Аицын паровоз что это

Новое в блогах

Что означает еврейское выражение «А гиц ин паровоз»

Возможно, кто-то слышал этот словесный оборот от пожилых евреев, еще помнящих идиш или различил его в тексте известной песни «Семь-сорок», исполняемой на языке оригинала. Неважно, откуда эта идиома известна, а главное – понять ее смысл. Вы еще его не знаете? Так я вам сейчас его расскажу.

Слову «паровоз» перевод не нужен. Это движущее средство рельсового транспорта с конца XIX века символизирует страсть к перемещению в пространстве, столь близкую еврейской судьбе. А писатель Шолом Алейхем даже создал целый сборник «Железнодорожных рассказов». Но сейчас речь не о книгах. Просто «паровоз» органично вошло в лексикон идиша.

Так вот, слово «гиц» в переводе таки нуждается. И оно означает жар и пар. «Ин», как и с английского, с идиша переводится «в». То есть внутри чего-то. «А», стоящее впереди всей фразы – что-то вроде неопределенного артикля.

Итак, в итоге получаем «пар в паровозе». И что же? Нет никакого смысла? Ничего подобного! Он как раз в этом и есть. Когда кто-то говорит: «А гиц ин паровоз», то имеет в виду, что услышал нечто совершенно очевидное. И можно было бы промолчать, так как это все и так понятно.

Но есть и вторая трактовка идиомы. Если собеседник чрезмерно горячится, размахивает руками, и вообще скандалит, то выражение тоже может быть применено. Незачем кипеть, как пар в паровозе, а лучше успокоиться и немножечко остыть.

Источник

Семь сорок, «а hиц ын паровоз» (запрещенный мотив)

История песни: «Семь сорок»

Основным популяризатором «Семь сорок» считается Аркадий Северный — записи с именно его вариантом исполнения получили широкое распространение. Более того, существует версия, что шансонье является автором наиболее известного варианта текста.

Между тем мелодия «Семь сорок» существует примерно с конца XIX века. Уже в 1903 году произведение в виде инструментальной композиции появилось на грампластинке компании «Зонофон»: оно было записано собственным оркестром «лейбла» и названия не имело. В последующие годы «Семь сорок» выступала в амплуа музыки для еврейских частушек: слова для нее зачастую придумывали прямо в процессе исполнения, причем как на идише, так и на русском языке.

С удовольствием исполняли популярную мелодию на выдуманные, ничего не значащие слова, предназначенные для поддержания ритма. Знакомый по записанному Аркадием Северным варианту, текст, вероятнее всего, появился в начале ХХ века — слишком много там одесского колорита и отсылок к еврейскому быту. Более того, отдельные понятия из этой песни сейчас настолько загадочны, что произведение воспринимается как «литературный памятник древнего фольклора», а не поздняя стилизация.

Исследователи не пришли к общему мнению относительно того, что означает название «Семь сорок». Существует даже совсем уж фантастическая версия, что это намек на срок беременности — семь раз по сорок дней, а иначе почему бы эту песню пели на свадьбах? Другое предположение более прозаично — 7:40 — время прибытия на одесский вокзал поезда из Бендер, на нем приезжали на работу евреи из «местечек» (им запрещено было жить в городах, но ездить каждый день на службу и обратно было можно). В первом же куплете фигурирует некий «агицын паровоз».

Это дань уважения происхождению песни: идиоматическое выражение «а hиц ын паровоз» в дословном переводе с идиша означает «жар в паровозе» и расшифровывается как «возбужденный человек» или «давно известные новости». Но судя по тому, что «Фонтаны и Пересыпь ждут его к себе на двор», речь в песне идет не о паровозе, а о паровом трамвае, курсировавшем по Одессе в начале века. Не вполне понятно также, о ком, собственно, повествует песня. Кто этот «он», прибывающий в 7:40 на трамвае-паровозе в роскошном котелке?

Почему ему готовы простить даже опоздание на год? Вряд ли таких почестей мог бы удостоиться обычный еврей, приехавший на заработки. Поэтому появилась красивая версия, что песня посвящена ожиданию Мессии. После Северного «Семь сорок» исполняют с эстрады не так уж часто: слишком сложный набор текстовых ассоциаций мешает ей утвердиться в ранге актуального хита. Зато в качестве «песни-предтечи» она выглядит очень органично, а ее отголоски можно услышать едва ли не в каждом втором шлягере.

Источник

Одесские песни: фальшивые «Лимончики», «Аицын паровоз» и «Ах, Одесса»

У многих одесских песен есть не только свои авторы, но и герои — известные исторические личности. А феномен музыкальной культуры нашего города в том, что поют эти песни не только в одесских дворах, но и включают в свой репертуар серьезные музыканты многих стран.

«Одесская жизнь» разбиралась в истории создания популярных одесских песен.

«Мурка»: чекистка и бандиты

Несмотря на то что эту песню всегда считали чуть ли не гимном преступного мира, ее первый вариант никакого отношения к криминалу не имел. Это был жестокий романс — мелодраматическая песня с трагическим концом, который печатали даже на страницах уважаемых песенников. События, о которых идет речь в песне, были реальными и происходили в Одессе в 1918-1922 годах. Считается, что прообразом Мурки была знаменитая Маруся Климова. О том, кем она была — предводительницей банды или секретным сотрудником ЧК, до сих пор идут споры. По самой известной легенде, одесские чекисты готовили операцию, чтобы устранить уголовного авторитета по кличке Бриллиант, и для этого внедрили в его банду Климову. Но Маруся совершила ошибку: однажды авторитет увидел как она любезничала с его врагом — бандитом Червенем, и заподозрил ее в предательстве. В песне Маруся погибает, а вот в жизни после провала операции она исчезла и о ее судьбе ничего не известно.

