В чем заключается различие между medieval studies и medievalism studies

Learning Outcomes

Medieval and Medievalism Studies

Medieval studies is a broad category of study that examines cultural materials from the era c. 500-1500 AD. These materials include myths, philosophy, history, heroic stories, theology, combat, fine arts, language, military history, manuscripts, literature, politics, music, economics, calligraphy, urban studies, architecture, language history, images, philosophy of science, cultural studies, gender studies, and many other areas and disciplines. Study of the medieval era frequently requires an inherent interdisciplinary approach as well as a variety of intellectual approaches. Medieval studies in modern universities also include courses in medievalism, that is, the study of the representations of medieval cultures in modern or contemporary cultures.

Interdisciplinary Medieval and Medievalism Studies

An interdisciplinary medieval studies program offers a concentration in medieval and medievalism courses by drawing together a number of disciplines and areas which are related to the culture of the Middle Ages but which are isolated in various departments and faculties in the university. Students have the opportunity to explore the rich and complex civilization of the Middle Ages in terms of the medieval past but also as a legacy of our modern culture. Such a program offers students an introduction to a multidisciplinary perspective crucial to today’s teaching and research and the chance to experience the value of an interdisciplinary approach to the humanities.

By crossing traditional disciplinary boundaries and intensively studying a variety of cultural materials from the Middle Ages, students can improve their cultural literacy, cultivate their sense of internationalization, learn to use an unbounded array of theories and methodologies, and communicate with skill. Ideally, the Medieval and Medievalism Studies program teaches students what it means to specialize in a period: the endless possibilities, the often permeable boundaries, the core issues, the important debates, and the most productive and useful research. More specifically, the progressive development of a Medieval and Medievalism Studies program at Laurier has important implications for civic engagement, personal decision-making, behaviour-adjustments, rethinking of attitudes, quality of life, and interpersonal relationships in Canada. Medieval peoples are often characterized as «barbaric» and «primitive,» while their cultural materials have been frequently ignored and slighted by later societies. Research into these materials enhances in a fundamental way our understanding of prejudice and discrimination against societies perceived as distant from present-day ones, and promotes ideas of justice, tolerance, understanding, respect, and other multi-cultural concerns and initiatives that Laurier is known for internationally.

Internationalism

Study of any cultural material of the Middle Ages almost invariably leads to an appreciation of the amazingly creative, original, and vigorous communities of interpretation that flourished in diverse parts of the world during this period. Indeed, topics such as representations of race, gender, trade, colonialism, political theories, and inter-cultural artistic and musical currents all seen through the lens of internationalization are burgeoning fields within the discipline.

What Students Learn in Laurier’s Medieval and Medievalism Studies Program

Our general attitude to the learning process in Medieval and Medievalism Studies is that it should be generous and reciprocal: classes offer opportunities for students to contribute not only to their own intellectual development, but also to that of fellow students and faculty. Classes try to provide safe environments where students and faculty are prepared to cross disciplinary boundaries, to work together as a team, and to engage in open-minded discussions; where questions are encouraged so that students are able not only to deepen their knowledge but also to develop their intellectual maturity, their intellectual competence, their professional competence, and their abilities to recognize opportunities and unrealized potential. Ideally, students will also gain a sense of purpose, self-knowledge, and confidence: qualities that are essential to good leadership. Teachers in particular need the kinds of time-management, team-building, motivational, inventive, and intervention skills that define strong leadership, and many of our graduates choose teaching as their profession.

Specific Learning Outcomes for Laurier’s Medieval and Medievalism Studies Program

Depth and Breadth of Knowledge

In Year 1 of our program, students are introduced to various bodies of knowledge. If they have decided to include languages in their program, they are introduced to these languages and to the requisite literatures.

All students are expected to:

Limits of Knowledge

Our students are also expected to be able to recognize the limitations of their knowledge. Students should come to an understanding that:

By second year, students are being introduced to the more specific methodologies typical to the field of Medieval and Medievalism Studies, while the depth and breadth of knowledge acquired in first year is reinforced. Students who have chosen to study languages continue to engage in language acquisition through reading, speaking, and writing.

Knowledge of Methodologies

Students should be able to:

By fourth year, the mastery of certain skills should be evident. For instance, our program, like most social sciences and humanities programs, would expect students to have mastered the ability to read, plan, organize, strategize, write, edit, and document research papers and similar assignments.

Communication Skills

Students would also be expected to demonstrate their communication skills by being able to:

In the later years of their education and after graduating, students should be able to apply what they have learned to appropriate situations. These skills are particularly important in demonstrating leadership and in other factors contributing to employment and life-long learning.

Application of Knowledge

Students should be able to:

Kristine Dyck (Senior Administrative Assistant)

Источник

Научно-
образовательный
портал IQ

Средние века вокруг нас

Античность, Средневековье, Ренессанс — эти понятия известны каждому. Ассоциации, связанные с ними, есть даже у человека, имеющего весьма приблизительное представление о мировой истории. Они не только являются важным элементом языка и искусства, но и влияют на наши представления о мире, религии, обществе. Есть ли что-то общее у всех этих многочисленных и зачастую несхожих образов? Почему и как они используются в популярной культуре, в политической публицистике и повседневной речи? Как они соотносятся с изучением прошлого, например, эпохи Средневековья, профессиональными исследователями-медиевистами?

