же кэрролловского происхождения. Делёз обращается к анализу слова “злопасный”, которое является эксклюзивной конструкцией двух смыслов “злой-и-опасный”. Подобные конструкции часто придумывают дети на раннем этапе освоения речи “Каждая виртуальная часть такого слова, – пишет Делёз, – обозначает смысл другой части или выражает другую часть, которая, в свою очередь, обозначает первую. В рамках одной и той же формы всё слово целиком высказывает свой собственный смысл и поэтому является нонсенсом”(С. 90).
В чём же здесь выражается нонсенс по Делёзу? Во-первых, в нарушении регрессивного синтеза по аналогии с эзотерическим именем. Во-вторых, в нарушении принципа дизъюнкции. По Делёзу, слово-бумажник объединяет в себе смыслы, которые должны быть разделены в сериях их употреблений. Другими словами, в сериях слова “злой” и “опасный” разделяются, смыслы этих слов нормализуются, но “ничто” и “никто” не может быть “злопасным”. Это и есть нонсенс, дарующий, по мнению нашего автора, смысл сериям “злой” и “опасный”. “В самом деле, – указывает Делёз, – ведь второй нормальный закон имён, наделённых смыслом, состоит в том, что их смысл не может задавать альтернативу, в которую они сами бы входили. Таким образом, у нонсенса две фигуры: одна соответствует регрессивным синтезам, другая дизъюнктивным” (С. 91-92).
Здесь, как уже не раз случалось у Делёза, пример неадекватен провозглашённому им правилу. Слова “злой” и “опасный” отнюдь не исключают друг друга в употреблениях. Можно, например, высказать вполне осмысленную фразу: “Преступник зол и опасен”, т. е. произвести законную конъюнкцию указанных слов. Более адекватным рассуждениям Делёза могло бы стать искусственное слово “Доброзлок”, ибо признаки “добрый” и “злой” контрарны. Но такого слова не существует в языке именно в силу его абсурдности. Одна часть смысла нашего слова (добрый) уничтожает другую (злой). Реальный человеческий язык вытесняет подобные слова из общего употребления.
Следует отметить, что Делёзу так и не удалось последовательно развести понятия абсурда и нонсенса. И абсурдные имена, и нонсенс подчиняются у него одним и тем же фигурам: это нарушения в регрессивном и дизъюнктивном синтезах. “Таким образом, двум фигурам нонсенса соответствуют две формы абсурда”(С. 93). Можно лишь сказать, что именно на нонсенс Делёз возлагает роль генератора смысла. Отсюда можно было бы предположить, что абсурд является тупиком смысла, но эту мысль наш автор не развивает.
В своих интенциях раскрыть источник абсурда Делёз в общем-то придерживается, несмотря на экстравагантность своих рассуждений, общего мнения: абсурд является нарушением законов образования смысла. Согласно общему мнению лингвистов и логиков, абсурд возникает в силу нарушения языковых конвенций, т. е. принятых в языке правил образования языковых выражений. Образование правильной, т. е. имеющей смысл пропозиции, подчиняется трём программам: семантической согласованности, синтаксической управляемости (глубинный синтаксис Хомского) и лексической сочетаемости, а нарушения в этих программах приводят к сбоям смысла вплоть до абсурда. Исследования речевых актов показали, что в коммуникации действует ещё одно правило: внутренняя согласованность иллокутивных намерений говорящего и выраженной им локуции. Законы регрессивного и конъюнктивного синтезов, установленные для правильного смысла Делёзом, вряд ли что прибавляют к известным положениям семантики. Закон регрессивного синтеза говорит о том, что смысл одних имён должен соотноситься со смыслом других имён, а дизъюнктивный синтез запрещает образовывать сочетания из контрарных смыслов. Это и есть закон семантического согласования имён и предикатов.
В своём анализе Делёз обнаруживает два типа нонсенса, или парадоксального элемента: это пустое место и сверхштатный объект, место без пассажира и пассажир без места. Место без пассажира – это пустое слово, не имеющее денотата, пассажир без места – это объект, не имеющий имени, некое “х”. Пассажир без места – это то, что существует между “лысым” и “нелысым”, “кучей” и “некучей” и не может быть названо. Место без пассажира – это слова, подобные эзотерическим, например, квадратный круг.