Появилась «Мурка» в 1920-х годах, во время небывалого разгула бандитизма в стране. Слова к песне написал одессит, журналист, поэт-песенник, киносценарист и эстрадный драматург Яков Ядов, у которого события, связанные с Климовой, были еще свежи в памяти. А вот по поводу автора музыки уже много лет идут споры. Одни утверждают, что ее написал какой-то неизвестный композитор, другие — что ее автором был сам «король танго», латвийский композитор Оскар Строк. Сначала «Мурку» исполняли в кафешантанах и ресторанах, и только через несколько лет она приобрела популярность в криминальном мире. Сегодня эта песня в ее классическом варианте входит в репертуар хора Турецкого, она также переведена на иврит, украинский и даже латынь.

«Лимончики» популяризировал Утесов

В 1920-х годах одесситы Яков Ядов и известный куплетист Лев Зингерталь написали песню со странным названием «Лимончики». Впрочем, тогда это название странным не казалось — во времена нэпа деньги стремительно обесценивались, и счет шел не на рубли, а на миллионы, которые в народе прозвали «лимонами». Песня одесситам понравилась и быстро стала обрастать новыми куплетами, превратившись в истинно народную. В каждом из куплетов упоминалось какое-нибудь еврейское имя и рассказывалось о злоключениях его обладателя. Затем звучал припев, в котором дело неизменно происходило у Сары на балкончике, где росли лимончики. В стране тогда не было куплетиста, который бы не исполнял эту песню, и злачного заведения, в котором бы она не звучала.

После отмены нэпа о «Лимончиках» стали забывать, и «второе дыхание» песня получила благодаря Утесову. Сначала он пел ее со своим «Теа-джазом», а потом записал на пластинку вместе с другими одесскими песнями. Подобная музыка во времена борьбы с «легким жанром» не приветствовалась, но Утесову каким-то чудом удалось получить разрешение на запись пластинки. Леонид Осипович не решился исполнить «одесский» вариант «Лимончиков», поэтому поэт Лебедев-Кумач переписал для него большую часть текста.

«Наш аицын паровоз»

Пожалуй, мелодия песни «Семь-сорок» самая узнаваемая не только в Одессе, но и на территории всей страны. Впервые эта разновидность еврейского танца фрейлехс была записана на пластинку в 1903 году «Собственным оркестром общества Зонофон». Тогда она еще не имела собственного названия и была представлена как разновидность традиционной музыки, которую в позапрошлом веке часто играли на вокзалах уличные музыканты. Незадолго до революции у музыки появилось название — «Семь-сорок», а вот когда появились слова, точно установить не удалось. Однако большинством авторитетных голосов автором слов признан поэт и музыкант Рудольф Фукс.

По одной из версий, в песне описан предполагаемый визит в Одессу основопожника политического сионизма, журналиста и юриста Теодора Герцля. Поклонники ожидали его приезда на поезде, который прибывал в город в 7.40, однако визит не состоялся.

По другой версии, речь идет о трамвае на паровозной тяге, который стал ходить по городу еще в конце XIX века. Как доказательство сторонники этой версии приводят слова из песни: «Фонтаны и Пересыпь ждут его к себе на двор», которые описывают порядок строительства линий трамвая.

Есть и еще одна забавная версия, которая также имеет право на существование. У иудеев есть веселый праздник с песнями и танцами, который называется «симхат тора», что очень созвучно русскому словосочетанию «семь-сорок». Кстати говоря, в тексте песни есть странное словосочетание «аицын паровоз», незнакомое даже многим коренным одесситам. Как утверждает словарь идиша, дословный перевод этой фразы звучит как «жар в паровозе», что соответствует русскому выражению «открыть Америку через форточку», то есть сообщить новость, о которой все знают.

Популярностью песня обязана губернатору

О песне «Семь-сорок» существует легенда, больше похожая на анекдот. Дело было в начале XIX века. Одесский губернатор пригласил музыкантов, чтобы проводить поезд, на котором уезжала его любовница, но они безнадежно опоздали. И тогда разъяренный губернатор приказал им целый год являться на вокзал ранним утром и играть музыку, которая предназначалась для его дамы сердца. Этим распоряжением, сам того не ведая, губернатор сделал песню «Семь-сорок» невероятно популярной в Одессе.

Песня «Ах, Одесса» спасла своего автора

Композитор Модест Табачников родился в Одессе, окончил дирижерский факультет Одесского музыкально-театрального института, написал несколько оперетт, музыку к кинофильмам и более 200 песен. Одной из них стала «Ах, Одесса».

Однажды весной 1936 года Модест Табачников зашел в ресторан гостиницы «Лондонская», где работали его друзья-музыканты. Ему пришлось ждать окончания вечера, и он, сидя за столиком, от нечего делать стал набрасывать на салфетке ноты. Когда друзья освободились, Табачников показал им свое сочинение, и музыканты стали тихонько наигрывать мелодию. И вдруг кто-то из них запел: «Ах, Одесса, жемчужина у моря…». Слова понравились, и свои варианты стали предлагать все, кто был рядом. Вскоре строки сложились в песню. Немного позже текст подправили и появился тот вариант песни, который мы знаем сегодня.