В английском языке слово medievalism означает и присутствие Средних веков в современности, и исследования этого периода (то, что в русскоязычной традиции называется медиевистикой). Объектом medievalism studies оказываются любые образы и реконструкции Средневековья — вне зависимости от их «научности».

«Средневековое» как эпитет

Исторические реалии, даже сами названия периодов могут стать источником понятных эпитетов или метафор. Когда в публицистическом тексте недавно принятый закон назван средневековым, читателям не нужны ни сноски, ни пояснения. При использовании подобных «исторических» эпитетов не требуется отсылка к конкретному месту и времени. Ассоциации со «Средневековьем» формируются в том числе на основе вымышленных миров «Властелина колец», «Песни Льда и Пламени»/«Игры престолов» или «Трудно быть богом». При этом знание исторических источников вдохновения Дж.Р.Р.Толкиена, А. и Б.Стругацких или Дж.Мартина не является обязательным для восприятия этих произведений.

С другой стороны, образы, отсылающие к периоду Средневековья, не всегда воспринимаются как средневековые. Яркий пример — представления о Древней Руси в советской и постсоветской культуре. В массовом сознании Ледовое побоище ассоциируется с фильмом С.М. Эйзенштейна «Александр Невский» (1938). Средневековью и связанной с ним системе образов скорее принадлежат немецкие рыцари, но едва ли — князь и его сподвижники. Популярные представления о «древнерусском» значительно отличаются от ассоциаций со «Средневековьем». Они становятся элементами самых разных художественных произведений: от песни Бориса Гребенщикова «Древнерусская тоска» до серии мультфильмов студии «Мельница» «Три богатыря».

Эволюция средневекового

Само понятие «средневековое» должно обозначать нечто промежуточное и уже прошедшее, но отличающееся от более давней — классической — эпохи. Итальянскиe гуманисты XIV–XV веков, впервые употребившие подобное название, промежуточными считали века испорченного латинского языка — между золотой и серебряной латынью Античности и возрождением классической учёности во времена Франческо Петрарки и Джованни Боккаччо.

Иной образ Средневековья сформировала Реформация. «Средневековыми» оказывались предрассудки, насаждавшиеся папами и монахами, а светлым прошлым — времена апостольской церкви. Именно в таком контексте понятие «Middle age» впервые зафиксировано в 1570 году в английском языке.

Просветителям XVIII века Средние века казались уже не только временем религиозного мракобесия, но и истоком неразумных, вредных устоев и порядков, которые были впоследствии уничтожены Французской революцией. В качестве примера можно привести упоминание «права первой ночи» в «Женитьбе Фигаро» Бомарше.

Несмотря на господство отталкивающих образов, Средние века привлекали внимание интеллектуалов Нового времени. Так, французские и английские юристы XVI–XVII веков искали в этой эпохе истоки современной правовой системы, королевской власти, парламентских институтов; эрудиты и антикварии собирали и изучали средневековье рукописи. Но это не сравнится с широкой популярностью романтического, «рыцарского» Средневековья конца XVIII — начала XIX веков. Этот образ во многом был ответом на крах Старого порядка во времена Французской революции. С этим образом сочеталась другая сторона романтизма — поиск национальной народной культуры, истоки которой лежали в Средневековье. Воплощением этих двух аспектов могут служить сюжетные линии Айвенго и Локсли — Робина Гуда в романе Вальтера Скотта.

Романтический медиевализм многолик и разнообразен. Достаточно сравнить Средневековье картин венских художников-назарейцев и опер Рихарда Вагнера. В середине XIX века неоготика становится официальным архитектурным стилем Британской империи, стрельчатые своды появляются и в Индии, и в Австралии. В отечественной литературе, искусстве, музыке, исторической науке этого времени также получил распространение романтический взгляд на Средние века. Можно вспомнить «Сцены из рыцарских времен» и «Скупого рыцаря» А.С. Пушкина. Заметны параллели между западным романтическим медиевализмом и отсылками к русскому Средневековью, например, между культурной и политической ролью появившегося в середине XIX века псевдорусского стиля и британской неоготики.

В XIX веке научные исследования Средних веков — часть публичного дискурса. Можно вспомнить переполненные залы на лекциях историков-медиевистов, таких как Жюль Мишле во Франции. Показательно, что в России подобный ажиотаж вызывали выступления, посвящённые не только отечественной истории, но и западному Средневековью. Пожалуй, ярчайшим примером служит слава историка Тимофея Грановского. Однако к концу XIX века академическая медиевистика уже не привлекала столь широкого внимания общества: образы прошлого, воссоздаваемые наукой и конструируемые в культуре, все больше отдалялись друг от друга.

История medievalism studies

Начиная с 1970-х годов исследования медиевализма выделяются в особое направлением в США, Великобритании и Австралии. В 1979 году в США начал выходить журнал Studies in Medievalism.

В Германии и Австрии схожее направление исследований (обычно обозначаемое как «Рецепция Средних веков» (Mittelalter-Rezeption)) также получило распространение с конца 1970-х. Влияние политических или иных представлений на медиевистические исследования, в частности, роль национальных и шовинистских идеологий в классических трудах XIX – первой половины XX веков, стало одной из ключевых тем medievalism studies.