Однако в своей книге Делёз упоминает и парадокс с понятием “множество множеств”. Строго говоря, этот случай не попадает ни под понятие “пустого слова”, ни под представление о “сверхштатном объекте”. У этого понятия, возникшего в рамках теории множеств, есть и имя, и смысл, и экстенсионал (множество входящих в него элементов). И тем не менее, эта понятийная конструкция потрясла канторовскую теорию множеств, ибо оказалась внутренне противоречивой.
В математике и логике различают множества нормальные и ненормальные. Нормальное множество не обладает свойством своих элементов (множество книг не является книгой). Ненормальное множество, наоборот обладает тем же свойством, что и его элементы (множество каталогов является каталогом). Если сконструировать понятие “множества множеств, не содержащих себя в качестве элемента”, то оно обнаруживает внутреннюю противоречивость. Оно одновременно оказывается нормальным по конструкции и ненормальным по выводам из этого понятия.
Действительно, допустим, что N – множество множеств, не содержащих себя в качестве элемента. Поставим вопрос, к какой разновидности множеств принадлежит N? Если N входит в нашу конструкцию (множества множеств), то оно по определению (не содержащих себя в качестве элемента) не должно принадлежать N. Если же N не принадлежит нашей конструкции, то, удовлетворяя определению (не содержит себя в качестве элемента), должно принадлежать N. Получаем противоречие одновременной принадлежности и непринадлежности N к нашему “множеству множеств”.
Этот парадокс получил конкретизацию в известном примере с брадобреем, который объявил всем, что он: (a) бреет тех жителей, которые не бреют самих себя и, естественно, (b) не бреет тех, кто бреет сам себя. Перед брадобреем возник вопрос: должен ли он брить самого себя? Если брадобрей не будет брить самого себя, то он попадает в разряд жителей, не бреющих самих себя, и согласно (a), должен брить самого себя. Если же он будет брить самого себя, то попадает в разряд жителей, бреющих самих себя, и согласно (b), не должен брить себя. Получается, что брадобрей должен брить себя и не должен брить себя.
Для избежания подобных парадоксов Б. Рассел построил теорию типов, согласно которой следует различать термины, характеризующие индивидов и их свойства, термины, характеризующие множества индивидов и свойства свойств, и т. д. Согласно теории типов нельзя переносить характеристики элементов на множества, образованные из этих элементов.
С помощью теории типов оказалось возможным разрешить известный парадокс “Лжеца”, связанный с одновременным употреблением слова “истина” (ложь) в конкретном высказывании и в истинностной оценке этого высказывания.
Допустим, некий критянин сказал: “Я лгу”. Что он сказал: истину или ложь? Если – истину, то он лжёт, а если солгал, то говорит истину. Согласно Расселу, слово “истина” (как и “ложь”) принадлежит более высокому типу, чем конкретное суждение о свойствах какого-либо объекта (например, человек добр). Именно для оценки подобных суждений и следует применять термины “истина” и “ложь”. Если же слово “ложь” ввести в само суждение (как в нашем примере) и затем оценивать его с помощью того же самого термина, то возникает смешение уровней в употреблении терминов, ведущее к парадоксу.
Подобный парадокс возникает и с употреблением слова “нонсенс”, на что указывает Делёз. Нельзя говорить: Джон сказал нонсенс. Возникает вопрос, что же сказал Джон? “Нонсенс, – отмечает Делёз, – обладает тем же свойством, что и слово “нонсенс”, а слово “нонсенс” – тем же свойством, что и слова, не имеющие смысла (например, квадратный круг, живой труп – А. К.), то есть условные, используемые нами для обозначения нонсенса”(С.90). Если Джон сказал только “нонсенс”, то он ничего не сказал. Слово “нонсенс” можно отнести только к конкретному высказыванию (например, холостяк познакомил нас со своей женой).
Таким образом, слова типа “истина”, “нонсенс” относятся к оценке высказываний, т. е. к более высокому уровню, чем высказывания о свойствах предмета. Можно сказать, что они относятся к метаязыку. Имея в виду теорию типов Рассела, Делёз и говорит о необходимости дизъюнкции, т. е. разделении уровней употребления слов, подобных словам “истина”, “нонсенс”.