Однако эта история вскоре получила продолжение. Через несколько месяцев осенним вечером Табачников прогуливался по Пушкинской. Буквально через три десятка метров от дома его встретили несколько подозрительных личностей весьма специфической внешности, которые разговаривали так, что хотелось тут же отдать им все, что они просили. Табачникову предложили расстаться с новым очень недешевым пальто, и композитор решил, что лучше уж отдать бандитам предмет одежды, чем жизнь, стал раздеваться. В этот момент из его кармана выпала бумажка с нотами к песне «Ах, Одесса…». Личности заинтересовались, что делает эта бумажка в его кармане, и когда Табачников скромно сообщил, что он написал эту песню, ему тут же все вернули и даже извинились.

«Мясоедовская улица моя…»

По одной версии, «Мясоедовская» была написана в 1960-е годы поэтом Морисом Бунимовичем, инженером одного из одесских научно-исследовательских институтов. По другой — песню сочинил музыкант Михаил Блехман, который рассказывал, что написал текст и приспособил к нему мелодию песни «Парамела». Однако оба кандидата в авторы утверждали, что написали ее прямо в одесском ресторане «Тополь» для местного оркестра, совместно с музыкантами, за бокалом алиготе.

Источник

АГИЦИН ПАРОВОЗ

АГИЦИН ПАРОВОЗ
Слова, язык, дочки и внучки…
В октябре 1980 года еврейское население славного города, где две великие реки России сливаются вместе и мощным потоком устремляются к Каспийскому морю, было взволновано известием: в Горький приезжает на гастроли Камерный еврейский музыкальный театр (КЕМТ). Кстати, никогда не мог понять, для чего жителей столь славного и старинного города Нижний Новгород обрекли переименованием быть объектом для тупых шуток, типа «Вы из Горького? A мы из Кислого. Или – а мы из Сладкого»? Если властям так уж хотелось увековечить имя пролетарского писателя, назвали бы город Пешков… Но я отвлёкся. Камерный еврейский музыкальный театр был создан в июле 1977 года и приписан к Биробиджанской областной филармонии, но фактически находился в Москве, где была его репетиционная база (бывший кинотеатр Таганский). По замыслу властей, театру отводилась серьёзная роль в проведении пропагандистских мероприятий. Его художественный руководитель, композитор и исполнитель ролей Ю. Шерлинг решение создать КЕМТ объяснял своей реакцией на «государственный антисемитизм» в СССР: «Во мне проснулась национальная гордость… Следовало найти нечто, способное протаранить сопротивление культуре идиш». Это был первый профессиональный еврейский театр в стране со

времен закрытия московского Государственного еврейского театра (ГОСЕТ) в 1949 году. Первой работой театра стала опера­мистерия «А шварц цаймл фар а вайс фердл» («Черная уздечка для белой кобылицы») – композитор Ю. Шерлинг, автор либретто И. Резник, еврейский текст Х. Бейдера, художник И. Глазунов, хореографы Ю. Шерлинг и главный балетмейстер театра Элеонора Власова, дирижер М. Глуз. Премьера состоялась в 1978 году в Биробиджане, первый показ в Москве – в 1979 году. Затем КЕМТ поставил спектакль­концерт «Ломир алэ инейнем!» («Давайте все вместе!»). В течение многих лет спектакль показывали на сценах Советского Союза, а также Чехословакии, Болгарии, ГДР, США и других стран. Успехом представление во многом было обязано обработкам народных песен и произведений М. Гебиртига, М. Варшавского, А. Гольдфадена и других авторов и аранжировкам М. Глуза. Две перечисленные постановки КЕМТ и привёз на гастроли в столицу Поволжья, как тогда именовали закрытый для иностранцев Горький. КЕМТ неспроста приехал именно в Горький. Итоги последней переписи населения, прошедшей за год до столь радостного известия, гласили, что в Горьковской области проживает более 15 тысяч лиц еврейской национальности, причём в самом областном центре – 13,5 тысяч. На самом деле, в Горьком проживало гораздо больше евреев. Некоторые мои соплеменники меняли в паспортах графу национальность. Во время войны, если немцам специально не выдавали оставшихся в эвакуации

евреев, это иногда спасало им жизнь (особенно если в пятой графе стояло «украинец» – среди украинцев часто встречаются чернявые и кучерявые люди). Впрочем, в большинстве случаев это не помогало. В мирное время изменённая пятая графа при ярко выраженной семитской внешности от бытового антисемитизма не уберегала. Как любил повторять мой двоюродный брат Сема Лосин, «бьют не по паспорту, бьют по морде». Евреев у нас проживало много, но идишем владело в основном старшее поколение: выходцы из местечек Белоруссии, такие как мои родители, или из Украины, как родители моего товарища Левы Тыльнера, а также те, кто родом из Прибалтики и Молдавии. Справедливости ради надо сказать, что и среди молодёжи всё же были редкие исключения, как, например, мои двоюродные братья Сема и Боря Лосины, прекрасно владеющие идиш. Хороший идиш был, как я уже сказал, у моих родителей, папа ещё и виртуозно на нём матерился (никогда на русском!). Из полусотни евреев, работающих в многотысячном заводском коллективе, мои родители выделялись особо. Oба трудились в литейном цехе на самой грязной и очень тяжёлой работе. Не зря их прозвали «ходячим анекдотом». В 1971 году я стал третьим участником анекдота, поступив на завод учеником слесаря в ремонтный цех. (Через пять лет, к великой радости родителей, я покинул нашу троицу, когда меня перевели работать мастером в инструментальный цех.) Так вот, когда мои родители во время обеденного перерыва перекидывались парой фраз на идиш, мастер их грубо обрывал:

– Хватит трендеть на жидовском! На что мой папа отвечал: – Гей какун! (то есть сходи в туалет по ­большому). А мама добавляла: – Киш мир ен тохес (то есть поцелуй мою пятую точку). – Что вы там буровите? – подозрительно переспрашивал мастер. – Мы говорим, что учтём ваши замечания, – улыбаясь, отвечали родители. (Потом в первые годы жизни в Германии, услышав замечание «Nur auf deutsch» – только по­немецки, – я буду вспоминать того мастера, и воспоминания мои не из приятных…) В нашей семье, как и во многих других еврейских семьях, на идиш говорили только тогда, когда хотели скрыть ту часть разговора, которая, по мнению родителей, не для ушей ребёнка. Но что­то всё же врезалось в мою детскую память. Так или иначе, я годам к десяти всё же знал несколько слов на идиш и даже пару застольных песен, таких как «Ломир алэ инейнем!» – своеобразный гимн советских евреев, и любимую не только евреями «Тум­балалайку». Дома мама, а вслед за ней и мы, дети, заменяли в приведенной выше фразе слово «тохес» на «хент», что в переводе означало «поцелуй мою ручку». Когда клянчил у родителей деньги, они отвечали: – Хай так ми та пятак ум фюнф фароп (пять копеек без пяти) – за точный перевод этой фразы поручиться не

могу, так как кроме моих родителей и бабушки никто так не говорил. С раннего детства каждый еврейский ребёнок знал, что фраза «Ханука гельт» означает деньги, даваемые ребёнку на светлый праздник Хануки. Слова, которые я говорил бабушке, действовали безотказно: – Боби, гиб мир гельт битте. А если после получения некой суммы я добавлял «данк», то эта сумма немного увеличивалась. Когда я приходил с улицы в грязных сапогах, мама говорила: – Шлимазл, сними обувь и быстренько помой её в ванной. И я понимал, что шлимазл – это что­то вроде дурачок, недотепа, и сильно меня ругать не будут. «Вейз мир!» – «Не может быть!», или «О, Б­же мой!», буквально «Моя боль!». Так часто восклицала моя бабушка, читая газету «Правда». «Азохн вей!» – «Как больно!». А я это толковал, как и многое другое, по­своему: мол, так плохо, что просто «ох» и «вей»…. А выражение «А глик от им гетрофен», что дословно значит «Счастье ему привалило!», в действительности подразумевает такую беду, что не дай Б­г вам! «Лехаим» – это понятно даже несведущему человеку, который хотя бы раз наблюдал застолье евреев. Русские аналоги «лехаим» – «вздрогнем», «чтобы не последняя», «быть добру», «за хорошую жизнь». По

следний вариант очень близок к настоящему переводу. За жизнь! Или ваше здоровье! В религиозных семьях говорят «лехаим­лехаим». Второй раз за отсутствующих по каким­либо причинам. «А′йидишер коп» – «еврейская голова». Не в смысле кучерявый, а в смысле человек, у которого с этой головой всё в порядке. «Инаф» – «достаточно». Использовали только мамины родственники, выходцы из Белорусского города Гомеля. Слово из английского с аналогичным переводом. Все остальные использовали слово из немецкого языка «генуг». «Нахес» – счастье. Любимое слово на свадьбах и других празднествах, при этом обязательно добавить: «До 120»! «Зай гезунт (гезинт)» – «будь здоров», иногда используют вместо «до свидания». «Шикер» имеет один смысл – «пьяный», а «шикер ви аа гой» – так «очень пьяный». (Так однажды сказала мама, когда папа пришёл пьяный, после того как муж спасенной папой женщины ничего лучшего не придумал, как напоить непьющего человека водкой. Папина коллега случайно схватилась за оголенный провод под напряжением, и, пока остальные рабочие побежали к рубильнику, папа схватил доску и со всей дури ударил её по спине. От сильного удара женщина отлетела в сторону.) «Цорес» («цурес») – «несчастье», хоть с «о», хоть с «у». Впервые это слово я услышал, когда умер мой дедушка, папин папа.

«Шикса» – всегда женщина нееврейской национальности. Слово с оскорбительным значением. В детстве мама не разрешала моей младшей сестре Нине ходить в гости к её подружке. На вопрос почему мама ничего не отвечала. За неё это делал папа: – Потому, что она шикса! Поначалу мы думали, что шикса – это женщина, которая любит выпивать, коей и являлась мама подружки. По странному стечению обстоятельств, фамилия этой женщины была Шиксанова. «Мишиге» («мишуге») – они же «мишигенер» и «мишугенер» – всегда сумасшедшие, иногда в ласкательном смысле. Именно так называли нас родители, когда наши игры с сёстрами превышали всевозможные децибелы. «Цудрейтер» – ненормальный. «Парносэ» – доход, прибыль, мечта каждого уважающего себя еврея. – Надо такую профессию иметь, чтобы у тебя всегда был свой парносэ, пусть небольшой, главное, чтобы он был, – объяснил мне значение этого слова папа. «Аид», «идн» – еврей, так говорила бабушка о человеке, если окончание его фамилии было на ­ер, ­ман, ­он, ­ац, ­ин, ­инд. Особые воспоминания у меня связаны с выражением «агицин паровоз». Впервые эти слова я услышал в раннем детстве, когда папа спросил маму: – Мы думаем покупать телевизор? У всех соседей уже есть, кроме нас? На что мама ответила:

– Агицин паровоз! Купим через пару месяцев. Kакая связь между телевизором и паровозом, не укладывалось в моей голове. Я спросил папу, что такое «агицин паровоз»? – Это означает, – ответил папа, – что жили без телевизора и ещё пару месяцев проживём. «Ничего страшного» – вот что означает «агицин паровоз». В следующий раз, когда мы с мальчишками будем прыгать через костер, надо сказать «агицин паровоз». Так я и жил некоторое время, будучи уверен, что эти два слова означают «ничего страшного», пока не услышал про агицин паровоз в русском тексте песни «Семь сорок». В 13 лет папа взял меня с собой на молитву, которая проводилась в подпольной квартире в Канавино, там я прошёл обряд бар­мицвы, впервые попробовал кошерное вино, после трапезы мужчины стали танцевать, подпевая себе:
«В семь сорок он приедет, В семь сорок он приедет. Всем нам известный Агицин паровоз. Везёт с собой вагоны…»
Позднее тётя Маня, папина сестра, так объяснила мне значение выражения «агицин паровоз»: – Знаешь, Шмэрл (она называла меня еврейским именем, которое дали мне родители на восьмой день появления на этот свет), много­много лет назад я прочитала про

то, что в языке идиш все очень приблизительно и часто малоузнаваемо. Например, «агицин паровоз» – прямо переводится как «жара в паровозе» и употребляется в случае, когда хотят сказать: «Подумаешь, что тут удивительного, где же быть жаре, как не в топке паровоза». Такой уж язык идиш, где, помимо грамматики, ещё надо знать, кто сказал, кому сказал, зачем сказал и, самое главное, – где. Эти её слова я запомнил на всю жизнь. Ну и, конечно же, огромную роль в идиш играет также интонация. Помните старый печальный анекдот? 37 год. Сокамерники интересуются у еврея, за что он сидит. «За интонацию», – отвечает бедолага. – «Ладно врать! У нас могут посадить за всё что угодно, но чтоб за интонацию?!» – «Да, правда, за неё! Я в клубе на концерте про город-сад Маяковского читал: я зна-а-а-ю? город будет? я зна-а-а-ю? саду цвесть? когда таки-и-и-е люди? в стране советской есть. » Много лет спустя, гуляя по еврейским интернет­форумам, я наткнулся на замечательную фразу об идиш. «Когда Марк Твен говорил: «Слухи о моей смерти сильно преувеличены», – он вполне мог говорить это об идиш. Идиш продолжают называть «мёртвым» языком уже в течение нескольких столетий, а, между тем, вам не придется долго искать говорящих на нём людей в любой части света, включая ЮАР и Токио. В Нью­Йорке, Лондоне, Париже, Буэнос­Айресе, Иерусалиме и бесчисленном множестве других деревень и посёлков вы услышите евреев, болтающих, тараторящих, фильтрующих базар, парящих друг другу репу, шутящих, обсуждающих не

мыслимые философские изыски, промывающих косточки, шлёпающих своих детей и, конечно, спорящих на своём родном языке». В годы моей молодости я и представить себе не мог, что для моих дочерей и внуков идиш станет основным языком общения с окружающим миром. Мог ли я предположить, что одна дочка Валерия станет Ривкой, другая Яна возьмёт себе имя Яэль, что по утрам, проводив старших внучек Рахель и Ханну в школу, мне придётся внуков Арона, Иосифа, Мордехая, захватив по пути внуков Хаима, Израиля, Меера и Эфраима, сопровождать в хедер и, сдав их на руки ребе, галопом мчаться домой, чтобы пообщаться с младшей внучкой Наоми. В своей жизни я совершил немало поступков, за которые мне порой становится стыдно. Но есть один, которым я откровенно горжусь. Это то, что привёл своих дочек во вновь открытую Нижегородскую синагогу, а затем в воскресную еврейскую школу. В еврейской школе в то время идиш не преподавали – изучали иврит, будучи уверенными, что этот не менее прекрасный, чем идиш, язык понадобится нам на земле обетованной. Знай я тогда, к чему приведёт сей поступок, вообще лопнул бы от гордости. После переезда в Германию дочки наши под руководством певицы Одесского еврейского музыкального театра, замечательного музыкального педагога Рокеллы Верениной, стали участницами вокального трио «Тоника». Первые выступления трио давало в кирхах и в близлежащих от нашего города еврейских общинах. Песни, в основном, исполнялись на идиш, но иногда, по просьбе зрителей, выходцев избывшего СССР, – и на русском, и

украинских языках. Все музыкальные композиции были аранжированы Элей Верениной и ее мужем, прекрасным аккомпаниатором этого певческого коллектива, Юрием Ваншенкером. Это были годы, когда строилась новая синагога в Вуппертале, и все концерты трио «Тоника» шли под призывом жертвовать средства на её строительство. Вершиной творчества этого ансамбля стало выступление в Бундестаге: в течение сорока минут в немецком парламенте лилась чарующая еврейская музыка и звучали песни на языке идиш. Прошли годы. Дочки вышли замуж, нарожали нам с женой десять очаровательных внучат, переехали жить в Бельгию, в еврейский квартал Антверпена, и продолжают петь, даря радость слушателям. После одного из концертов дуэта «Сестры Риц из Антверпена» растроганные слушательницы горячо благодарили нас с женой за наших дочек. Конечно, в большей мере благодарность эта относилась к моей супруге Лизе, выпускнице горьковской консерватории, которая привила нашим девочкам сызмала любовь к музыке… Но я опять отвлёкся! Я ведь начал рассказывать о приезде еврейского театра. Продолжим.
Место встречи посетить нельзя.
О том, что еврейский театр будет у нас выступать, общественность узнала где­то за месяц. Сходились во мнении, что, несмотря на наличие других площадок, произойдёт это во Дворце культуры имени В.И. Ленина. Как сказала