В наше время это исследовательское направление развилось в особую дисциплину, наиболее влиятельную в Великобритании, США, Канаде и Австралии. Там регулярно проводятся конференции, выходят книжные серии и специализированные журналы. Изучаются и ставшие классическими темы (например, литература викторианской Англии), и новые области применения образов Средневековья: компьютерные игры, культуры соучастия.

Исследователи активно обсуждают, к каким предметным областям относятся medievalism studiues — истории, истории искусства, истории литературы, cultural studies, как они сочетают разные подходы? Можно ли говорить о чем-то общем между исследованиями средневековых образов в академической живописи XIX века и в практиках современных сообществ реконструкторов?

Всё большее внимание рецепции образов Средневековья уделяется и в отечественной науке. Так, в 2012 году в Высшей школе экономики прошла конференция «Шестое Средневековье, или Зачем нам сегодня Средние века?». В 2016 году состоялся совместный вечер проекта «Arzamas» и Российской государственной библиотеки «Возвращение Средневековья».

Исследовательское поле и подходы medievalism studies изначально было близким к полю публичной истории. Однако в последнее время эти связи становятся всё активнее. Например, создатели портала The Public medievalist подчеркивают, что для них важно изучение образов Средневековья в контексте социологии, memory studies и исследований популярной культуры.

Что значит быть «средневековым»?

Образы Средневековья по-разному используются в современной культуре. Хотя бы бегло описать это изобилие едва ли возможно. Современный американский исследователь Д. Мэтьюс выделят два основных взгляда на Средневековья: романтический и гротескный (или готический). Первый воплотился в романах В. Скотта и в голливудской «Истории рыцаря» (реж. Бр. Хелгеланд, 2003). Второй — в уже упоминавшейся «Игре престолов». Но подобное простое деление, конечно, не исчерпывает всего разнообразия медиевализма. В эссе «Мечты о Средневековье» (1987), нарочито смешивая различные принципы классификации, Умберто Эко перечисляет десяток причин, по которым писатели, художники, композиторы, режиссеры и учёные обращаются к той далёкой эпохе.

Согласно Эко, Средневековье может быть:

всего лишь предлогом, простой декорацией для развития сюжета — авторов мало интересует сама эпоха. Так обычно его воспринимали авторы либретто итальянских опер, например, «Пирата» В. Беллини.

темой для иронического обращения, что можно видеть в поэме Л. Ариосто «Неистовый Роланд» и «Доне Кихоте» М. де Сервантеса.

эпохой варварства, как героического, словно в операх Р. Вагнера, так и пугающего. Большую популярность такой образ приобрел в кино и на телевидении: можно вспомнить и несколько экранизаций «Конана-варвара», и недавних «Викингов».

«мечтанием» эпохи Романтизма, наполненной туманными замками и готическими соборами. Яркий пример представляет тонкая стилизация этой системы образов в фильме Р. Брессона «Ланселот Озёрный».

важным (хотя, как правило, скрытым) элементом современной философии, причем не только неотомизма, но и структурализма, и психоанализа.

основой национальной идентичности. Примером могут быть как исторические труды, так и художественные произведения всех европейских культур.

возрождённым с помощью историко-филологической реконструкции — традиции, идущей от французского эрудита XVII века, отца палеографии Ж. Мабильона к французской исторической школы «Анналов», пожалуй, самого влиятельного центра медиевистики XX века.

источником образов для декадентского искусства. К этой группе Эко относит и прерафаэлитов, и Ж.К. Гюисманса, автора романа «Наоборот».

источником вдохновения для основателей и последователей многочисленных мистических и эзотерических течений, эпохой алхимии, астрологии, тамплиеров и Святого Грааля. Эко уже после написания эссе анализировал подобные представления в статье, посвящённой «Коду Да Винчи» Д. Брауна (2003), и безжалостно пародировал их в своем последнем романе «Пражское кладбище» (2013).

К этому списку Эко добавляет сходство конца XX века и Средневековья в отношении ожидания скорого Миллениума и конца света.

Список Эко, напоминающий борхесовскую классификацию животных в китайской энциклопедии, не претендует на полноту и точность. К нему легко добавить множество иных «мечтаний» о Средних веках. Так, Эко не приводит восходящее еще к эпохе Реформации тёмное «католическое Средневековье», одержимое поиском грешников и еретиков. Этот образ нашел множество воплощений в популярной культуре, например, в клипе на сингл Sin дуэта Pet Shop Boys.

Отечественный опыт также легко может помочь дополнить список. Западное Средневековье в советской массовой культуре выступало как эпоха народных восстаний против угнетателей (например, в фильме «Легенда о Тиле» реж. А. Алова и В. Наумова, советской экранизации романа Ш. де Костера). Иногда сюжет был слегка иной, и Средние века представали как время, когда немногие светочи прогресса борются против всеобщего невежества. В качестве примера можно привести параллельную основному детективному повествованию сюжетную линию, посвящённую Парацельсу в телевизионном сериале «Вход в лабиринт» (1989), и уже упомянутую повесть «Трудно быть богом».

И, конечно, стоит добавить разнообразные отсылки к Средневековью в социальных и политических теориях, например, неофеодализме. Сам Эко развивал концепцию Нового Средневековья в эссе «Средние века уже начались».

Медиевализм в России?

Британские, американские, австралийские и немецкие medievalism studies ориентированы на образы именно западноевропейского Средневековья, хотя подчас и рассматривают их рецепцию в культуре других частей света (например, в японском аниме). Важным оказывается то, что представления о Средних веках становятся органичной частью языка культуры и политики.

В современной России положение medievalism studies оказывается двойственным. С одной стороны, западноевропейское Средневековье, без сомнений, входит в «культурный багаж» любого жителя нашей страны. Там будут образы замков и рыцарей. При этом их интерпретации гораздо ближе западноевропейским, нежели, к примеру, ближневосточным.

С другой стороны, можно заметить, что приведенные выше классификации и подходы во многом применимы и к понятию «древнерусского». Это связано и с прямым влиянием западной традиции, например, на романтическую национальную историографию и литературу, и со схожей ролью образов русского Средневековья в культуре и обществе XIX века. В связи с этим особенно любопытны случаи, когда на сюжеты древнерусской истории накладываются штампы, первоначально связанные с западным медиевализмом. Примером может послужить фильм «Викинг» (2016), где Владимир Красное Солнышко представлен скорее скандинавским конунгом, нежели киевским князем.

Источник

В чем заключается различие между medieval studies и medievalism studies

RETHINKING THE NEW MEDIEVALISM / Eds. R. Howard Bloch, A. Calhoun, J. Cerquiglini-Toulet, J. Küpper, J. Patterson. — Baltimore: Johns Hopkins University Press, 2014. — VIII, 280 p.

В названии сборника «Переосмысливая “новый медиевализм”» два слова нуждаются в пояснении — что такое медиевализм и чем «новый медиевализм» отличается от «старого»? В российских исследованиях термин «медиевализм» используется крайне редко, и даже в небольших дискуссиях о «новом медиевализме» на рубеже 1990—2000-х гг.[1] в основном обходились без этих американских терминов, заменяя их иными, более привычными. Таким образом, речь идет не просто о малоизвестных вещах, но о проблематике, которая оказалась трудно воспринимаемой российскими филологами и историками.

Так что же такое медиевализм? В самом широком смысле — образы Средневековья, научные и популярные, существующие в современности, а также институции, занимающиеся их производством или их использующие, включая литературу, кинематограф, компьютерные игры и даже, как показал ряд исследований, спорт, здравоохранение (образы болезней как «чумы ХХ в.»), рестораны быстрого питания и т.д.[2] Под воздействием все более часто используемого понятия «медиевализм» несколько иначе стало звучать существовавшее ранее слово «медиевалист», которое в английском языке означало то же, что «медиевист» в русском; теперь под ним понимается скорее тот, кто «занимается медиевализмом», то есть создает образы Средневековья, хотя по-прежнему имеются в виду главным образом медиевисты. В последние тридцать лет появилась довольно обширная литература, посвященная исследованию медиевализма (medievalism studies). При этом такие исследования отличаются от традиционного изучения образов Средневековья в искусстве и литературе[3] использованием подходов cultural studies в широком значении. В какой-то мере понятие «медиевализм» схоже с более известным понятием «ориентализм», которое также под-разумевает самые разные циркулирующие в культуре образы экзотического Восто-ка. В исследованиях медиевализма можно также увидеть сходство с проблематикой, которая в последние годы стала известна у нас под названием «публичной истории»[4]: снова речь идет о том, что историческое знание в современной культуре зависит не только от историков, есть гораздо больше сторон, участвующих в его производстве и влияющих на то, как воспринимается широкой публикой профессиональное знание. Насколько я могу судить, хронология возникновения исследований медиевализма примерно совпадает с началом серьезного изучения «публичной истории», это 1970-е, но особенно 1980-е гг. Тут имели значение и постмодернистская критика привилегированного положения строгого профессионального знания, и демократизация исторической профессии в рамках «новой культурной истории».

Медиевализм тем самым оказывается более широким понятием, чем медиевистика (medieval studies). Он может противопоставляться медиевистике как непрофессиональное знание профессиональному, но может, наоборот, охватывать собой и сферу академических исследований, и с этим как раз было связано су-щест-венное переосмысление в 1980-е гг. сути работы филологов и историков, занимающихся Средневековьем. Применение термина «медиевализм» представителями профессионального сообщества по отношению к самим себе означало пересмотр границ академического знания. Примером тут во многом была критика ориентализма, имевшая широкий публичный резонанс после появления в конце 1970-х известной книги Э. Саида[5], где он не просто перечислял расхожие стереотипы в отношении Востока, но и показывал, как вполне нормальные процедуры академического знания прямо способствуют производству и сохранению таких стереотипов; как изучение Востока каждый раз оказывается связано с его колонизацией, с осуществлением доминирования. Саид при этом активно пользовался теми подходами к критике новоевропейского знания, которые предложены в работах Хайдеггера, Фуко, Барта — авторов, к концу ХХ в. ставших весьма авторитетными для гуманитарных исследований в целом. Таким образом, осмысление медиевистики как медиевализма было способом адекватно ответить на актуальные для того времени теоретические вопросы. К тому же ряд сопоставлений напрашивался сам собой: как и Восток, Средневековье часто служило производству образов экзотического «другого» по отношению к европейской культуре; можно было говорить о том, что так же, как Восток подвергался колонизации в пространственном отношении, Средневековье было интеллектуально колонизировано во времени[6]. Так же как Саид отказывается противопоставлять научное и ненаучное знание, рассматривая научные и ненаучные тексты вперемешку, что раздражало многих его читателей, так и исследователи медиевализма указывали на то, что непрофессиональное и профессиональное знание (особенно речь шла об отцах-основателях профессиональной филологии и историографии середины XIX — начала ХХ в.) воспроизводит в итоге одни и те же национальные, расовые, гендерные и т.п. стереотипы и работы филологов и историков в итоге оказываются не менее фантастическими, чем сочинения писателей или полотна художников того времени, хотя они и содержат ссылки на источники. И дело не в недостатке научной строгости — целый ряд исследований был посвящен как раз тому, как именно идеалы строгости вели к сознательному искажению изучаемого материа-ла[7]. В том, что до сих пор используется в качестве критических изданий средневековых текстов, увидели романтические фантазии или специфические продукты издательской индустрии XIX в.[8]; и те и другие, однако, лежат в основе сложившегося в течение ХХ в. академического знания о Средневековье. Здесь нет возможности говорить об этой критике более подробно, но важно то, что разговоры о медиевализме вполне в духе Фуко или Барта сместили центр исследовательских вопросов со стремления к объективности на проблематику политики знания — тех отношений, которые поддерживает знание со своими объектами, социальных эффектов, которые может иметь знание о Средневековье в современности.