моя мама, «тут и к гадалке не ходи». Колоссальное монументальное здание в авангардном стиле построено в 1927 году в честь 10­летия Победы Октябрьской революции. На площади 11 тысяч квадратных метров бурлила кипучая жизнь всевозможных творческих кружков, которые (надо отдать должное) с удовольствием и пользой для себя посещали дети и подростки; был народный театр, известная на всю страну студия баянистов и большая библиотека; зал дворца с неплохой акустикой вмещал тысячу зрителей. Возглавлял дворец Копылов Арон Моисеевич, один из немногих людей, которые, обладая внешностью русского человека, когда представлялись, сперва называли свое имя и отчество, а затем фамилию… О дворце у меня осталось много приятных воспоминаний, одно из которых, как это ни покажется странным, связано с моим ранним приобщением к иудаизму. Дело в том, что в ресторане «Лира», который размещался в левом углу огромного здания в уютном подвальном помещении, наша семья по воскресеньям праздновала … шабат! Разумеется, тайком. Родители заказывали себе бутылочку кагора, этот малоалкогольный напиток папа в шутку называл двоюродным братом кошерного вина. Заканчивали мы трапезу чоканьем родительских рюмок и наших стаканов с компотом, говоря негромко, чтобы не обращать на себя внимания, «лехаим». С религиозной точки зрения, нелепо отмечать священную субботу в воскресенье, но в стране была шестидневная рабочая неделя, и по­другому не получалось. Нам с сестрой папа это доступно объяснил, но при этом не скрывал недоволь

ства, что ему, выходцу из религиозной семьи, приходится нарушать вековые традиции предков. Кстати, когда весной 1967 года страна перешла на пятидневную рабочую неделю, сразу появился анекдот, что это по просьбе евреев правительство подарило им субботу… Нельзя сказать, чтобы раньше в Горький не приезжали еврейские коллективы. Раз в пять­шесть лет у нас бывали еврейские танцевальные ансамбли. А вот чтобы театр на идиш, – такое на моём веку случилось впервые. Наивно полагая, что мне легко удастся купить билеты на спектакль и концерт, обратился в билетную кассу дворца. Кассирша посмотрела на меня так, будто я просил продать мне билеты для полета в космос. Потом, смерив взглядом мою семитскую внешность, сказала: – Вы, конечно, сможете купить билеты, молодой человек, если лично знакомы с Ароном Моисеевичем. И не спрашивайте меня, где его найти… Увы, с Ароном Моисеевичем лично я знаком не был, как, впрочем, и мои родственники. Узнав о моем фиаско, в доме запаниковали. Тёща стала обзванивать родственников и знакомых. – Ну и что, что не знаем идиш?! Такое событие – раз в сто лет. И пропустить. – чуть не плакала она. После тёщи за телефон уселся я. Позвонил тёте Мане. – Где ты раньше был, почему только сейчас обратился, ну и что, что афиш не было, их и сейчас нет, и, возможно, совсем не будет, разве что за день до спектакля повесят, да и то у главного входа. Ладно, позвони денька через три, может, что-­то придумаю.

Правильно на заводе работяги говорили, что у нас век не развитого, а блатного социализма… Только благодаря титаническим усилиям и некоторым связям моего свояка Жени Хурина нам с женой и тещей, а также самому Жене с женой достались билеты на спектакль­концерт «Давайте все вместе». Моим родителям, маме Евгения и его дедушке Израилю Марковичу были презентованы билеты на спектакль «Чёрная уздечка для белой кобылицы». Израиль Маркович не только прекрасно владел устным и письменным идиш, но и ещё очень любил этот прекрасный язык и сызмала привил эту любовь внуку Жене. Так что персональным переводчиком наша группа родственников была обеспечена. Через много лет знаток идиш и обладатель красивого баритона Евгений Хурин станет ведущим солистом еврейского хора вуппертальской культовой общины Германии. Но это уже, как говорится, другая история…
Все в сборе. Пора начинать.
За два дня до концерта в доме началась суматоха. Тёща, устав слушать причитания своей дочери «мне нечего надеть, мне нечего надеть», сказала: – Ты теперь дама замужняя, все вопросы – к мужу. – Да у тебя шкаф ломится от одежды, – заметил муж, то есть я. – Надень платье, в котором ты была на второй день свадьбы, оно мне очень нравится.

– В таких платьях уже половина города ходит, – возразила супруга, но именно его и выбрала, очевидно, тоже вспомнив вслед за мной что­то приятное, с ним связанное. – Так, а ты в чем пойдёшь? – переключилась на меня супруга. – Я теперь человек женатый, и все вопросы о моем гардеробе, обуви, а также питании и деньгах на карманные расходы – к жене, то бишь, к тебе, – подражая тёще, ответил я. Мы приехали к дворцу за час до начала. Подходя, обратили внимание на таблички на лобовых стеклах автобусов, из которых было ясно, откуда они прибыли. Если города Арзамас, Павлово, Бор и Дзержинск не вызвали у нас никакого удивления, то автобус из сельской местности нас несколько озадачил. – Вот эти зрители громче всех будут выражать свой восторг, – улыбаясь, сказал мой приятель Лёва Тыльнер и кивнул в сторону автобуса из небольшого населённого пункта Сухобезводное. Мои женщины шутку не поняли. Смеясь, я объяснил им, что в Сухобезводном находятся лагеря заключённых. Проходящая мимо компания пьяных парней, увидев нашу явно семитскую компанию, притормозила. Кто­то из них громко, чтобы на него обратили внимание, предложил: – Надо бы еще автобусов подогнать, и после концерта – всех жидов прямиком в Израиль! Несколько наших мужчин, Лева и я со сжатыми кулаками и мрачными лицами двинулись в их сторону. Компания хамов быстро ретировалась.