Тут уже можно заметить, чем самосознание «нового медиевализма» конца ХХ в., включавшего в себя медиевистику, может отличаться от самовосприятия «старого». Подробнее об этом пишут филолог Габриэль Спигел и историк Пол Фридман в статье «Медиевализм старый и новый», опубликованной в 1998 г. в качестве своего рода программного текста в «The American Historical Review»[9]. Эта статья была опубликована и по-русски в альманахе «Казус»[10], однако уже в названии перевода странное слово «медиевализм» оказалось заменено на привычную «медиевистику», отчего, конечно, смысл текста несколько изменился. В то же время такое смещение было в какой-то мере обоснованным, поскольку в статье речь идет преимущественно об историографии: под «старым медиевализмом» понимаются работы Ч.Г. Хаскинса и Дж. Страйера с характерной для них модернизацией Средневековья и верой в позитивистские подходы; под «новым медиевализмом» — исследования коллег вроде К.У. Байнум или П. Строма, использовавших подходы Фуко, Батлер, Деррида или Гирца. В центре внимания оказалось то, как новые теоретические подходы влияют на исследовательскую практику медиевистов.

Таким образом, можно говорить о «новом медиевализме» в узком и широком значении: в одном случае речь идет о происходивших в 1980—1990-е гг. под влиянием «постмодернизма» переменах в историографии, в другом — о более широких изменениях в циркулировании образов Средневековья в культуре постмодерна (или определявшейся в качестве таковой). Все эти контексты важны, чтобы понять, о чем идет речь в сборнике 2014 г., который, однако, отсылает к другому, еще более узкому значению понятия «новый медиевализм». В 1991 г. в издательстве Университета Джонса Хопкинса вышел сборник, так и озаглавленный — «Новый медиевализм»[11]. Из его авторов российскому читателю хорошо известны, пожалуй, только Г.У. Гумбрехт, хотя его «новомедиевалистские» работы не переведены[12], и Майкл Риффатер, обсуждением работ которого открывался отдел теории в самом первом номере «НЛО»[13]. Редакторами сборника были Стивен Николс, Марина Браунли и Кевин Браунли, среди авторов были также Р. Ховард Блок, Дэвид Халт, Юджин Вэнс и др. Во Введении, озаглавленном «Новый медие-вализм: традиция и прерывность в средневековой культуре», Николс писал о необходимости отказаться от взгляда на Средние века с позиции Нового времени, то есть культуры модерна, и по-новому легитимировать исследования Средневековья с позиций литературной антропологии. Таким образом, в этом сборнике довольно небольшая группа филологов (без участия историков и искусствоведов) пыталась поставить под вопрос определенные способы чтения средневековых текстов. Один из разделов сборника был озаглавлен «Новая филология», и точно так же назывался специальный номер главного американского медиевистского журнала «Спекулюм», выпущенный в 1990 г. под редакцией того же Николса, но при участии несколько иного круга авторов: кроме Р. Ховарда Блока это были упомянутая выше Г. Спигел, а также З. Венцель, Л. Паттерсон и С. Флейшман[14]. Спецномер стал результатом своеобразного эксперимента, предпринятого тогда редакцией с целью преодолеть консервативную замкнутость сообщества медиевистов и избавиться от образа медиевистики как наиболее теоретически отсталой области исследований. Было решено выпускать специальные номера с приглашенными редакторами, отказавшись применительно к этим номерам от обычной практики рецензирования. В итоге помимо номера, посвященного «новой филологии», появился еще номер по гендерным исследованиям, после чего эта практика была прекращена, так как публикуемые статьи вызвали большую волну критики со стороны других медиевистов. Наряду с критическими рассуждениями об историзме у Спигел и Паттерсон в выпуске по «новой филологии» особенно спорным оказался текст Николса «Филология в рукописной культуре»[15]: автор выступал против практики реконструкции «наилучшего» текста на основании нескольких рукописей, настаивал на вариативности того, что именуется средневековой литературой, невозможности изучать ее в отрыве от конкретных рукописей, материального воплощения текстов. Вариативность делала текст нестабильным, в том числе это касалось и написания слов на народных языках, что допускало различные прочтения, игру слов, слова могли по-разному располагаться на страницах, по-особому соотноситься с иллюстрациями, дополняться маргинальными пометками и т.д. Все это делало переписчиков и читате-лей соавторами произведения, не позволяя проводить различия между копиями и оригиналами. То есть Николс, с одной стороны, требовал от историков лите-ратуры гиперпрофессионализма — знания множества рукописей, а не только крити-ческих изданий, для чего нужно было вернуться в архивы и заново ввести в оборот тексты, ранее считавшиеся «плохими», «испорченными». С другой стороны, эти требования подрывали ряд ключевых профессиональных требований: во-первых, это предполагало преодоление дисциплинарных границ, сотрудничество, например, филологов и искусствоведов, что на практике оказывалось не таким простым делом; еще хуже было то, что критика Николса, вполне в пост-модернистском духе, указывала на невозможность каких-либо однозначных и окончательных прочтений текста как в Средние века, так и сегодня. Можно сказать, что в этом было дополнительное значение термина «новый медиевализм» — он означал иное присутствие Средневековья в современности, в некоторой мере возврат к средневековым практикам обращения с текстами после модернистской одержимости подлинным и аутентичным.

Сборник 2014 г. связан с переосмыслением «нового медиевализма» именно в этом очень узком смысле; по сути, речь идет больше о том, что осталось от проекта «новой филологии» почти четверть века спустя. Сборник открывается небольшой вводной статьей Блока, за которой следуют два текста, которые можно в какой-то мере назвать теоретическими: «Новые вызовы “новому медиевализ-му”» Николса и «Размышления над “новой филологией”» Спигел. Далее следуют конкрет-но-исследовательские статьи, которые представляют собой материалы конференции в честь Николса «Филология, история, теория» (2008), в которой участвовали в основном американские и германские исследователи, хотя есть текст и одного французского автора — Жаклин Серкилиньи-Туле. Надо сказать, что это нисколько не отражает географического распространения «нового медиевализма» в таком филологическом его понимании, так как в других публикациях[16] было весьма велико участие французских авторов (Д. Пуарьона, Б. Серкилиньи, М. Станеско и др.), а также некоторых датских и итальянских коллег.

В кратком Введении Блок обыгрывает описанное двойное значение понятия «медиевализм» — современность Средневековья и ее исследование. Так же как Средневековье с недоверием относилось ко всему новому, так и медиевистика в духе той эпохи, которой она занимается, сохраняет сегодня свои базовые профессиональные требования, несмотря на все изменения (с. 1). Блок, таким образом, начинает свои рассуждения с довольно консервативного высказывания, кото-рое можно соотнести с тем, что пишет в этом же сборнике Спигел: постмодернистские дебаты уже давно отшумели, прежде горячо обсуждавшиеся вопросы утратили свое значение, произошел возврат от изучения лингвистических и семиотических аспектов к индивидуальному и социальному конструированию значений, от понимания культуры как дискурса к пониманию ее как практики и перформанса, к мыслям и желаниям действующих лиц истории. Блок, однако, тут же добавляет, что Средневековье при всем своем сопротивлении инновациям было все же временем довольно быстрых изменений, когда было сделано много изобретений и открытий. Точно так же и филология оказывается наиболее радикальной именно тогда, когда занимается возобновлением традиции (в духе средневековых renovatio — «восстановлений империи», «возвращений к изначальной чистоте церкви», «возобновлений старых обычаев», как тогда обозначались нововведения), а не ее отбрасыванием, сохраняет «средневековый» баланс между стабильностью и постоянным переосмыслением всего окружающего. Что имеет в виду Блок? Он цитирует Николса, писавшего в 1990 г., что «новая филология» совершает двойной жест: она возвращается к средневековой культуре манускриптов, но одновременно именно такой возврат позволяет ей быть адекватной современным теоретическим вопросам, как они были сформулированы в работах Старобински, Деррида, де Мана и др. В этих высказываниях Блока проявляется целый ряд характерных аспектов самопонимания «нового медиевализма», который в 1990-е гг. видел свою задачу в том, чтобы, лучше прочерчивая границу между Средневековьем и Новым временем (Modernity), способствовать введению различий между Новым временем и нашей эпохой, которая приходит после (Post-modernity). В то же время, поскольку постмодернизм не мыслит себя как новую эпоху, иначе это было бы продолжением инновационной логики модернизма, «новые медиевалисты» всячески проблематизируют собственную новизну, делая ее неким не вполне внятным псевдосредневековым «возобновлением», балансированием между старым и новым. Однако именно эта невнятность (в каком-то смысле это невозможное понятие, новизна и медиевализм не стыкуются, понятие существует ценой постоянного конфликта между его составляющими) делает «новый медиевализм», по выражению Блока, «наиболее радикальным», — видимо, по сравнению с «нормальной» наукой, — поскольку он отказывается от нормальной исследовательской логики инноваций. Какие бы разговоры о конце эпохи модернизма ни велись, сохранение требования новизны в научных исследованиях делает науку структурно по-прежнему модернистским проектом, со всеми сопутствующими проблемами, о которых говорилось по крайней мере со времен «Диалектики Просвещения» Хоркхаймера и Адорно.