– Гои, что с них взять, – пытаясь загладить неприятный инцидент, сказала Левина мама Ревекка Хаскелевна. Возле главного входа, на колоннах по обе стороны от двери, висели афиши, как и предвидела тётя Маня. В гардеробной нельзя было и шагу ступить, чтобы с кем­то не поздороваться, не обняться и не воскликнуть: «Кого я вижу!» Стоял приятный гул, характерный только для храмов Мельпомены. Женщины и молодые девушки блистали не только своими нарядами, но и блеском драгоценностей, гармонично расположенных на голове, в ушах и в вырезах их декольтированных платьев. Блеск драгоценностей затмевал свет огромной, высоко подвешенной хрустальной люстры. Несколько женщин сгрудились вокруг известной в еврейских кругах нашего города свахи Аси Мироновны Линник, которую все, даже её сверстники, называли не иначе как тётя Ася. Многие еврейские семьи обязаны своим супружеским долголетием стараниям и хлопотам мадам Линник, как, в отличие от других, называл ее мой папа. Моя старшая сестра уже более сорока лет счастлива в браке со своим мужем, которого ей сосватала известная сваха. Когда на нашу свадьбу съехалось много родственников жены из других городов страны, их размещением занималась незабвенная тётя Ася. – Что же вы меня не познакомили с моей супругой? – спросил я сваху. – Да, это мой прокол, но кто же предполагал, что музыкантше понравится инженер? На будущее надо учесть и такие варианты. Обещаю вам, что для ваших будущих детей такой ошибки не повторится, – с улыбкой ответила тётя Ася.

Проходившая мимо нас моложавая пара перекинулась парой слов с тещей. – Кто это? – поинтересовался я. – Известный адвокат Зильберкант с супругой Дианой. Каждому уважающему себя еврею в друзьях желательно иметь адвоката, врача, директора продовольственного магазина, – наставляла нас тёща. – Неплохо бы ещё и… А, впрочем, вам пока рано об этом знать… В перерыве я спросил у Лёвы: – Ты себя уважаешь? – Разумеется! – И я себя уважаю, значит, мы с тобой уважающие себя евреи. Как ты думаешь, какого друга имела в виду тёща, когда говорила, что нам рано пока о нём знать? – Я думаю, она говорила о раввине. – И где ты в наших краях раввина видел? Я – так ни разу… – Тогда остаётся один вариант – директор еврейского кладбища, – ответил Лева, и мы оба рассмеялись. Через много лет я рассказал теще о том разговоре. – Как-­то мрачно вы обо мне подумали! Я имела в виду сотрудника ОВИРа…
В едином порыве!
Минут через десять после третьего звонка, когда в зале установилась относительная тишина, прерываемая скрипом кресел опоздавших зрителей, поднялся занавес.

На пустой сцене, лишённой каких­либо декораций, в полумраке горела одинокая лампочка. Из глубины сцены на середину вышел актер и запел песню «Ломир але инейнем». Из разных уголков сцены и прямо из зрительного зала к нему потянулись певцы, одетые как жители еврейских местечек 19­го века. По ходу действия сцену залил яркий, переходящий в иллюминацию свет, открывший взору декорации, выполненные по эскизам Ильи Глазунова. Этот своеобразный гимн советских евреев закончился бурными аплодисментами. С тех пор слово «праздник» у меня ассоциируется с финалом этой песни… Между тем, на сцене снова воцарился полумрак. Чуть слышно, как бы издалека послышался гул приближающего паровоза с повторяющимися каждые несколько секунд тревожными гудками, которые невозможно спутать ни с какими другими звуками. Шум все нарастал, нарастал, заполняя пространство зрительного зала. Наконец на сцену ворвался огромных размеров бутафорский паровоз, издав характерный скрежет колес при остановке. Потрясённый зал замер. Нужно было видеть эти лица! Возможно, у тех, кто постарше, этот паровоз вызвал ассоциации с эшелонами, увозящими их на недавнюю проклятую войну. Возможно, кто­то вспомнил свой ужас от слухов о готовящихся после войны составах для высылки евреев в Сибирь. После концерта люди бурно обсуждали эту сцену, делились своими ассоциациями. Один из них – старый театрал, которому паровоз с его скрежетом напомнил грузовик, «случайно» раздавивший гениаль

ного Михоэлса… Второй – моя тёща: у неё почему­то в этот момент в сознании промелькнули детские воспоминания, как во время войны она вместе с мамой и младшим братом шла более тысячи километров, чтобы вернуться в родной город из еврейского местечка Василишки близ границы в западной Белоруссии; как чудом дважды избежала смерти, находясь под дулом пистолета немецкого солдата… Третий – мой сверстник, который при виде паровоза подумал: «Скоро поедем». Идея отъезда на историческую родину к тому времени уже будоражила наши молодые умы… …Из оркестровой ямы послышался звук кларнета, к которому через несколько секунд присоединились нежные звуки скрипок. В звучании мелодии зрители узнали известную песню «Семь сорок». А когда прозвучало «В семь сорок он приедет, в семь сорок он приедет, всем нам известный агицин паровоз», я, глядя на бутафорский паровоз, вдруг вспомнил слова тёти про то, как по­разному могут звучать одни и те же слова в зависимости от ситуации… Начиная с этой песни, зрители, знавшие идиш, начали тихонько подпевать. А «Хава нагила» стоила мне невероятных усилий, чтобы не пуститься в пляс. Закончился концерт вновь исполненной песней – гимном «Ломир алэ инейнем!» («Давайте все вместе!») На этот раз зал встал, и зрители присоединили свои голоса к певцам, многие женщины и пожилые мужчины пели со слезами в глазах. И неважно, знал ли ты текст полностью или только некоторые фразы, ты чувствовал единение с