Вводные замечания Блока во многом учитывают высказанную еще в конце 1990-х гг. критику стремления некоторых исследователей вроде Фридмана и Спигел к строгому разграничению «старого» и «нового» медиевализма. Так, Кэтлин Биддик в книге «Шок медиевализма» (1998) писала, что современные филологи и историки, желая освободиться от расистского и националистического наследия «отцов-основателей» рубежа XIX—XX вв., на самом деле повторяют их жест укрепления границ, изгнания тех, кто представляется не соответствующим актуальным критериям профессионализма[17]. Биддик предположила даже, что ее коллеги именно потому и решились провозгласить «новый медиевализм», что чувствовали себя достаточно хорошо отгороженными от всякого рода непрофессионального знания; они потому и могли рассуждать о возможности пересмотра границ, что, по их мнению, реально никто их нарушить уже давно не может. Задачу своего исследования Биддик видела в том, чтобы показать, как медиевализм (со всеми его не очень привлекательными сторонами) все же продолжает обитать в рамках «чистого» «нового медиевализма». Впрочем, критика Биддик была не совсем справедлива. Уже во Введении к сборнику «Новый медиевализм» Николс писал, что задачей нового направления не будет введение каких-то новых методов исследования[18]. В этом плане «новый медиевализм» противопоставлялся «новому историзму» с его стратегиями инноваций, хотя как раз в это время ряд представителей самого «нового историзма» резко выступали против попыток методологизировать его[19]. Позднее С. Гринблатт и К. Галлахер настаивали даже на том, что у «нового историзма» вообще не было никакой позитивной программы; лакановским языком они говорили о сообществе, организованном вокруг пус-тоты, зияния, темного пятна[20]. Схожим образом и Николс в 1991 г. допускает использование самых разных подходов, старых и новых, но с тем, чтобы и те и другие были контекстуализированы в рамках до-, пост- или просто модернистских политик знания.

Статья Стивена Николса «Новые вызовы для “нового медиевализма”», следующая сразу за введением Блока, сравнительно умеренна в своих инициативах. Главным образом обсуждается то, что еще трудно было предвидеть 25 лет назад, — огромное влияние, которое будут оказывать на изучение прошлого информационные технологии[21]. Если раньше для работы со средневековыми рукописями нужно было много ездить по различным библиотекам, не всегда легко доступным, то теперь значительная часть рукописей оцифрована, заниматься сравнением вариантов текста и его визуальных репрезентаций стало гораздо легче. В качестве примера Николс приводит Цифровую библиотеку средневековых рукописей, созданную в Университете Джонса Хопкинса и содержащую около ста шестидесяти рукописей средневекового «Романа о Розе» (www.romandelarose.org). Благодаря такого рода ресурсам, говорит Николс, мы наконец-то можем уйти от филологии, мыслящей всякие тексты по образцу печатных; стало легче представить себе иные способы функционирования литературных произведений в прошлом. Другое дело, что помещение средневековых текстов в контекст современной цифровой культуры создает новые проблемы, которых не было раньше. Николс обращается к работам по философии фотографии Кендалла Уолтона, который проводил различие между видением и узнаванием (to see / to perceive). На фотографии я вижу моего дедушку, но в жизни (по мысли Кендалла) я не смотрю на него как на целостный, остающийся одним и тем же образ, я просто узнаю его по отдельным непостоянным чертам. По мнению Николса, аналогично должны быть осмыслены и тексты, содержащиеся в средневековых рукописях. В какой мере мы можем применительно к ним говорить о видении и узнавании? Что при этом составляет идентичность литературного произведения? В заключение Николс рассматривает все эти проблемы на примере одной поздней рукописи «Романа о Розе», особо акцентируя сложность отношений между фигурами первого и второго авторов романа, между этим коллективным авторством и дополнительным авторством переписчика, между авторитетом/властью переписчика и короля, которому была преподнесена эта рукопись.

Третий текст в этом сборнике — статья «Размышления о “новой филологии”» Габриэль Спигел — во многом носит автобиографический характер: в нем говорится об истории подготовки специального номера «Спекулюма» в 1990 г. и об особенностях позиций авторов в тот период. Размышляя одновременно о том, что осталось от лозунгов того времени, Спигел полагает, что многое стало уже само собой разумеющимся и потому не вызывает больше споров; одновременно произошло смещение исследовательской проблематики в сторону иных вопросов, нежели те, что ставились во времена дискуссий о постмодернизме. Примечательно, что Спигел здесь оперирует пространственными метафорами. История медиевистики, а во многом и гуманитарных наук в целом, видится ей не как модернистский временной процесс поступательного развития, а как нечто вроде броделевских многоуровневых темпоральностей, занимающих разные места. Как и в мирах-экономиках прошлого, в современных сферах знания постоянно происходят смещения, не всегда основанные на какой-либо преемственности. Это может вводить в заблуждение сторонних наблюдателей, которые начинают сокрушаться об отсутствии значимых новаций в последние годы, но, может быть, все дело в том, что изменения просто стали происходить в другом месте. По мнению Спигел, таким новым пространством в последние годы стала проблематика миграций, диаспор, транснациональных исследований, постколониальных теорий, которые не просто касаются частных сюжетов, но и предлагают иные перспективы рассмотрения общих вопросов (с. 49). Спигел, однако, оставляет открытым вопрос, как в эти новые конфигурации интеллектуального и политического пространства могут вписаться медиевистские исследования, то, что осталось актуальным от проблематики «нового медиевализма».