народом. Это было неповторимо! Только тогда я понял, что такое самосознание нации, и испытал гордость за еврейский народ, за наш родной идиш. Прошло около 40 лет после того знаменательного спектакля­концерта, но в моей памяти навсегда осталось театрализованное исполнение таких песен, как «Бай мир бист ду шейн» («Для меня ты самая красивая»), «Ицик женился», «Тум­балалайка», «Их хоб дих цуфил либ» («Я так тебя люблю»), «Грине кузина» («Зелёная кузина»), «Койфен папиросн» «Купите папиросы», «Ву нэмт мэн а биселэ мазл?», («Где взять немного счастья?»), «А идишэ мамэ» («Еврейская мама»). При исполнении последней песни, не важно, кто поёт, супруга всегда роняет слезу, да и у меня, если честно, сердце щемит… Встречаясь с родственниками и друзьями на различных праздниках, мы потом частенько вспоминали этот потрясающий спектакль. Как­то Михаил Ройзен после концерта, который давал ансамбль «Трио Тоника» в нашей родной Вуппертальской общине, подошёл ко мне и взволнованно спросил: – А ты помнишь? Ты помнишь? Вот эту песню пели тогда на концерте! Лев Тыльнер, его мама и ещё несколько нижегородских семейств, побывавших на том концерте в далеком 1980 году, живут в нашем городе, а Диана Зильберкант – недалеко от нас в Бохуме. Однажды у меня была возможность спросить у них, что им тогда особенно запомнилось? Все наперебой отвечали: сцена с паровозом, особая

атмосфера, царившая на протяжении всего спектакля, его финал и, конечно же, незабываемый Яков Явно! Будущая знаменитость мировой сцены Яков Явно, действительно, был бенефициантом того концерта. Вот что я прочитал о нем много позже в Электронной еврейской энциклопедии: «Родился в 1947 году в Минске в еврейской семье. Окончил Музыкальную Академию им. Гнесиных (факультет актеров музыкального театра, его педагогом был солист Большого театра Соломон Хромченко). Работал солистом Камерного еврейского музыкального театра в Москве. Эмигрировал в США. На сегодняшний день проживает в Нью­Йорке. Учился в Еврейской семинарии Колумбийского университета на курсе обучения искусству хазан­нута (Еврейское синагогальное пение). Выступал в концертных программах с одной из сестер Бэрри – Клэр, певицей Брендой Джойс, Джоэлом Греем, Кристофером Ри, Раулем Джулия, Людмилой Гурченко, Ларисой Долиной и др. Большое влияние на творчество Якова Явно оказал известный режиссер Сергей Иосифович Параджанов».
P.S.
В 2001 году под патронатом фонда Народного артиста СССР Юрия Башмета увидел свет масштабный музыкальный проект «Песни еврейского местечка» (солист и художественный руководитель Ефим Александров). Это стало грандиозным событием в области еврейской

культуры. Но, невольно сравнивая спектакль­концерт коллектива КЕМТ с проектом Александрова, я, не зная почему, отдавал предпочтение театру. Супруга­музыковед Лиза популярно объяснила мне, в чём тут дело: – Музыкальное сопровождение на концерте было клейзмерским, в отличие от симфонического у Александрова. Звучание клейзмерского оркестрика создавало эффект присутствия в еврейском местечке прошлого века, подобном тому, где родился твой папа, и навряд ли жители местечка слышали когда­нибудь свои песни в сопровождении симфонического оркестра. Вспомни, в какой эйфории ты тогда пребывал! Порой казалось, что это ты сам стоишь на сцене. А кроме того, ты впервые в жизни слушал спектакль­концерт на языке идиш, а это как первая любовь. Это же надо, как я удачно женился.
P.P.S.
Камерный еврейский музыкальный театр, к большому сожалению, прекратил свое существование в 1996 году. Газета «Биробиджанер Штерн» («Биробиджанская звезда») опубликовала серию материалов, посвященных 80­летию Еврейской автономной области. Виктор Горелов написал статью «БирГОСЕТ и КЕМТ: схожие судьбы еврейских театров» – об истории еврейских театров в Москве и Биробиджане. В 90­е годы, замечает автор статьи, КЕМТ стал слишком обременительным для

бюджета ЕАО, фактически прекратились его гастрольные поездки, и было принято решение о ликвидации театра. Спасти театр пытались видные деятели российской культуры И. Кобзон, А. Джигарханян, Г. Волчек, М. Плисецкая, Ю. Любимов и многие другие. Их обращение в правительство РФ не помогло. Что ж, по поводу того, что новой России оказался не нужен Еврейский театр, впору воскликнуть то самое: «агицин паровоз!» – в его первоначальном значении…

«Аккордеон на стуле» Повесть посвящена отцу автора Рицу М.Н. и его старшей сестре Лосиной (Риц) М.Н.

Источник