Прочие статьи в сборнике касаются частных исследовательских вопросов, при рассмотрении которых в той или иной степени удачно задействуется проб-лематика «новой филологии» образца 1990 г. Так, например, Герхард Регн из Мюнхенского университета пишет о двойной фигуре авторства в «Божественной комедии» Данте. С одной стороны, в этом произведении подчеркивается индивидуальность Данте: в отличие от других средневековых текстов мы имеем дело с «сильной» фигурой автора. С другой стороны, содержание поэмы трактуется как видéние автора, подлинный источник которого — не здесь, и это создает сложную, амбивалентную конструкцию подразумеваемого авторского «я», которое утверждается и стирается одновременно. Дэниэл Хеллер-Роазен из Принстона на примере истории пиратства/корсарства говорит о трудности и даже невозможнос-ти прочного разделения между оправданным и неоправданным грабежом в Ан-тичности, в Средние века и в Новое время, вплоть до первых попыток запретить пиратство на международном уровне в XIX в. Это выводит ее на общие проблемы законности и беззаконности суверенной власти, возможности различения частного и публичного пространств, закона и преступления. Чтобы разобраться в них, Хеллер-Роазен тщательно исследует семантику ряда понятий («пират», «бандит», «грабитель», «воин», «корсар» и др.), так что ее исследование, по мнению Блока, удачно сочетает в себе элементы «старого» медиевализма с его любовью к истории слов и актуальные теоретические проблемы, интерес к которым характерен для «нового медиевализма». Иоахим Кюппер из Свободного университета в Берлине оперирует моделями «языческого» и «христианского» эпоса, которые он возводит к «старомедиевалистским» трудам Ауэрбаха, чтобы предложить свою трактовку нескольких темных мест из «Песни о Нибелунгах», являющей собой, по его мнению, гибридное соединение двух моделей. Он также пытается придать своему исследованию актуальность, указывая на важность иудеохристианского понятия души для становления идеологии прав человека, поскольку «монотеизм — великий уравнитель». Привлекательность же «Песни о Нибелунгах» в современную эпоху связана как раз с тем, что она содержит в себе «жуткое» во фрейдовском понимании, вытесненное иное, встречаться с которым, однако, порой бывает приятно. Именно потому, что сегодняшние люди прочно верят в прогресс, они не могут устоять перед привлекательностью жуткого, противостоящего репрессивным тенденциям современности. Марина Браунли из Принстонского университета, в 1991 г. выступившая соредактором сборника «Новый медиевализм», пишет об осмыслении завоевания Вестготского королевства арабами у испанских авторов XV в., и особенно в «Сарацинской хронике» («Хронике короля дона Родриго») Педро дель Корраля. Используя определения различных типов времени («календарного», «генеалогического», «архивного») в философии Поля Рикёра, Браунли обнаруживает в исследуемом тексте смешение разных темпоральностей, что, по ее мнению, служит дестабилизации эпических и романных моделей повествования, связанных с ними знаний о прошлом. Ян Дирк Мюллер исследует фрагмент одной песни Вальтера фон дер Фогельвейде, где речь идет о понятиях «женщина» и «дама». Этот фрагмент встречается также как анонимный текст, содержащий существенные отклонения от «оригинала», в частности в «Нижненемецком рукописном сборнике песен» («Niederrheinische Liederhandschrift»). Изучение этого анонимного фрагмента позволяет поставить вопросы, касающиеся как вариативности текстов и их возможных значений в Средние века, так и значения современного наделения текста именем автора, различения оригинала и вариантов. Схожая проблематика исследуется и в работах других авторов сборника — Андреаса Каблица, Эндрю Джеймса Джонстона, Урсулы Петерс и др. — на материале «Романа об Энее», «Кентерберийских рассказов», сочинений Рабле и Монтеня.

Нельзя сказать, что сборник «Переосмысливая “новый медиевализм”» предлагает ясную программу для этого исследовательского направления, но ее не предлагалось и в 1990-е, во многом умышленно. Само слово «переосмысление», от которого можно было бы ожидать позитивного продвижения вперед, отсылает к странному возвратному движению и повторению («rethinking» как «renovatio»), каковые, однако, Блок в своем Введении парадоксальным образом предлагает пони-мать как «продолжающееся функционирование диалектики после смерти коммунизма» (с. 10). В какой-то мере переосмысленный «новый медиевализм» оказывается подобен «Сарацинской хронике», о которой пишет Браунли, с ее множеством времен, создающим иронический эффект. Попытка продумать собственное время филологии не реализуется во всех текстах сборника последовательно, да и аннотация на задней стороне обложки модернистски-оптимистично обещает, несмотря ни на что, «еще более новые направления в медиевистике».

[1] См.: Казус: Индивидуальное и уникальное в истории. 2000 / Под ред. Ю.Л. Бессмертного, М.А. Бойцова. М., 2000. С. 165—187; Казус: Индивидуальное и уникальное в истории. 2003 / Под ред. М.А. Бойцова, И.Н. Данилевского. М., 2003. С. 497—594.

Источник